«В этом цирке лишь два пути: суицид или стоицизм.»
Оксимирон
– Он свихнулся, просто сошёл с ума… – Успокойся. –… Сошёл с ума, понимаешь? Он двинулся кукушкой, Жень, это всё – конец! Приехали, слышишь?! – Ваня широкими шагами мерял небольшое помещение местного отделения полиции, откуда поступило заявление о том, что некий Фёдоров Мирон Янович находится под арестом за мелкое хулиганство. Ну как, «мелкое»? Ваня бы назвал это огромным пиздецом и посадил бы Мирона на пожизненное, – Да у нас всю контору растопчут, понимаешь, Жень? СМИ слюнями захлебнётся, если уже этого не сделало! – Вань, сядь, говорю! – Женя, до этого нервно крутившая прядь тёмных волос, тяжело хлопнула ладонью о соседний деревянный стул. Ну, знаете, тот самый стул, который ещё ваш прадедушка мастерил –скрипящий до жути, шаткий и в целом не вселяющий доверие. Но удар Муродшоевой выдержал, – Твои истерики не помогут. Прошу, не усугубляй ситуацию, я её решить пытаюсь. Кстати, – она резко обернулась на худощавого участкового, который увлечённо залипал в телефон, – Когда нам можно уже встретиться с Фёдоровым? Мужчина лениво перевёл на девушку взгляд, не застеснявшись хорошенько рассмотреть хрупкую фигуру, словно очередной кусок мяса. Женя только терпеливо сжала крепче челюсть, играя с желваками. – Господин… – она многозначительно замолчала, в лёгком прищуре глядя на табличку на столе. – Грибнов. – Господин Грибнов, Вы сказали, что мы сможем увидеться и забрать его сразу же по приезду в участок. Так почему мы сидим сейчас здесь, а не дома? Грибнов посмотрел на девушку полным разочарования и усталости взглядом, а после, явно убедившись, что девушка или строит глупую, или реально тупа, как пробка, перевёл внимание на Ваню, чьи руки хаотично мяли собственную шапку. – Молодой человек, – участковый начал вяло и медленно, словно жевал резину, но на самом деле просто давал время, – ну Вы же понимаете, что я не мо-о-гу-у-у просто та-ак отпустить дебоши-и-ира. Что скажет начальство, увидев мой неоконченный отчёт? У каждого своя работа, так что, молодой человек, скажите Вашей девушке, что ей придётся подожда-ать. У Евстигнеева не было времени на ролевые игры, а потому, нервно бросив шапку на соседний стул, мужчина рывком подошёл к столу «закона», попутно вытягивая кошелёк. Большая часть денег наличными ушла на попытку примять следы, но всех не подкупишь – этих «всех» ещё отыскать нужно. Времени на это, разумеется, тоже не было. Как хорошо, что большинство проблем могло решиться деньгами, только откуда же столько взять? Ваня, достав купюру в пять тысяч, положил её прямо на так званный отчёт, заглядывая в наглые, обозлённые на весь мир глаза напротив. Сколько же в них усталости – боязко утонуть. Грибнов совершенно не играл роль заёбанного полицейского – он им являлся. – Надеюсь, мы договоримся. – Пройдёмте, – мужчина в форме грузно поднялся со скрипящего стула, направляясь в комнату для задержанных. В таких камерах, как правило, уже успели побывать все: бомжи, алкаши, подростки, бегающие по крышам, шлюхи и, как оказалось, сам, мать его брить, Оксимирон. Вот до чего, дети, рэп ваш доводит. За тонкой 5х5 сидел, завёрнутый в потрёпанное, грязное покрывало, Мирон. И Ваня секундно почувствовал внутри себя, глубоко-глубоко, как сильно его ненавидит. Искренней, горящей ненавистью – притронешься и сгоришь до тла. Потому что, вот он – виновник бед и затейник проблем, сидит, улыбается широко, до самых ушей, и трясётся от холода. Ну да, попробуй побегать нагим по такой-то погоде, даже в торговом центре. Вот так посмотришь на Мирона и не скажешь, что сумасшедший; с виду-то презентабельный, ответственный. Ученик самого Оксфорда. – Выходи, Маугли, – Грибнов со скрипом отворил решётку, выпуская на свободу горе затейника, – И в следующий раз, пожалуйста, верти своим слоном не в нашем районе. Мирон на это только глупо хихикнул. Ваня же принял решение, что Фёдорова придётся убить. Они молча прошли до приёмной, где их поджидала бледная Женя. Ваню заденет по касательной – он ведь продукт уже давно индивидуальный, а вот всё основное дерьмо ляжет как раз на женственные плечи. У Мирона не хватит столько денег, чтобы оплатить ей работу, потому что деньги тут обесцениваются. Раньше Фёдоров уважением и безмерной самоотдачей расплачивался, а сейчас что? – стоит голый посреди участка, завёрнутый в притащенный с улицы плед и лыбу тянет. Ему смешно и весело, потому что завтра всё забудется, всё начнется с чистого листа, только вот ребятам больно сейчас. И больно до беспомощного скрежета в грудной клетке – Женя сдаётся: разворачивается резво слишком, вылетая из участка, и часто-часто растирает ладонями щёки, чтобы не сломаться окончательно, чтобы позорно не зареветь. Ваня же молча оставляет на стуле пакет с одеждой, торопясь за девушкой следом. – Моя очередь говорить успокоиться? – Евстигнеев уголками губ ведёт, легко толкая девушку в плечо. – Да пошёл ты. Дал ему одежду? – Пускай так идёт – не привыкать, как я погляжу. Они смеются тихо, словно только для друг друга, и в смехе этом физически ощущается «прорвёмся». Они без взаимной поддержки загнулись бы. – Я всё, – за спинами тяжело хлопает входная дверь, и из неё вылетает, уже одетый, Мирон, придерживающий спадающие штаны. Ванька взял свои, прекрасно осознавая, что Мирон тоще и суше, что ли. Сельдь ходячая. Но лучше тряпки не по размеру, чем ещё один показ мод в стиле «ню». – Ну ты гандон, – Ваня срывается: подступает резко, одним шагом сокращая дистанцию, и крепко сгребает Фёдорова за шкирку, – Ты чем думал? Чем думал, спрашиваю?! – Он пару раз трясёт лёгкое, заметно исхудавшее тело так, что лысая голова болванчиком скачет, заставляя зубы звонко стучать друг о друга. Мирон опасливо сжимает чужие запястья, чуть поглаживая шершавую кожу большими пальцами. – Вань, – шёпотом, почти на грани слышимости, – Вань, прости, слышишь? Прости, говорю. Не должен был, признаю, мне нужно было сначала тебе позвонить, а не гнаться за идеей, но, Вань, она требовала, идея эта, слышишь? Я ночами о ней думал, и она казалась мне всё идеальнее, то, что мне нужно, понимаешь, Вань? Ваня смотрел на Мирона испуганно, рассеянно, словно ребёнок, не знающий, что делать с первой серьёзной, но глупой проблемой – двойка в журнале или, может, потерянные карманные деньги, но ведь за это придётся отвечать. И Мирон буквально кожей ощущал эту хрупкую волну бессилия – и без зазрения совести ею пользовался. Они с Охрой огонь и воду прошли, и все эти стихии зачастую крутились вокруг персоны Фёдорова. Главной гостей пиршества являлась биполярочка Мирона, которая в гости редко заглядывала (спасибо, разумеется, разноцветным таблеточкам, от гаммы которых иногда плывёт в глазах), но следов оставляла на несколько месяцев разгребания дерьма. А потому и сейчас, осознав, что поступил опрометчиво для окружающих, Мирон счёт целесообразным скинуть вину на собственный недуг, прекрасно понимая, что объяснить ситуацию со стороны «как было на самом деле» попросту не сможет. По глазам напротив было видно, что Ваня, всегда спокойный и уравновешенный мужчина, думающий головой, а не жопой, метается от крайности «дать пизды» до «верю, Мироша, верю, всё будет хорошо, справимся». И когда чужие руки на воротнике ослабили хватку, сползли на плечи и крепко прижали Фёдорова к груди, Мирон понял, как сильно его любят. Настолько, что готовы безоговорочно верить во всё, что он скажет. Настолько, что за пробежку голым по торговому центру его готовы жалеть, отгораживая от всего мира. Ну как, «пробежку по торговому центру»… скорее, короткую, но эффектную ходьбу. Мирон отчётливо помнит взгляд охраны, говорящий о том, что проветрить голую задницу он может ещё пару секунд. Их хватило, чтобы полностью сбросить потрёпанный халат на пол и рысью рвануть к экскаватору наверх. Мирон и не вспомнит уже, когда в последний раз так быстро бегал: люди, стоящие на ступеньках, скользящих вверх, словно по приказу разошлись по сторонам, плотно прижимаясь к бортикам, тем самым позволяя «бегущему в лабиринте» еврейской версии без преград подняться на второй этаж, а там уже иметь возможность вилять среди огромных пятиметровых стеллажей всякого сырья. Это были воистину минуты триумфа, запечатленного на десятки, а то и сотни камер по всему торговому центру. Правда, момент, когда Мирона всё-таки догнали был малоприятен: его больно ударили по горбу, параллельно выбивая колени, и тремя парами рук уложили на холодный кафель рыбного отдела. Он пролежал голой грудью на твёрдом полу минут семь, пока не приехал вызванный ранее полицейский бобик. Именно в нём, уютном и тёплом (если сравнивать с не очень комфортабельной плиткой), ему и дали в наследство малоприятное «Маугли». По-хорошему, Мирон должен был просидеть в камере пару суток, но деньги способны закрыть даже подобные недопонимания и дыры – оказалось, что Маугли действительно с наследством. – Ну всё, холодно, идём, – сказала Женя спустя несколько минут Ваниного метания между хорошим и плохим копом. – Ты с нами? – Нет, Вань, дела, – она выразительно посмотрела на неловко улыбающегося Мирона, продолжив уже более снисходительно, – ждать не намерены. Напиши, как довезёшь. Пока, Маугли. – Я так понял, от этого мне уже не отмыться, – Фёдоров кратко обнял хрупкую девушку, отступая к машине Евстигнеева, слыша, как Ваня сдавлено хихикает за спиной. – Маугли в итоге стал полноценным человеком, – Охра снял с машины сигнализацию, попутно махая на прощание в спешке уходящей Жене, – Но в твоём случае всё потеряно. – Твой сюжетный косяк, Багира. Мирон сел в тёплый кожаный салон, с упоением ощущая, как начинают краснеть уши от подвышенной температуры. Он всегда предпочитал жару холоду, часто кутался в тёплые свитера, обматывался пледами с бахромой, никогда не снимал теплых вязанных носков с каким-то откровенно убогим принтом. Говоря вчера Славе о том, что у лысых повышена теплорегуляция, Мирон все же немного соврал, или был исключением среди головобритых, потому что мёрз постоянно. Но шапки не носил принципиально: мужик он или кто? Мотор машины приятно урчал под ногами, словно большой, добрый кот; размаривал, убаюкивал, но воспоминания о Славе молоточком стучали о задние стенки черепа, вынуждая Фёдорова лениво открыть рот: – Кстати, хотел спросить, но как-то момента подходящего не находилось, – сказал он медленно, не открывая взгляда от запотевшего бокового стекла. Людей на улице почти не было, оно и не удивительно, в такую-то погоду. Машин, к счастью, тоже было не особо много, а потому светила большая удача не стоять по несколько часов в пробках. – Говори, – Охра всегда за рулём выглядел чертовски серьёзным, хотя водил отлично даже с закрытыми глазами – проверяли, знаем. – Как там Ваня? В машине повисла тишина, разрушающаяся только мерным мурлыканьем мотора. Впервые на памяти Мирона тишина казалась давящей и безумно неловкой, словно он полез туда, где его не ждали, куда ему нельзя. Бред, у Вани не может быть секретов от Мирона, что за детский сад? – Какой Ваня? – или, всё же, секреты имеют место быть. – Евстигнеев, ты делаешь дебила из меня или из себя? Он промолчал минуту, явно подбирая ответ. У него на лице были видны метания между «Какой такой Ваня, это моё имя» и «зачем тебе эта информация», но Ваня не дурак, котов за яйца тянуть не любил, хоть против яиц ничего и не имел, а потому сказал: – Он странный, Мир. Открыл Америку, ебать. – Совершенно несерьёзный, а как дело касается чего-то действительно важного, то заднюю даёт. Ещё и бородка эта козлиная. Уродская она, а он говорит, что я просто не шарю. Ну что я, не могу уродскую от трендовой отличить что ли? «Друг у тебя лысый, – говорит мне как-то, – так ты всех в своём окружении теперь лысыми видеть хочешь?» Ну мы и поссорились. А там как-то одно за другим, дерьма навалили друг на друга. Я и ушёл. А тут Женька эту свою Алевтину… – Ангелину. – Ангелину подослала. Хорошая ведь девочка, подходящая. Но не тянет. Минор слушал, но не вникал особо. В голове вертелось одно: – Стой, вы реально посрались из-за его бороды?! Охра только газу прибавил, обгоняя очередную машину, старательно не превышающую шестьдесят километров. Не всегда нужно придерживаться знаков на дороге. – Блять, ну да, – по волнующимся ноткам в голов было слышно, что Ваня-то и сам осознал, как глупо со стороны звучит причина ссоры. Мирон громко расхохотался, прикрывая рот кулаком, – Блять, реально из-за бороды, Мирон! Ну чё ты ржёшь? – Боже, как вы друг друга ещё не поубивали, несчастные, – тяжело проговорил он, заглядывая в светлые глаза напротив. Вот ведь влюбленный идиот, который завтра так и не встретится с Фалленом, потому нет этого пункта в плане второго октября. Действительно несчастные. Как и все, кто против своей воли остался в Мироновой петле, изо дня в день делающие одно и то же, даже об этом и не догадываясь: Евстигнеев застрянет в своём тусклом мирке, где так до Фаллена и не дотянется, Женя не дождётся выходных, чтобы увидеться с семьёй, Дарио не вернётся домой, а Слава каждый день будет проживать день собственной смерти, с самого утра и до чертового вечера, когда петля подарит наконец желанный покой и умиротворение. Но на следующий день всё повторится. У Мирона хотя бы есть право выбора. У других же только предначертанный сценарий, который ведёт к одному концу. К концу повторяющегося начала. Мирон тяжело вздохнул, отворачиваясь к окну, пытаясь уловить размазанные силуэты проходящих людей. Думать больше совершенно не хотелось.***
Сказать, что соцсети разрывались –ничего не сказать. Сказать, что Мирон помнит, когда в последний раз он был так востребован и интересен публике – не сказать вообще, потому что такого отродясь не было! В личке было тысяча сообщений, комментариев, статей, в которых упоминалось его имя, а ещё, конечно, уйма публикаций в инстаграме, где крупным планом бегают картинки от лица Мирона до его оголённой задницы, и обратно. Ваня был в бешенстве, рвал и метал, бил чашки, а потом, под громкий аккомпанемент собственного мата, собирал осколки, и всё по кругу. Женя с Порчи строго-настрого запретили отвечать на какие-либо сообщения и провокации, мол, сами разберутся, а ты, Мироша, сиди да помалкивай. А Мироша, как хороший мальчик, сидел и помалкивал. Всё, что он планировал на сей день –он выполнил, кроме, конечно, встречи с Порчи. Но для этого нужно было жертвовать досугом, а на такое Фёдоров ещё пойти не готов. Спешить некуда. От созерцания злого и озадаченного Евстигнеева в собственной квартире среди прочего хаоса, его отвлекла короткая вибрация. В закреплённом диалоговом окне висело одно непрочитанное сообщение. Мирон с интересом его открыл. Гнойный: «Зачётная задница.» Фёдоров с минуту пялился на короткое сообщение, совершенно не понимая, как на него реагировать. Если честно, хотелось смеяться и плакать одновременно. Жидяра: «Нравится?» – Боже, Фёдоров, ты безнадёжен, – Мирон грузно упал на диван, кладя телефон экраном на грудь. Он пробежался голым среди народу, и совершенно не почувствовал смущения, а тут из-за сраного сообщения стало стыдно – это конечная станция для рассудка. Гнойный: «Не люблю сухофрукты.» Мирон еле подавил порыв подорваться к зеркалу, чтобы рассмотреть собственное тело внимательнее. В смысле сухофрукт, недавно же вроде всё ничего было! Но телефон завибрировал быстрее, чем успела подкрасться воистину женская истерика. Гнойный: «Ахаха, саечка за испуг.» Жидяра: «Иди нахуй, Слава.» Гнойный: «Встретимся?» Мирон, быстро перечитав отправленное сообщение, подавился воздухом, смутно ощущая подкрадывающееся дежавю. И буквально шестым чувством ощущал, как нервно Слава в своей халупе в центре города заламывает пальцы. Его «встретимся» – это, типа, в каком таком смысле? Пообщаться, обменяться вопросами вида «как дела?» или же нечто большее? Мирон быстро печатает злополучное «Давай. Где?» и отгоняет прочь мысль о том, что уже давно не против повидаться для «нечто большего». Карелин его привлекал – некая грубая простота в его образе манила и интриговала, особенно, если рискнуть копнуть глубже и обнаружить, что Слава далеко не так однообразен, как кажется. Мирон однажды копнул, так, чисто на пробу, и до сих пор с каждой случайной встречей, небрежно обронённой фразой или быстрым взглядом закапывается всё глубже и глубже. И не то, чтобы его это тревожило – совсем нет. Проблема как раз в обратном – Мирону нравится. Гнойный: «У меня.» И сбросил адрес, который Фёдоров и так знал наизусть. Нет, никогда ранее у Гнойного не бывал в гостях, но информацию запомнил. На всякий случай. Уже спустя пару минут Мирон стоял в тамбуре, старательно шнуруя свои кроссовки, пока, не подняв вверх взгляд, не наткнулся на Ваню. Выражение лица которого удачно сливалось с кирпичной стеной. Только чуть агрессивнее. – Куда собрался? – Евстигнеев имел полное право Мирона не то, чтобы не пускать куда-то, а вообще приковать цепью к батарее, но сейчас только терпеливо и слегка озабочено сверлил того взглядом, теребя шнурок своей толстовки. – Пройдусь немного, голову проветрю. – Мирон… – начал было Охра, но его прервали коротким взмахом руки. – Я знаю, Вань, натворил хуйни, но, – он медленно приоткрыл входную дверь, пятясь прочь, – Мне правда нужно. Я ненадолго, чуть что – звоню тебе. И, не удосужившись прослушать пламенные наставления Вани, скрылся в сумерках подъезда. В глубине души Мирон понимал, что поступает как полная мразь, но другого шанса может и не быть. Хотя, если честно говорить, в чём именно суть этого «шанса» Фёдоров до сих пор не понял. Даже когда забегал в нужный дом, подымался на нужный этаж и рвано стучал в нужную обшарпанную дверь – звонка предусмотрено не было – искренне не догонял, что он тут забыл. Дверь открыли не сразу, Мирон уже было хотел уйти, чтобы не опозориться окончательно; петля петлёй, всё аннулируется, но только не его собственная память. Но дверь в итоге мягко поддалась назад, пропуская на лестничную площадку скромную полоску жёлтого света. В проёме стоял Слава и вид его был настолько уютный, домашний и растрепанный, что Мирон с упоением ощутил, как теплеет где-то в районе грудной клетке. Горячо-горячо, до рваного вдоха, который не укрылся от цепких, разморенных глаз напротив. – Пришёл, – с еле слышным облегчением сказал Слава, шире открывая дверь. Разве мог Мирон поступить иначе? – Ну ты же позвал, – проходя вглубь квартиры, Мирон отчётливо услышал лёгкий смешок за спиной, и не смог не обернуться. Не зря: Слава улыбался. Широко, до неглубоких ямочек на щеках и чертовски ярко. Ослеплял. Очаровывал первобытной нежностью, лёгкостью и чертовой невинностью; он выглядел как огромный кот, пригревшийся под лучами солнца, который так и манил запустить ладони в густую, поблескивающую шерсть. И Мирон не удержался, прогнувшись под собственное «хочу» так просто и легко, словно «хочу» это было взаимным. Он мягко накрыл скулы холодными с улицы руками и чуть не обжёгся – тепло, а после, опустив взгляд на потрескавшиеся губы, накрыл их своими и чуть не сгорел – Слава на вкус – пламя. Горит и обжигает, Мирон уверен, останутся следы. И Слава отвечает мучительно тягуче, скользит по дрожащим губам напротив, льнёт грудью к чужому телу, проводит пальцами по слегка отросшему ежику на голове, а после отстраняется резко, с изумлением заглядывая в Мироновы глаза и демонстративно отплёвывается. – Поцелуй вкуса твоей бороды, что за мерзость, – и снова целует долго-долго, большими пальцами вырисовывая контуры чужих скул. И Мирон всем телом ощущает, как «хочу» его становится обоюдным, щекотливо взаимным; Слава напирает на грудь своей, не разрывая поцелуй, слепо ведёт Мирона в спальню. Он смешно фыркает, когда рыжая борода щекочет нос, попадает в рот и дразнит чувствительную кожу под губами, а потом резко толкает разморенное тело на скрипучую, не заправленную кровать. – Ну я же терплю твои уродливые усики. – Они теряются на фоне твоих усищ! – и улыбается так мягко-мягко, что Фёдоров теряется на мгновение. Слава – концентрация чистой нежности, затмевающий каждую девушку, с которой ранее был знаком Мирон. Он рвано выпутывается из домашней футболки, тянется к резинке потрёпанных спортивных штанов и замирает, с вызовом подымая взгляд на сидящего на кровати Фёдорова. А потом, словно удостоверившись, что партнёр смотрит, стягивает одежду вниз, оставаясь в одном нижнем белье. Но Мирон видит в этом взгляде яркую смущённость, неуверенность и тянет руки вперед, находя пальцами некрасиво выпирающие тазобедренные косточки. Карелин не выглядит худым, но тело его всё равно кажется излишне хрупким, словно вот-вот и распадётся на щепки. Потому Мирон мягко тянет податливое тело на себя, устраивая между своих разведённых ног, и касается влажными губами живота напротив. Тёплая кожа под руками тут же покрывается мурашками. – Член ниже, если ты не знал, – над головой отчётливо слышится дрожь в чужом голосе, и эта скованность, прикрытая напускной самоуверенностью, будоражит, завязывается тугим узлом внизу живота и давит, давит, давит. Мирон опускает взгляд ниже и удовлетворенно шипит – у Славы полноценный стояк. Хочется накрыть его ладонью, поддеть ноготком сочащуюся головку, ощущая, как дрожат коленки, хочется завалить Славу на кровать, уткнув лицом в подушку, и грузно навалиться сверху, хочется усадить его на колени и долго-долго целовать, пока не онемеет челюсть и лёгкие не начнут гореть. Хочется всего его и одновременно по частям, и от собственных мыслей Мирон тяжело стонет сквозь плотно сжавшиеся челюсти, перекладывая ладони на спрятанную тканью трусов чужую задницу. Слава пахнет потом, цитрусовым мылом и мускусом, и Мирон не сдерживается: широко мажет языком поджатый нервно живот, вдыхая запах желанного тела, а после плотно сжимает челюсть около резинки белья, оставляя глубокий след зубов. Сверху доносится сдавленный стон толи одобрения, толи яркого возмущения – Мирон не разбирает. Только тянет рывком Славу на себя, укладывая на помятые простыни, и накрывает его сверху; Слава выше почти на голову, шире в плечах, но под Мироном, раскрасневшийся и тяжело дышащий, выглядит ужасно уместно. – Миро, – голос слегка сбоит на последнем слоге, впадает в хрипотцу, и Слава коротко прокашливается, словно вслепую находя руками изогнутую спину сверху; ухватывается за чужое чёрное худи и тянет вверх резко, рывком стягивая мешающую одежду прочь, – Пожалуйста, не веди себя как целка ебанная. – Это два несовместимых понятия, Слав. – Ну не зря же я фанат Оксимирона, – и совершенно по-блядски раздвигает колени в стороны, позволяя Мирону пахом прижаться к чужому разгорячённому телу. Поцелуй на этот раз получается смазанным, кривым и откровенно уставшим – лёгкие рвёт от нехватки воздуха, но лучше сдохнуть, чем оторваться от растерзанных, распухших губ. Слава стонет протяжно, на одной низкой ноте, стоит Мирону стянуть совершенно лишние боксёры прочь, оголяя невинно бледную кожу, покрытую жёсткими чёрными волосами. Карелин, весь в своем огромном теле, совершенно несуразно утонченный, в спине прогибается, ластится, тянется за новым поцелуем и просит, просит, просит. – Боже, блять, – его руки – чёртовы длинные пальцы – ловко справляются с ремнём Мироновых штанов, с откровенно громким звоном отбрасывая его на твёрдый пол. Слава ноги не смущаясь забрасывает на чужие бедра, приспуская шершавую ткань джинсов, и тянет на себя, – Я подготовился. – Ты знал, чем всё закончится? – Я знал, с чего всё начнётся. И Мирон, блять, о лучшем «начале» и мечтать не мог – член тянет вниз от собственной тяжести, ноет, саднит до сбивчивого дыхания. Он слепо находит губы, прикусывая чужой язык, и, расставив руки по обе стороны Славиной головы, сплошным толчком входит в податливо раскрывшуюся дырку, тут же ловя болезненный вскрик под собой. Слава в спине прогибается до хруста, с силой царапая Мирона по спине, однако ноги с бёдер не убирает, лишь болезненно пятками упирается в поясницу. Наверняка останутся синяки. – Если вытащишь, – голос срывается, смешивается с тягучим дыханием, и теряется где-то в районе Мироновой шеи, – я тебя уебу, понял? – Мне говорить тебе «успокойся» или «всё будет хорошо»? – и только после лёгкого смешка и невинного укуса в плечо, Мирон ощущает, как Слава под ним медленно расслабляется, переставая так сильно зажимать член в себе, – Хороший мальчик. – Просто заткнись. Мирону два раза повторять не нужно: он находит губами влажный рот, закрывая срывающиеся всхлипы поцелуем, пока бёдра ритмично покачиваются, с каждым толчком всё больше растягивая нутро. Слава действительно подготовился – подготовился специально для Мирона, однако недостаточно: Фёдоров не мог похвастаться безупречно длинным членом, но компенсировал это довольно большим размером в ширину. А потому Карелин только спустя пары минут перестал дрожать, жмурясь от боли, и комната наполнилась тихими стонами, сорванным к чёрту дыханием и совершенно развратными шлепками. Слава был безумно красив: разрумяненное лицо, тяжело опущенные ресницы, вздрагивающие каждый раз, когда Мирон входил по основание и блядские искусанные губы, дразняще касающиеся небритой щеки. Мирон ещё в подростковом возрасте понял совершенно обескураживающую истину: порно не то же самое, что секс. Долго не мог это принять, уловить суть отличия и разницы, и только сейчас, когда горячее тело под ним жалобно стонало, бесстыже сжимая Мирона в себе, тот понял: секс – аллюзия любви, нечто искреннее и откровенное. В порно такое не ощутишь: там ты упиваешься телом, физическим контактом. Мирон же сейчас упивался эмоциями, чужим взглядом мутных глаз из-под опущенных ресниц и отстранённо-потерянной улыбкой. Порно не то же самое, что секс. И именно в этом весь кайф. Мирон кончил с плотно сжавшейся челюстью Славы на своей шее, захлебываясь резко нахлынувшим кислородом в лёгкие, даже не заметив, как собственный живот покрылся чужим семенем. Слава дрожал, покрывался мурашками и совершенно точно недовольно стонал, ощущая, как внутри становится грязно и липко. Мирон так и не вытащил. Фёдоров обязательно получит за это пизды, но потом. Совершенно точно потом. Кровать оказалась чертовски неудобной: несколько пружин вбивались в спину, вызывая нехилый такой дискомфорт. В любом другом случае Мирон предпочёл бы встать и уйти прочь, но мерное дыхание в районе шеи приковывало, отбрасывая такие мелкие и ненужные детали на второй, третий или даже пятый план. Он честно потерял счёт времени и хотелось банально верить, что секс, подобно лечебному и волшебному зелью, вернул всё в привычное русло. И что сейчас наступило долгожданное третье октября. Проебался ты, Михаил Шуфутинский, по всем фронтам проебался. Честно говоря, Фёдоров уже и забыл, какого это – ощущать жар чужого тела рядом с собой, слышать мерный стук чужого сердца и в целом начинать понимать, что не такое уж это всё и «чужое», как хотелось бы думать. Слава уютный до бликов перед глазами, до навязчивого желания остаться, задержаться тут на подольше. Навсегда? Как глупо и сентиментально. Но почему же тогда кажется таким правильным? – О чём думаешь? – голос Славы звучал хрипло, словно тот только что пробудился ото сна. Так притягательно, что Мирон не удержался и уткнулся носом в растрепанную макушку. – О том, что ты пахнешь лавандой, – на самом деле волосы Славки больше пахли пылью, но лаванда там и правда улавливалась. – Это Сашино мыло, терпеть его не могу. Как и лаванду в принципе. Мирон напрягся. Он и думать забыл о том, что у Славы, на минуточку, есть девушка; он не был с ней лично знаком, но видел их со Славой совместные фотографии. Двое совершенно счастливых влюбленных. Что же ты, Мирон Янович, в таком случае забыл в этой чёртовой квартире? Карелин явно понял, что сказал лишнего, приподнялся на локте и озадаченно заглянул в мгновенно посеревшие глаза напротив. Наклонился, сверкнув извиняющейся улыбкой, и коротко коснулся припухших губ. – Ты напрягся из-за того, что стал любовником или из-за того, что стал им по собственной неосмотрительности? Слава красивый. Боже, блять, какой же он красивый с этим дикими, лихорадочным блеском в глазах, с этой лёгкой, ускользающей улыбкой и длинными, тонкими пальцами пианиста. Мирон оголодал, заскучал за элементарными человеческими радостями, которые не просто «на вечер», не просто «по-пьяни», а которые «взаимно», которые до блядски важного «я тоже». И Слава – ебнутый на всю голову Гнойный – это Мирону даёт. А потом целует до щемящего узла в груди нежно, но при этом глубоко и так влажно, что Фёдоров тает, словно действительно «целка ебаная». – Иди ко мне, – Мирон тянет голое, липкое тело к себе, прячет в объятиях и краем глаза смотрит на загоревшийся экран телефона. На нём пришедшее сообщение от Вани, что-то про банальное «будь осторожней», а над уведомлением полоска времени. Времени, которого так критически мало. Конечно, блять, разве может что-то хорошее задержаться в жизни Мирона надолго? Белая полоса жизни? Ха, хуйня, вот тебе, Мироша, временная петля, держите – распишитесь. 23:58 – Мне нужно будет уйти, но я вернусь хорошо? – конечно вернёшься, Мирон, только вот нужно ли это будет Славе? 23:59 – Зачем? – голос дрожит, теряется и доносится словно из-под толщи воды. Мирон чувствует, как***
Он подрывается сплошным рывком, тяжело заглатывая короткие порции прелого, застоявшегося воздуха. По спине каплями стекает леденящий пот, и Мирон машинально вспоминает своё первое утро в петле – аналогично. Кожа на плечах неприятно саднит и щиплет, вынуждая болезненно кривить брови. Мирон не видит, что с ней не так, но ощущения, словно там прошлись лезвием далеко не лучшего качества. Он медленно подымается с кровати, подходя к изрядно треснувшему зеркалу, и замирает: на груди, плечах и шее огромные, глубокие царапины, открывающие взгляду рваные куски кожи, покрытые засохшей корочкой крови. – Какого хуя… – взгляд цепляется за гнущиеся линии порезов, напоминающие следы от ногтей, и замирает на красно-синей отметине, криво созидающей прямо над «1703» – засос. В голову батогом бьют смазанные, обрывистые воспоминая вчерашнего дня: торговый центр, отделение полиции, теплый салон Ваниной машины и… Слава. Телефон на тумбочке монотонно вибрирует, оповещая о входящем сообщении. Мирон берет мобильный, заходя в закреплённое диалоговое окно, и обессиленно смеётся, роняя телефон на пол, – мелкие трещинки тут же разрастаются, на этот раз окончательно затмевая собой всё стекло. На экране – привычное 9:36. Одно непрочитанное сообщение. «Зачем, Мирон?» Шёл шестой день второго октября.