☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼
У Чана боль где-то под кожей. Даже глубже. Она шевелится во внутренностях, пронзает осколками боли кости и мышцы навылет. И Чан впервые понимает, что значит прорастать. Цветок, выбравшийся из-под ключицы тому подтверждение. Прошло столько лет, а чувства не остыли. Сан смотрит на него как-то странно, внутри в сто раз больнее, чем когда он просто вежливо улыбался. Уён с Чанбином и Феликс с Чонином напряжённо за ними следят, но Чан ничего такого не делает, просто стоит и пытается справиться с дыханием, которое спирает в груди. Сан касается цветка кончиками пальцев, задумчиво проводит по лепесткам и со сбившимся дыханием шепчет: — Османтусы — мои любимые цветы. Чан усмехается, и глядя Сану в глаза, отламывает цветок, прокусывая щёку изнутри. Он протягивает Сану цветок и уходит. Он уходит так далеко, как ему позволяют уйти одногруппники, но они всё же настигают его в одном из коридоров. Поговорить всё равно не удаётся — прилетает взвинченный менеджер и требует вернуться на площадку — нужно переснять несколько сцен. На «переснять» уходит несколько часов, а Чан старается играть лицом, веселиться и вести себя как понравится фанатам, но он не видит перед собой ничего, кроме испачканных в своей же крови чужих пальцев, которые он так любил целовать, сжимающих стебель османтуса. Где-то за стенкой грудной клетки шевелятся оживающие цветы, которые после съёмок рвутся наружу, прорастая из бёдер, плеч и шеи. Скрыть не выходит, Феликс испуганно сверкает глазами, вцепившись в руку Чонина, Чанбин сдавленно матерится, остальные мечутся, пока к ним спешат медики и руководство. Ультиматум, такой же безоговорочный, как поставили в своё время Сану, и Чан просто кивает, садится в машину и едет в клинику, даже не пикнув, хотя его разрывает от боли и нежелания вырезать цветы его любви к Сану. Операция проходит успешно, и когда Чан открывает глаза, он первым делом пытается вспомнить, кто он и что здесь делает. Но в отличии от Сана он помнит всё, и в том числе почему здесь очутился. В груди пустота и стынь такая же как в глазах ворвавшихся в его палату одногруппников. Слёзы едва-едва сдерживают только Минхо с Сынмином, остальные рыдают взахлёб, да так искренне и испуганно, что Чан стирает несколько скатившихся по щеке слёз, когда первым к нему касается хлюпающий носом Хёнджин и утыкается лбом в бедро. Проходит несколько месяцев, несколько передач со взаимодействием с группой Сана, но теперь он не ощущает ни той боли, ни того сожаления об утраченном. В один из съёмочных дней к нему подходит издёрганный Уён и шёпотом говорит: — Ты прости, мы ему не стали говорить, из-за кого он сделал операцию, как только узнали, что он не помнит. Мне жаль, что тебе пришлось пройти через это. — А мне — нет, — чеканит Чан и стремительно покидает студию, стараясь не смотреть на побледневшего и дрожащего Уёна и на спешащего к нему Сана с Чанбином. Последний одаривает Чана тяжёлым взглядом, но ничего не комментирует даже в общежитии. Работа захватывает с головой, проходит год-два, пять, шесть после разрыва. У каждого своё расписание, с одногруппниками они встречаются только перед камбэком на репетициях или на совместных шоу. Некоторые подумывают о создании семьи и о том, как это воспримут фанаты. А Чан всё чаще просыпается с гулко колотящимся сердцем и подолгу не может уснуть, когда во снах он снова видит Сана. Сны словно предзнаменование — спустя несколько месяцев к нему в студию приходит Сан и немного растерянно улыбается, когда протягивает документы о контракте, о котором Чан успел подзабыть. За грудиной щекочется какое-то странное чувство. Наверное, это ностальгия. — Хотел лично поговорить. Я бы хотел попросить о персональной аранжировке вот этой песни, — Сан протягивает листок, и Чан машинально его берёт, а когда вчитывается в слова, утвердительно кивает. — Хорошая песня, но у вас отличные аранжировщики, что вас не устраивает? — Мне нравятся лично ваши, — делая акцент на последнем слове, говорит Сан, — аранжировки, хотел бы попробовать нечто новое, учитывая, что это юбилейный личный альбом. — Хорошо. Время согласуем, а вы оставьте флешку, я послушаю и подумаю, что можно сделать. Сан протягивает флешку и уходит, а Чан погружается в прерванную работу и лишь ближе к полуночи расфокусированным взглядом смотрит на флешку, пытаясь понять, чья она и что здесь делает. Но прослушав отрывок одной из песен, наливает дрожащей рукой в стакан воды и выпивает залпом, глядя в экран. Работа над альбомом движется слишком легко, хотя и бывают моменты, когда Чан совершенно забывает, чей альбом, пока не включает запись вокала и не замирает, глядя в пустоту. В груди всё отчётливее скребётся чем-то позабытым, но виною тому наверняка тексты. Проникновенные и полные грусти. В оговоренный вечер в студии появляется Сан и задумчиво прослушивает треки. Не кивает, не отстукивает ритм пальцами и даже не качает ногой в такт, просто замирает и слушает с закрытыми глазами, позволяя Чану на себя поглядывать украдкой. Звонок отрывает их от прослушивания, и Чан, извинившись, идёт на выход, но его прерывает Сан: — Я могу пока послушать? Вы не будете против? — Не против. Ноутбук в вашем распоряжении. Чан говорит по телефону почти с полчаса — это дело он не любит, лучше выяснять всё при личной встрече, а не по телефону, но собеседник считает иначе и изводит его, выматывая нервы. Чан стоически терпит, хотя запустить телефоном в стену было бы если не лучшим решением, то наверняка весьма приятным. Он возвращается в студию, а Сан поспешно извлекает флешку из ноутбука и кланяется Чану: — Превосходно, Вы не против, я скопировал файлы, хочу ещё раз прослушать, но меня срочно вызвал менеджер, и… — Понимаю и не против. Жду вашей рецензии. — Спасибо. До встречи. — До встречи. Сан одобряет все аранжировки, и лишь на двух песнях просит кое-что доработать, и Чан не может не согласиться, что в данном случае Сан оказывается прав — мелодии становятся ещё прекраснее и печальнее. То, что работа окончена всегда вызывает сожаление, но Чан давит его в себе и уходит с головой в новую работу. Запись ему включает менеджер, и Чан первые несколько песен даже не смотрит в экран, занимаясь своими делами и перекладывая диски и флешки, но поднимает глаза, когда Сан начинает петь. А Сан поёт так, что в зале не сдерживают слёз. Внутри саднит — они действительно весьма неплохо поработали. И если это не одна из лучших песен о любви последнего месяца, то Чан ничего в жизни не смыслит. На завершающей ноте Сан вытягивает вперёд руки — на каждой из ладоней распустившаяся чёрная роза. У Чана же ощущение, что Сан смотрит только на него. Даже через экран. И он бы поверил в своеобразную игру с цветами, если бы не заметил сорвавшуюся с лепестков каплю крови, когда Сан, поклонившись, покинул сцену. Боль в груди ширится и растёт, а когда раскатом грома звонит телефон, он берёт его дрожащей рукой и недовольно смотрит на неё как на предателя. Он не успевает сказать «привет, Чонин», вместо приветствия слова словно выстрел в сердце: — Сан пропал. — В смысле пропал?! — Он был на записи с новым альбомом, вышел из гримёрки к фанатам и больше его никто не видел. — Как давно? — Сутки, — на той стороне слышны рваные выдохи — наверняка Феликс рядом. Феликс — их чувствительная душа, не очерствевшая даже за столько лет в индустрии. — Почему сразу не сказали?! — Сами только что узнали. Прости, хён. Включи новости, а я вышлю тебе фото гримёрки, может, ты догадаешься, куда он мог запропаститься. Чан отключается, хватает ключи от машины, наушники и включает новости. Как же он ненавидит смакующее подробности телевидение. Информации ноль, а если и есть, то перекручена до неузнаваемости. На телефон приходит оповещение облака и сообщение от Чонина. Первым делом Чан смотрит на автоматическое сообщение и несколько секунд тупит, благо на светофоре горит красный. «Последнее копирование сохранённых файлов на съёмный носитель месяц назад. Желаете повторить?». И всё бы ничего, но Чан открывает извещение и видит, что именно копировалось. Он едва не въезжает в бетонный разделитель, когда видит, что файлы — это фото. Их совместные фото с Саном, в те времена, когда им было хорошо вместе и душой хотелось обнять весь мир, а разделяющие на «до» и «после» события не произошли. Он совершенно упустил тот факт, что Сан на полчаса оставался в студии один. Теперь всё встало на места: и покрасневшие глаза, и истерзанные зубами губы, и внезапное бегство со скопированными файлами. Горло сводит невидимой рукой, когда приходит фото гримёрки, и Чан стремительно сворачивает на обочину, утыкаясь головой в руль. Ему требуется несколько минут, чтобы отдышаться и ещё раз посмотреть на фото. Смешная резиновая жёлтая уточка совершенно не вписывается в другое содержимое рюкзака, никто ни за что не поймёт, что к чему, но Чан понимает. Как и понимает, что за фото стоит на заставке оставленного телефона. Просто закатное небо для других. Для него — целая история. Смятая бумажка с текстом песни, которая может стать хитом, будто сверлит каждым словом в груди Чана дыру.Как будто мир внезапно краски потерял, И даже звёзды разом потускнели… Как будто мысленно я мир распял, В груди же будто шарики шрапнели. Закат не мил, и солнце яркость потеряло, И будто ночь беззвездная пришла. Забыл любовь — и сердце биться перестало, И нет души во мне, осталось лишь она. Она — любовь… бескрайняя настолько, Что глохнет разум и болит душа. Лишь боль — чистейшая настойка Забвенья, Что я выпил не спеша.
Сердце болит так нестерпимо, что на мгновение кажется — вот он сердечный приступ. Чан вливается в поток машин и едет на пределе допустимой скорости, едва не нарушая — потому что нельзя себе позволить оказаться в полицейском участке. Не тогда, когда он понял, где искать. На входе он кланяется дежурному и спрашивает на месте ли господин Ян, который, словно вообще никогда не покидает здания. Получив кивок, он спешит к лифту, но выходит спустя несколько этажей, так и не доехав до нужного. Он сворачивает в коридор, обходит запретительную надпись и выходит на ступеньки. Пробирается вверх, продираясь сквозь запах краски и строительную пыль. В этом крыле ремонт, затяжной, вот уже полгода точно, всюду пятна штукатурки, грохот инструментов и перебранки строителей. Ощущая себя спецагентом на задании, Чан замирает за висящими отовсюду строительными плёнками и пережидает, когда можно двинуться дальше. Чан молится, чтобы он не ошибся, чтобы правильно понял неозвученную мольбу о помощи. В груди жжётся всё сильнее, изнутри буквально зудит и хочется выкашлять лёгкие в попытке избавиться от висящей в воздухе взвеси строительной пыли. То, что он не ошибся в своём предположении, доказывают редкие пятнышки крови на полу. Чан дёргает ручку двери, но та не поддаётся. Он оглядывается по сторонам и с разбегу налетает плечом на дверь. Дверь не поддаётся, а плечо саднит так, будто он его вывернул из сустава, но Чан повторяет трюк, и с четвёртого раза ему удаётся её открыть, он облегчённо выдыхает, растирая ушибленное плечо, и спешно за собой прикрывает дверь, чтобы не привлекать внимания. Подсветив себе телефоном, Чан его роняет на пол и кидается к лежащему на боку Сану. Тот похож на гору ссыпанных в кучу чёрных роз в непримечательной дальней гримёрке. Цветы пробили одежду везде: на руках, ногах и шее. Спина и вовсе больше похожа на роскошный куст. Дышащий и живой. Ещё живой. — Господи, Сан… Чан жмурится до пятен перед глазами, ощущая острую боль под ключицами и на шее. Он непонимающе смотрит на измазанные в тёмном пальцы в неестественном свете телефонного фонарика и с удивлением отламывает цветок османтуса, пробивший кожу на тыльной стороне ладони. — Как такое может быть?! — он ошарашено смотрит на цветок, но отбрасывает его и теребит Сана за плечо. — Сан, Сан, открой глаза. Отчаяние выгрызает в нём куски, а цветы один за другим прорастают в нём. Слёзы катятся сами собой, душат, и дыхание сбивается, застревая где-то в горле. Ресницы Сана трепещут, и он ещё активнее пытается привести Сана в чувство, хотя из головы вылетают все знания, заменяясь страхом и нежеланием потерять ещё раз. И когда тот открывает глаза, просто целует в потрескавшиеся губы. Сан вряд ли понимает, что происходит, медленно обмякает в его руках, и глаза снова закрываются. — Я так люблю тебя, моё Солнце. Слышишь?! Я люблю тебя, не смей умирать. — Чан? — сипло спрашивает Сан, с трудом разлепляя глаза. Дышит он уже легче, даже ритм сердца выравнивается. Сан трогает цветок на шее Чана кончиками пальцев и встречается с ним взглядом. — Ты цветёшь. Но… я читал…ты делал операцию, это ведь не может быть правдой… — Как и то, что ты тоже зацвёл… Вот такие мы неправильные, — усмехается Чан и снова прижимается губами к губам Сана, облегчённо выдыхая, когда ощущает ответную хватку на плечах и рваный выдох в губы. — Я люблю тебя, даже если это невозможно. — И я до сих пор люблю тебя, Солнце. С тихим шорохом на пыльный пол осыпаются бутоны.