Осколки стекла

☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼ ☼

       Оставшись в кромешной темноте и адской давящей пустоте наедине с сорвавшимся с ритма сердцем и сломанным дыханием, Чан шепчет в пустоту, прикрывая глаза:        — Найди меня. Найди меня, как пять лет назад. Пожалуйста, найди.        Ветер треплет волосы, заплетает косы, оставляет на них влажную тяжесть капель начинающегося дождя. Небо над ними: серое, тяжёлое. Словно грянет буря, яркая, злая, сильная. Пахнет океаном, хотя до него ещё несколько километров пути, но соль уже щекочет язык.        Тепло чужого плеча, коснувшегося его собственного, согревает сильнее пламени костра, пьянит крепче любого алкоголя. А сплетённые пальцы словно печать, словно узы, скреплённые непреложной клятвой. Ветер всё сильнее, капли всё тяжелее, но ему хорошо.        Чужая кожа пахнет хвоей и совсем тонко цитрусом, который они несколько минут назад съели, разделив кисло-сладкое лакомство на двоих в поцелуе. Чужая кожа пахнет хвоей, цитрусами и совсем немного какими-то пряными травами, названия которых он не знает.        Но этот запах немилосердно хочется слизнуть с кожи, чтобы ощутить пряно-терпкую смесь на кончике языка. Ветер усиливается, несёт соль от океана, она смешивается с хвоей и цитрусом, пряными травами и запахом солнца, исходящим от кожи. Чан щурится от горечи предчувствия на языке.        Одна стрела — и всё катится в пропасть. Он успевает увидеть лишь испуганно распахнутые глаза Сана, успевает лишь вскользь коснуться родных пальцев, а потом проваливается в чёрное вязкое болото и падает так долго, что в венах стынет кровь.        Он падает и падет, а когда уже понимает, что падение никогда не завершится, он открывает глаза всё в том же стылом подвале, откуда сбежал пять лет назад. За спиной неприятным холодом саднит отголосок чужой насмешки.        — Добегался, волк.        Короткой вспышкой боли отзывается плечо, стоит давнему мучителю рвануть стрелу из тела. Оглушённый пониманием, он лишь кривится, когда в рану льётся заговорённая смола, запечатывая кровь, и смотрит в глаза своему былому страху.        — Дыру не прожжёшь, даже не пытайся.        Ещё какое-то время хочется верить в то, что это бред и страшный сон, но с каждым новым экспериментом, он убеждается в обратном. Лишь только мысли о жаре чужого тела, о вкусе губ и о утоляющих боль прикосновениях, которые исцелили его тогда, не дают утонуть в захлёстывающей боли.        Когда-то он думал, что когда сбежит, то вернётся, чтобы напиться крови, но не стал. Не потому что не смог, а потому что спустя несколько недель после побега, когда его приютил маг по имени Сан, которого ненавидеть бы, а лучше убить, тот сказал ему слова, перевернувшие душу.        Он непонимающе смотрел на приставленный к чужой груди кинжал, который сжимал в своих пальцах, тонул в чужих будто бы бездонных глазах с отблесками магии в зрачках, за которую думал, убьёт любого, но маг на него смотрел с улыбкой и безграничной верой.        Словно играл в безобидную игру, словно не понимал того, что может произойти, но ведь знал же… Своими руками укрыл его магическим куполом, отсекая от почуявшей кровь стаи диких собак, часть из которых лежала у его ног.        — Это моя жизнь. И теперь я отдаю её в твои руки.        А спустя пять лет кошмар настиг его снова. Какой-то новый уровень магии, непонятный, неподвластный описанию и наверняка запрещённый. И среди ошмётков мыслей, затерявшихся под сводом черепа, среди адской боли, бьётся надежда. Глупая, зыбкая. Хрупкая.        Потому что тогда, отбросив кинжал, он взял чужую жизнь в свои руки, наконец почувствовав вес своей. И с тех пор он верит, что не сможет умереть, потому что его собственная жизнь в крепких руках молодого мага. Куда более сильного и способного, чем его дряхлый мучитель.        Мир — странный и непостоянный, изменчивый и меняющий размеры. От боли он сжимается в точку, от любви — расширяется до необъятных размеров. В кромешной темноте его не существует, а при свете яркого солнца его так много, что становится страшно.        Пока он находится в заточении, пока над ним проводят опыты, словно лекари, которые испытывают лекарства на крысах, мир рассыпается по ветру и тает в облаках, исчезает в небе, растворяясь в закатном солнце. И он душой старается быть там, а не здесь, в сырых застенках.        В редкие моменты, оцепеневшая душа будто согревается в лучах солнца, и тогда он уверен — это маг ищет его, пытаясь нащупать ту ниточку, что разорвалась в момент, когда из густых зарослей вырвалась зачарованная стрела, отбрасывая его в пространстве за сотни миль.        И в такие мгновения серо-пепельный мир становится цветным. Но всего лишь на мгновения — потом снова становится искажённым, подёрнутым какой-то поволокой, словно отражение в кривом зеркале, где он видит только старика, упивающегося своей властью и беспомощностью волка в своих руках.        Он вновь прикрывает глаза, чтобы не видеть исказившейся нездоровым удовольствием физиономии, и моменты, когда боль становится ослепляющей, перед глазами возникают наливающиеся фиалковым огнём глаза молодого мага. Вместо смерти которому он подарил любовь.        В голове звон, словно тонкий бесконечно огромный хрустальный бокал, наполненный кроваво-красным вином наполовину, и тронь стеклянную каёмку — отзовётся волнующим сердце звуком. Трепещущим, тяжёлым и лёгким одновременно, но одинаково всегда дарующим какую-то боль в груди.        В редкие моменты ему чудится поцелуй за ухом, шёпот на мёртвом языке. Бесконечно сладкий и такой же бесконечно горький шёпот, от которого сердце замирает и бьётся через раз, пропуская удары. Он узнаёт голос молодого мага, который тянется к нему через пространство. Он слышит Сана.        И ему становится страшно: лучше бы ему не находить искалеченного и сломанного волка. Лучше не пытаться проломить магическую броню дряхлого мага, ищущего бессмертие. Но страх больше никогда не увидеть фиалковых глаз ещё обширнее и страшнее. Необъятнее.        Чан давит порыв, мысленно отгораживается, чтобы Сан не отыскал, чтобы не пришёл, чтобы не увидел. И чтобы не пал к ногам ухмыляющегося обезумевшего мага, который всё-таки нашёл то, что искал. Но когда мучитель уходит, старательно заврачевав раны, он сдаётся.        Сердце рвётся к тому, кто старательно идёт по следу, накручивая на указательный палец связавшую их навеки красную нить. Ему кажется, что он видит ярко вспыхнувшую и натянувшуюся связь их душ. И в то же время мерещится фиалковая двойная звезда в небе.        В небе, которого не видно за сводом каменной темницы.        Оставшись в кромешной темноте и адской давящей пустоте наедине с сорвавшимся с ритма сердцем и сломанным дыханием, Чан шепчет в пустоту, прикрывая глаза:        — Найди меня. Найди меня, как пять лет назад. Пожалуйста, найди.