Натурщик

      Джон рисовал, рисовал и рисовал. То ли его рисунки изо дня в день становились всё лучше, то ли Пол становился всё красивее и красивее, — он не знал, но Брайан хвалил его работы и щедро платил. Пол приходил с разными вещами: с пластинками, пару раз с гитарой, с блокнотом, но всегда приносил с собой хорошее настроение и озарял этим Джона. Он был как неожиданно тёплый день в середине осени, эдакое бабье лето. Джон не знал, когда этот день должен был закончиться, но старался не думать об этом. Он жил секундой, переносил её мазком на холст, обрамлял её штрихами карандаша и заточал в раму.       — У тебя дела идут всё лучше, Джонни, — сказал Брайан однажды, после того как размешал сахар в чае. — Как смотришь на то, чтобы затеять маленькую выставку?       Он давно не выставлялся. Брайан обходил всех знакомых художников с этим предложением, прося у каждого для выставки пару картин. Он обещал, что придут не только авторы работ, но и критики, и другой народ. Настрой Джона был удивительно лёгок, так что он согласился. И пообещал, что покажет картины Стюарта.       — Вы приглашаете меня? — удивлённо и радостно отозвался Пол, подпрыгнув на месте. Джон предупредительно шикнул на него, чтобы не двигался.       — Конечно. Я мало с кем постоянно общаюсь. Разве что с Брайаном.       Пол улыбнулся своим мыслям, чуть повёл плечами.       — Тогда я приду с друзьями. Они всё время о вас расспрашивают.       — А ты им что-то обо мне рассказываешь?       — Ну так. Немного.       Джон усмехнулся. Пол смутился, потому что сознался в том, что рассказал о Джоне своим друзьям, а затем быстро добавил:       — Им будет интересно с вами познакомиться.

***

      Брайан нашёл помещение под выставку. Там практически не было мебели, одни картины и снующие туда-сюда люди. Джон стоял где-то в углу, где была парочка его картин. Самая дорогая — не в материальном, а в духовном плане — из них принадлежала Стюарту: полутёмная каморка, единственный источник света — тусклая Луна, парень со смешными толстыми очками и смятыми волосами, то есть Джон. Сатклифф нарисовал его, пока Леннон читал.       Тут были и другие художники, и покупатели: в основном, конечно, богатые предприниматели. Джон подумал: «Наверное, им Брайан сдаёт мои картины». И это его разочаровало.       Как тени, двигались от места к месту творческие юнцы — студенты, только начинающие, вбирающие в себя идеи более старшего поколения.       А затем, словно гром среди ясного неба, явились они: со свежей грязью на ботинках, кожаными куртками и взъерошенными волосами. Пол был среди них. Они о чём-то оживлённо болтали, словно не замечая разрушенную ими идиллию, пока МакКартни не приметил угол, в котором прятался Леннон.       — Ребята, это Джон и Брайан. Я вам говорил, что Джон — художник, а Брайан имеет свой магазин пластинок, — на лице Джона появилось плохое подобие дружелюбия. — А это мои друзья: Джордж, Айвэн, Пит.       Джон узнал тощего, соседа Пола. Брайан учтиво пожал всем руки, назвав их приятными молодыми людьми. Джон приветственно поднял ладонь.       — Как вам выставка, мальчики? Я собрал тут очень много работ разных художников, — Эпстайн с гордостью окинул взором площадку.       — Мы только пришли, но выглядит здорово, — радостно вступился Пол. Парни позади него глядели по сторонам с таким же интересом, как и на грязь под ногами. То есть без интереса.       — Это ваша картина? — сосед МакКартни указал на картину позади себя.       — Да.       — Красиво. Жаль, что рисовали не с женщины.       Мальчишки в кожаных куртках дружно загоготали. Пол смущённо улыбнулся — вообще-то это он позировал для картины. Джон молча достал сигарету из кармана.       — О, а тут можно курить, — подхватила компания, и через пару секунд дружно задымила. Пол вежливо принял протянутую сигарету. Они начали идти по кругу, Джон плёлся где-то позади. Иногда они шутливо пихались, иногда пускали дым друг другу в глаза, пока не находили в полотнах предмет для шутки.       Пол пытался сгладить углы между ними: затянуть в общую беседу своими учтивыми нотками, но когда Джордж особенно смешно что-то говорил, не выдерживал и хихикал под нос. А затем с надеждой смотрел на Леннона, но тот был как туча. Он был в странном состоянии, отстраняясь от всего происходящего. Они хотели втянуть Джона в обсуждение собственных работ, но тот не поддавался. Вёл себя ужасно, непреклонно. Тогда шутки музыкантов стали ещё циничнее, грязнее, и он начал их обрывать, стоило им открыть рот. Когда очередная пауза затянулась, Пол сделал последнюю попытку:       — А вы не против показать им другие свои работы? Нам же по пути, — живём в одном доме.       — Да, почему бы и нет, — с напускной великодушностью ответил Джон. — Я всё равно собирался уйти.       Этот дом они хорошо знали: часто бывали в гостях у Джорджа и Пола. Пол рассказал, что однажды они слушали вместе Литтл Ричарда, вежливо намекнув на то, чтобы Джон воспользовался проигрывателем.       Казалось, что он ответит отрицательно, но он, помолчав, ответил:       — Конечно, давайте послушаем что-нибудь. Для разнообразия.       И, не советуясь ни с кем, он включил проигрыватель, а затем сел в кресло, прикрыв глаза. Все на секунду застыли. А затем раздался странный, тонкий, дрожащий звук, и возникла тяжкая, напряжённая атмосфера. Пол заёрзал, кто-то фыркнул от смеха. Парни начали переглядываться, Джон держал глаза закрытыми. У всех от абсурдности ситуации натянулись улыбки на лицах. Айвэн специально прочищал ухо мизинцем каждый раз, когда ноты инструмента особенно сильно вибрировали. В ответ мальчишки дружно хохотнули.       Джон, конечно же, это заметил. Вскочил со своего места и спросил:       — Не нравится?       — А это должно нравиться? — возмутился Айвэн. Все ещё раз прыснули смехом, кроме Пола. Тот тихо шепнул: «Айвэн, это не смешно».       — Дверь в моей комнате звучит получше, — не унимался юноша.       Джон смотрел на него, не моргая, с таким ужасающим холодным, но гневным лицом, словно в него вселился демон.       — В жизни не видел более наглого и самодовольного бездельника. А вы, — и резко взглянул на Пола. — И это ваши друзья?       Все замерли, Айвэн пожал плечами. Пол, словно язык проглотив, мог только краснеть: за себя, за друзей, за Джона. Все вели себя просто отвратительно.       — Полегче. Подумаешь, из-за какой-то пластинки, — буркнул Айвэн. Видимо, ему не хватило ума заткнуться.       — Какая-то пластинка? — его голос вдруг стал таким пронзительным, словно он вещал из громкоговорителя. — Думаете, Бах писал это, укатываясь от смеха? Думаете, это всё шутка? Думаете, я писал эти картины потехи ради, чтобы такие идиоты, как вы, смеялись при виде голого тела? Думаете, это пошло, бессмысленно, вы так полагаете?       Из троицы словно сдулся весь запал. Они выглядели даже немного напуганными. Джон был ужасен. И потому, что сам всё это затеял, решив повести себя именно так. И ещё потому, что никто из них троих не видел, как выражается его бурная страсть. Пол глядел на него во все глаза, как на извергающийся вулкан: скованный не то страхом, не то восхищением, потому что Джон в страсти своей был ещё и прекрасен. Пол вырос среди людей, приученных скрывать свои чувства. Отец всегда учил его терпению. А Джон был весь наружу. Оголённый, словно провода. Содрогающийся от гнева. И когда они работали, был таким. Пол сидел нагой, да, но голое нутро было у Джона. Яркое, искрящееся, обжигающее, как у Солнца.       — Нам ведь не столько лет, сколько вам, — в своё оправдание сказал Айвэн.       Это прозвучало жалко, слабо. Сразу вывело его на чистую воду.       — Господи, вы ведь играете в группе. А музыка — это искусство. Искусство!       А затем Джон превратился в ураган. Из него плевались такие оскорбления, что их было сложно разобрать. Они все выскочили пулей из квартиры, и дверь за ними с грохотом захлопнулась. Бежали на всех парах, пока не очутились у квартиры Джорджа и Пола. МакКартни затолкал туда своих друзей, а затем отдышался, тихо поплёлся опять наверх и прижался ухом к двери чужого дома. Было тихо. Музыка вновь заиграла. Ручка поддалась — было не заперто. Джон всегда оставлял дверь открытой.       Пол прошмыгнул внутрь. Джон лежал на диване, прикрыв глаза. Наверняка он услышал Пола, но лежал неподвижно. Кларнет продолжал петь свою песнь: затяжную, резонирующую, плачущую. Только когда он замолк, Леннон наконец обратился к нему, и снова на «вы». Он постоянно забывался, словно не мог определиться, далеки ли они, или близки. Сегодня ему показалось, что они с МакКартни говорили друг с другом на разных языках.       — Что вам надо, Пол?       — Я хочу попросить у вас прощения. Простите. И чтобы вы извинились тоже. Они ведь просто шутили.       Джон встал, подошёл к окну, уставился на улицу. Начал курить.       — Я ничего не имею против шуток. Я смеюсь над всем. Серьёзного отношения заслуживает только искусство. А они над ним насмехались. Я не буду извиняться. А всё остальное — ирония.       Он открыл окно. Форточка зевнула — в комнату проник влажный осенний воздух.       — Вот знаете «Мона Лизу»?       — Да.       — Согласитесь, она безупречна?       — Конечно.       — А отчего же? Женщина на картине не то чтобы красива. Но сама работа безупречна. Сколько учёных ломают над этой загадкой голову. Что за секрет делает её такой, что при первом взгляде осознаешь её совершенство. Я не учёный. Мне плевать, как это получается. Но я это вижу. Не только в картинах. В вас. Это меня тоже поражает, как и любого человека. Понимаете?       Его сигарета закончилась, но он затянулся второй. Сунул окурок в и так переполненную пепельницу.       — В вас тоже есть что-то такое. Какая-то тайна и цельность. Вы как «Джоконда», не распадаетесь на составные части. Всё в вас органично.       Он говорил так равнодушно, холодно. Словно потушил в себе пожар, и от него остался только пепел.       — Разумеется, вы не то чтобы Аполлон. Просто удачные гены. Но вас приятно рисовать.       Пол молчал. Он внезапно почувствовал, что это место для него незнакомое, чужое. Он не осмелился закурить, сесть на диван, закрыть окно, хоть стало холодно. Но его щёки щипал странный внутренний жар.       — Спасибо, что пришли. Вы всегда возвращаетесь.       Джон наконец обернулся. В комнате было темно, только свет с улицы освещал предметы. Полу показалось, что он глядит на него измученно, но нежно.       — Брайан меня убьёт, когда узнает, — Джон усмехнулся.       — За что?       Он на секунду занервничал, прежде чем соврать, вовремя спрятав правду под языком:       — Я опять пустился во все тяжкие. Пью по-чёрному.       «Брайан меня убьёт, когда узнает, что я влюблён. Вот что я хотел сказать. Такое глупое чувство. Из-за этого я больше злюсь и пью, наверное. Он помолчал, выглядел растерянно. Потом пошёл домой. Сегодня была выставка. Напомните мне больше таким никогда не заниматься. Я сказал ему не приходить какое-то время. 24 октября».       «25 октября. Он сегодня не пришёл. Конечно, я же сам его прогнал. А ведь у него отец болеет, ему нужны эти деньги.       Если забыть про это, то зачем он приходит? Зачем говорит обо мне своим друзьям? Зачем хочет показать, что знаком со мной? Я понимаю, быть может, ему со мной немного интересно.       А ведь он не только хорошо выглядит. Из него вырастет что-то путное. Он будет заботливым, быть может, семейным. Он умеет уживаться с людьми, понимать и принимать их. У него будет то, чего никогда не будет у меня: покоя.       И всё-таки он — нарушитель моего спокойствия».       «26 октября. Каждый раз, когда думаешь о нём, Джон Уинстон Леннон, помни, что это ни к чему хорошему не приведёт! Помни, помни, помни».       «28 октября. Я живу в шаговой доступности от него. Когда я думаю об этом, мурашки пробегают по спине. Иногда я думаю о том, что могу просто спуститься на пару этажей вниз, постучать в знакомую дверь, и наконец увидеть его лицо. Но я боюсь эмоций, которые увижу на нём».       «31 октября. Моя жизнь — мрак. Сплошной квадрат Малевича. Меня снова мучают кошмары. Как страшно оставаться одному. Я так долго мучился из-за мыслей о Стюарте, а теперь о нём. Вот только он живой, но это только всё усложняет».       «1 ноября. Заходил Брайан. Загорелый, довольный. Был в Испании. Потом увидел меня и помрачнел. Я снова разочаровал его. Он сказал: «Джон, что случилось?» Я сказал: «Я его прогнал». Не знаю, спасаюсь ли я от него, или спасаю его от себя, ведь я — беда. У меня беда с алкоголем. Брайан забрал все бутылки. Без них мне теперь плохо. Много курю. Пошутил, что если у меня выявят рак лёгких, то это на его совести. Он улыбнулся, но как-то грустно».       «2 ноября. Хочу уснуть и не проснуться. Уйти куда-то и не вернуться. Открыл сегодня зеркало, которое завешал тряпками очень давно. Это Стюарт его купил. Держу в курсе: похудел, синяки под глазами. Среднестатистический мужчина средних лет с алкоголизмом. Таких в стране много. Ничего необычного».       «3 ноября. Брайан опять пришёл. Купил продукты, спросил, есть ли деньги. Я сказал, что если были бы, я бы их пропил. Пошутил. Но у меня осталось, хоть немного. В долг хотел дать, добрый дурак. Так сказать, безвозвратно. Я спросил его: «Дружище, зачем ты возишься со мной? Я хамлю, иногда ухожу в недельный запой, стабильно не рисую. Найди другого художника». Он ответил: «Я хочу помочь тебе, Джон». Мне как-то грустно стало, тошно от самого себя и его доброты. Он думает, что я безумно талантлив, не хочет, чтобы я пропал. Боится, наверное, что повторю судьбу Стюарта. «Я же обычный человек», — говорю. «Нет, Джон. Не знаю, как объяснить. Ты талантлив. Такие люди, как я, должны помогать вам, светлым умам. Потому что много людей смогут справиться с магазином пластинок, но никто не напишет так же, как ты».       Бедняга, он всегда болел по искусству, как и я, да только ничего у него не вышло. Учился на актёра, но родители отнеслись к этому как к забаве. Мол, потешайся, Брайан, да только тебе уготована другая судьба: следить, чтобы каждый слушатель уходил с желанной пластинкой».       «10 ноября. Брайан снова пришёл. Немного поговорили, выпили чаю. Он принёс пластинок. Стюарт любил Чайковского, он это запомнил. Я потом лёг спать сразу же. Кажется, я болею».       «11 ноября. Самочувствие плохое. Может, из-за того, что бросил пить, а дурацкий организм просит заветную дозу. Под кожей зудит от желания, только непонятно какого. Может, скучаю по Полу. Слишком быстро я к нему привязался».       «13 ноября. Описываю свой сон. Однажды ко мне в мастерскую спустился Бог в теле юноши. Я: «Ты — Бог?» Бог: «С чего ты взял?» Я: «Наверное, потому, что чувствую, что много грешил. Ты пришёл меня либо покарать, либо простить». Бог: «Ты сам себя мучаешь. Это не моя задача. Живи так, будто меня нет, так будет легче». Я: «Вот как. Значит, ты не Бог. Люди должны сами приходить к Богу». Незнакомец: «Тебе не нужен Бог. Тебе не нужно прощение или наказание. Всё, что тебе нужно — это любовь». И ушёл. Любовь — это всё, что мне нужно».       «15 ноября. Немного порисовал. Пошёл в аптеку за лекарством. Болит голова. Выписали аспирин. Иногда читаю, кручу пластинки, словом, бездельничаю».       «16 ноября. Не могу себя занять. Бесцельность меня уничтожает. Я раздавлен. Как будто свет ушёл из моей жизни. Даже не знаю, почему так плохо. Глубоко в душе лелею надежду, что он соберёт свои вещи и переедет куда-нибудь далеко-далеко, и от него ничего не останется, только воспоминания. Ещё глубже, в потёмках своего сознания мечтаю о том, чтобы он вернулся. Мечтаю подойти, ощутить, что он со мной… дальше писать не буду. Одна грязь на уме».       В пятницу, в четыре часа дня, 30 ноября в дверь квартиры Джона постучали. Его сердце ёкнуло, оборвалось. Он предпочёл не двигаться с места, притвориться мёртвым, умолкнуть, чтобы нежданный гость наконец-то убрался подальше. Вот только он всегда забывал закрывать входную дверь, так что когда тихо скрипнули петли, он понял, что встреча с судьбой неминуема. МакКартни, видимо, был его судьбой. Джон почувствовал себя загнанным в угол в собственном доме, что достаточно парадоксально. Гость молча постоял в прихожей, затем двинул налево. Джон не обернулся, так же курил, глядя в окно. Казалось, даже пепел застыл на его сигарете.       Наконец, с некоторым усилием воли он посмотрел в глаза, взгляд которых чувствовал на своей спине. Пол не двигался, застыв, как античная статуя. Его кожа казалась такой же мраморной, и он как будто бы похудел. Он выглядел немного измотанным, словно после долгой дороги.       — Пол, — констатировал Джон.       — Да. Привет.       Это было сказано так тихо, как будто шторы ненароком шелохнулись от ветра.       — Я был в Германии. В Гамбурге. По работе.       — Просто потрясающе.       Это было сказано без какого-либо энтузиазма.       — Там почти как в Ливерпуле. Может, чуть шумнее. Но было весело.       — Наверное.       Молчать было неловко, но говорить — ещё хуже.       — Я хотел сказать… моё письмо.       — Письмо?       — Да, письмо. Разве вы не получали письма? Я писал вам оттуда.       — Определённо нет.       Он покраснел, не то от удивления, не то от смущения. Джону стало интересно узнать содержимое этого письма.       — А я боялся, что что-то не так заполню, — нервно хохотнул Пол. — Я немецкий почти не знаю. Наверное, анкету заполнил не так, или ещё что…       — А что там было написано?       — О, да так. Ничего. Что я в отъезде, приеду в конце осени.       Он осмотрелся по сторонам. Полотен особо не прибавилось.       — Хочешь продолжать позировать?       — Я… не знаю.       Он растерянно прошёлся кругом по комнате, словно видел её впервые, всматриваясь в каждую картину, изучая каждую трещинку на стене и каждый угол.       — Я просил позвонить мне. Гадал, почему не звоните? Думал, может, я выразился как-то не так…       — Извини.       — Да не надо, это моя глупость, вы, оказывается, вообще не знали о письме…       Джон встал за его спиной, и Пол, наконец, остановился, повернувшись. Леннон смотрел долго, испытывающе, казался раздражённым, и в то же время было в его взгляде что-то мягкое.       — Тогда что? Что?       Джон схватил его за рукав, придвинулся. Глаза у Пола расширились, как у испуганной лани.       — Вы меня прогнали, — в его голосе сквозила старая обида. — В тот раз.       — Верно. Значит, не просто так.       — За что?       — Ты всегда возвращаешься, тем не менее.       Пол выхватил свою руку, уставился на неё. Ресницы подрагивали от напряжения.       — Глаза у тебя удивительные, Пол. Ты меня не то боишься, не то уважаешь. Только непонятно, за что. Я же тебе ясно в тот раз всё объяснил. Не нужна тебе моя компания.       — Почему это вы решаете за меня? — он вскинул голову, громко возмутившись.       Джон хохотнул, улыбнулся.       — Только вот что интересно. Что это за отблеск замечаю я в твоём взгляде? Страсть? Или стоп-сигнал?       Ему захотелось погладить Пола по щеке, обвести изгиб брови большим пальцем. Он молчал. Джон продолжил:       — Не смотри на меня так. От твоего взгляда у меня в душе что-то переворачивается.       Джон отвернулся, улыбка на его губах превратилась в усмешку. Он бы отдал все свои деньги, чтобы увидеть его голым ещё один раз. Нарисовать хоть разок. Вспомнить, какого оттенка его кожа и волосы, и впечатать это в полотно.       — Вы меня всегда прогоняете. И даже не объясняете почему.       — Боже, ты что, не понимаешь? — взвыл Джон, вцепившись руками в подоконник. Как назло, сигареты закончились.       — Не понимаю. Скажите по-человечески, как есть, хотя бы один раз. Даже если пошлёте меня, я приму и уйду.       — Ты переворачиваешь всё с ног на голову. Поэтому я прошу оставить меня, чтобы я снова мог обрести покой.       — Но как я вас тревожу?       — Не знаю. Ты постоянно у меня в мыслях.       Он резко отошёл от окна, подошёл к маленькому столу с испачканными кистями и принялся их очищать.       — Сколько тебе уже лет, Пол? — спросил он, как будто бы не знал.       — Двадцать.       — Ты никогда по-настоящему в жизни не любил. А иначе бы понял, почему я так страдаю. Может, никогда и не поймёшь, и не полюбишь.       — Только потому что мне двадцать…       — Это не зависит от возраста.       — Вы скучаете по Стюарту?       Джон устало вздохнул, налил на тряпку растворитель и снова принялся за кисти.       — Конечно, скучаю. Дело не в нём. А в нас с тобой. Когда влюбляешься… становишься таким же, как в двадцать лет. Страдаешь, как подросток. Точно так же теряешь голову. Тебе может показаться, что я сейчас рассуждаю вполне рационалистично. Это не так. Когда ты постучал, я чуть в штаны не напустил от волнения. Я — влюблённый тридцатилетний идиот. Избитый комедийный персонаж. Совершенно вышедший из моды. Даже не смешной.       — Вы смешной. У вас чудесное чувство юмора…       — Хватит. Эти десять лет, что нас разделяют… Я лучше знаю жизнь, я прожил дольше и больше предавал, и больше видел людей, которых предал кто-то другой. Ты полон светлых идеалов. Так и должно быть — возраст такой. Тебе кажется, что раз я способен иногда различить, что в искусстве тривиально, а что существенно, значит, я должен быть преисполнен добродетелей. Но это не так. Да я и не стремлюсь быть добродетельным. Тебя влечёт ко мне, если и в самом деле влечёт, моя откровенность. И опыт. А вовсе не мои прекрасные качества. Их нет. И может быть, в том, что касается этики, морали, всего такого, я неопытней тебя. Ты более дипломатичный, что ли. Приятный.       Пол был потрясен. Молча смотрел на его руки. Джон сказал, что в некоторых отношениях он старше него.       — Неправда. В вас столько всего хорошего. Иначе бы я не пришёл.       Пол подошёл ближе. Джон как будто бы не слышал.       — Вы сказали, что я не смогу полюбить.       — Я сказал, «может быть».       — Откуда вы знаете?       — Маленький куст рябины уже рябина. Он не станет яблоней. Если ты по-настоящему не любил в двадцать, не полюбишь и в двадцать пять, и в сорок.       — Я бы смог полюбить вас.       Мир опустел на секунду: как будто исчезли улицы, машины и люди. Кисточка выпала из рук художника и стукнулась о пол. Он бросил оставшиеся на стол и резко поднялся.       — Прекрати играть. Я же прошу тебя, оставь меня в покое.       — Раньше я думал, что это игра.       — И что изменилось?       — Раньше я думал, что любовь — это игра, — тихо повторил Пол.       Пол осторожно опустил ладонь на плечо Леннона. Он делал это не впервые, но сейчас этот жест принял иное значение для обоих. Джон вздрогнул.       — Я уйду сейчас, если хотите. Но завтра вернусь.       Он развернулся и неуверенными шагами пошёл на выход. Джон тенью последовал за ним и сделал что-то отчаянное:       — Ты очень хорош собой. Нет, даже просто красив. У меня не было шансов. Ты полон жизни и всяческих стремлений, стараешься быть честным и искренним. Я уверен, с опытом к тебе придёт большой талант.       Пол хотел развернуться, но Джон его остановил. Удержал за плечи и мягко толкнул к выходу. Пол даже не двинулся.       — Не надо было мне этого делать, — сказал художник сквозь кривую улыбку. — Как бы у тебя не вскружилась голова. Иди, не оборачивайся.       Джон прижал его к себе, как будто на прощание, и поцеловал в затылок. Пол вздрогнул: чужое дыхание запуталось в волосах, от этого приятно покалывало в затылке. Он обернулся в его объятьях: Джон улыбался, но так печально. Пол интуитивно обвил его спину руками, прощупав ладонями выступы лопаток. Леннон выглядел удивлённо — впервые за историю их знакомства. До этого Джон всегда удивлял Пола, а теперь наоборот.       — Не отталкивайте меня, — попросил Пол, кладя голову ему на плечо. Джон не двинулся. Он бы всё равно не посмел.       Они стояли так какое-то время. Джон слушал, как тикают часы, Пол слушал его сердцебиение. Когда оно сровнялось, Леннон запер дверь, вырвавшись из объятий.       — Посмотри на меня.       Пол послушался.       — Ты же спишь с женщинами?       — Да.       Пол подумал, что в прошлом месяце чаще, чем обычно. Весь этот Гамбург: он почувствовал себя звездой, когда выступал на сцене, под внимательным взглядом местных девушек. Его привлекала в них легкодоступность.       — Тогда в чём дело? Зачем тебе я?       Пол опустил глаза вниз. Было видно, что он сам себя не понимал.       — Вы со Стюартом, — аккуратно начал он. — Были… как пара?       — Да.       Пол снова погрузился в молчание. Его руки поднялись и начали поправлять смятую ткань рубашки Джона, разглаживая её по вздымающейся груди. Пол разглаживал пальцами складку за складкой и словно чего-то ждал. Джон понял. Он впервые позволил себе выпустить то, что давно клокотало где-то в груди, развязал узлы со своих рук и языка.       Он наклонился вперёд, аккуратно убрав чёлку с высокого лба, и поцелуями спустился губами до щеки, затем на подбородок, остановился только, поцеловав уголок губ. Пол стоял неподвижно, всё ещё теребя его одежду. Джон наконец его поцеловал, тепло и сухо, со всей нежностью, которую до этого в себе калечил и избивал. Она цветком расцвела на губах Пола, заставила рот разомкнуться, и теперь Джон целует глубоко, ныряя словно головой в колодец. Пол тянет его за рубашку к себе, Джон гладит его напряжённые плечи.       Когда Леннон отходит чуть назад, чтобы посмотреть на гамму эмоций на лице Пола, то видит удивление, как будто он не ожидал, что Джон — склочный, кажущийся острым и угловатым Джон — будет целовать его так нежно, так умело, так хорошо, что у Пола алеют щёки, как маки от весеннего солнца.       — Боже, — шепчет Джон. — Как ты прекрасен.       Пол краснеет ещё сильнее, в его взгляде просыпается весна, и они снова примагничиваются друг к другу.