Колыбельная для...

Wiatr kołysze w locie ćmy Wilki śpią mocno że aż strach I tylko ty nie śpisz duszko ma Boisz się nocnic, złych wietrzyc i zjaw…

      То, что снаружи поздний вечер, понятно и без взгляда в мутное, затянутое паутиной и пылью, окошко. Мечется по голым стенам пламя оплывающей свечи, а выползающая из углов тьма сгрызает и без того кривобокий огарок, который вот-вот завалится в закопченную плошку.       Пахнет сухими травами, опадающими выжженными солнцем лепестками. Почти невесомые, они обреченно падают вниз, проскальзывая сквозь неплотное плетение паучьих тенет, и теряются в жадно ощерившей пасть тьме. Тьма безжалостна — не видно ни контуров плотно пригнанных, выскобленных до оттенка свежеспиленной древесины, досок, ни вычурной резьбы гнутых ножек потемневшей от старости мебели. Она прячет то, что радует глаз, и выделяет то, от чего хочется отвести взгляд.       Тьма и ветер снаружи — старые друзья, слишком неразлучные и дополняющие друг друга с таких давних времен, что и не упомнишь. Даже представить страшно — по коже бегут мурашки, а пальцы босых ног поджимаются, сдирая вытертое лоскутное одеяло тонкими складками. Хорошо, что в доме больше никого нет — вспомнить только песню, которую пела Марийка, баюкая своих кукол. Да и сами куклы — те еще уродцы  — свернутые кульки грязной тряпицы, бывшей когда-то куском белой исподней рубахи. С перетянутой замызганным шнурком шеей и круглой головой, на которой в хитром прищуре темнеют росчерки глаз да сползает набок кривящийся рот.       Михал всегда чувствовал холодный озноб, когда вспоминал этих кукол. Подвешенных к перекрестьям балок над головой, покачивающихся и крутящихся от любого движения воздуха. Кто-то выше, кто-то пониже, потолще и похудее, с общим выражением терпеливого ожидания на испачканных сажей «лицах». Пересекая небольшую комнату, чувствовал острый взгляд между лопатками, ежился и торопливо оборачивался, ожидая увидеть хищный оскал. Но наталкивался на равнодушные и бессмысленные кругляши, покрывающиеся пылью и травяными обломышами.       Правда, сама Марийка считала их вполне живыми. Почти не снимала с пропитанных свечной гарью шнурков, не желая беспокоить попусту. А изредка снимая — баюкала в руках, словно младенцев, напевая свою отвратительную песню, с легкой, таинственной улыбкой на обветренных, искусанных губах. И в такие минуты Михалу хотелось убежать из дома, или хотя бы спрятаться так, чтобы не видеть ее лица, не слышать призрачные голоса.       Хорошо, что, уходя, Марийка забрала их с собой, и теперь Михал может спать спокойно, не просыпаясь от странных звуков и шорохов. Да вот только заснуть как раз не очень и получается. Прижавшись спиной к шершавому бревну, он уперся подбородком в колени и прикрыл глаза. Конечно, с сестрой было куда как веселее, даже при наличии дурацких кукол. Но он сам решил остаться, пожалев старый дом, который без женского присмотра стремительно становился нежилым. Михалу было совсем неинтересно отчищать песком закопченные котелки и сковородки, носить к ручью грязную посуду или смахивать клубки паутины по углам.       Лес за стенами дома казался слишком близким и дышал в затылок, когда он выходил по нужде. Был непривычно тих, словно вымерли все птицы и звери и остался только ветер. Ветер — и луна в ночном небе, такая большая и яркая, с упорным любопытством пробивающаяся даже через грязное стекло. Но даже лунному свету не хватало силы побороть тьму, и та ползла уже по ножкам кровати, захватывая свесившийся край одеяла.       Михал физически чувствовал, как что-то липкое и тягучее поднимается все выше и выше, заполняя собой щербины старого дерева и стирая краски выцветшей ткани. Обхватив ноги обеими руками, спрятался в этом коконе, хотя так стало еще страшнее. Уж лучше видеть свои страхи в лицо, чем вслушиваться в звенящую тишину, придумывая несуществующие когти и клыки.       А Марийка сейчас наверняка укладывает дочку спать. Свою маленькую копию — такую же синеглазую, с коротенькой, но уже толстой косицей в выбивающихся колечках рыжеватых волос. А над ее колыбелью кружатся, кружатся серые кулечки, покачиваясь от тепла из жарко растопленного очага. Очага, в котором огонь горит так ярко, что вытягивающиеся по стенам тени не могут пересечь зыбкую границу между светом и тьмой.       Михал поежился, поведя затекшими плечами. Сколько ни сиди, прячась от придуманных страхов, очаг сам не растопится. Как и не наберется хворост, и не натечет вода в сиротливо брошенный у очага чайник. Нужно было выйти из дома, пока еще солнце висело над верхушками деревьев. Пока лес был обычным, ну или хотя бы казался таковым. А сейчас выйти наружу его никто не заставит, даже вдруг случись пожар.       Новый порыв ветра, показавшийся особенно яростным в тишине, стукнул в окно, заставив Михала вздрогнуть и поднять голову. Еще один стук, сильнее и яростнее, выбил из рассохшейся двери взметнувшееся облачко трухи. Вместе с ним в последний раз мигнул и погас огарок, погрузив дом в полную темноту. Третий удар приглушил короткий полувсхлип-полувскрик, придушенный вовремя поднесенной ко рту рукой.       — Черти тебе в бочину! — низкий мужской голос на мгновение перекрыл и шум ветра, и гулко колотящееся где-то в горле сердце. — Ты там живой?!       — Стефан! — Михал птицей слетел с кровати, двумя шагами перекрывая темноту и откидывая легкий засов, который ни от чего не защищал. — Стефан!       Споткнувшись об порог босыми ногами, ушиб пальцы и почти упал на широкую грудь, цепляясь скользящими пальцами за мягкую кожу отличной выделки.       — Опять в темноте сидишь? — мужчина застыл, не двигаясь, позволяя Михалу смущенно отцепиться от себя и выпрямиться, отводя взгляд. — Как отрок, ей-богу.       — Не сижу, — Михал смущенно потерся щекой об плечо и отошел в сторону, пропуская Стефана внутрь. — Забыл, что свечи закончились. Ну и вот…       — Вот тебе и вот, — тот остановился в шаге от входа, освещенный луной со спины, и снова вышел. — Почему босой? Простынешь ведь…       — Не, — Михал дернул головой и застенчиво улыбнулся.       Запутавшийся в обледенелых ветках ветер замолк и торопливо удалился, словно понимая, что ему тут не рады. Все страхи и опасения исчезли, стертые вроде бы суровым, недовольным голосом. Но в мелких морщинках вокруг серых глаз пряталась ответная улыбка, от которой по всему телу разливалось тепло.       — Не простыну.       — Ладно, я сейчас…       Стефан обошел Михала, который прилип к его фигуре взглядом, и направился к старому, полуразвалившемуся сарайчику во дворе, в котором отродясь не водилось скотины. Чем-то зашуршал, застучал, бормоча под нос, и вскоре вернулся, неся в охапке несколько толстых сучьев, про которых Михал совсем забыл. Войдя в дом, скинул ношу на пол, грохнув на весь двор, повозился, щелкая кресалом и высекая яркие искры.       — Все, заходи, — обернувшись, мужчина посмотрел на застывшего у входа Михала. — Да побыстрее, и дверь плотнее запри. Сейчас теплее станет.       — Хорошо, — Михал кивнул и выполнил требуемое.       Забрался на стылую кровать, привычно собираясь подтянуть к себе ноги, и смущенно уставился на грязные потеки на ступнях. И откуда грязь, когда на улице все застыло твердой коркой, искрящей ледяными верхушками в оставленных сапогами следах. Ведь с места не сходил, постоял всего ничего — минут пять, не больше.       — И воды нет? — Стефан выпрямился, вытаскивая из угла на свет ведро с помятым боком.       — Нет, — снова кивнул Михал.       — Понятно, — вздохнул мужчина. — И что ж ты такой неприспособленный. А еще мужчина. И как с таким семью заводить?       — Никак, — Михал поджал губы, стирая улыбку и бросая на Стефана хмурый взгляд. — Мне и одному неплохо.       — Оно и видно, — Стефан усмехнулся, нащупал висящую на поясе флягу и отстегнул, положив ее на стол. — Погрей, пока за водой хожу. И вот еще, Марийка передала…       Рядом с флягой лег тугой сверток серого сукна, заставив Михала сглотнуть в нетерпении. Заботливая сестра наверняка передала не только молоко, но и хлеб, и что-нибудь еще повкуснее — кружок застывшего в леднике масла, ломоть холодного вареного мяса или овощей. Михал и раньше был не привередлив в еде, а после ее ухода так и вовсе мог есть все подряд, не воротя носа.       — Сейчас приду.       Пока Стефан ходил к ручью за водой, Михал гипнотизировал взглядом сверток, не трогаясь с места. Потому что стоит только развернуть тряпицу, вдохнуть соблазнительные запахи… А ему хотелось разделить трапезу со Стефаном. И хотя тот почти не станет есть, вежливо отщипнув по крошечному кусочку от каждого из блюд, Михалу будет не так одиноко.       Вернувшийся Стефан молча наполнил чайник, подвесив на рогатку над пылающим огнем, пододвинул остатки воды ближе, почти впихнув ведро в огонь. Прошелся по дому, собирая с полок деревянные миски, обтирая пыль вытянутой из-под верхней одежды полой рубахи. Почувствовал, что потеплело, разделся, повесив снятое на вбитый у дверей гвоздь. Покосился на жадно прилипшего к нему взглядом парня и снова усмехнулся. Порывшись в поясной сумке, вытащил длинный лоскут тряпицы, смочил его в ведре и поманил Михала к себе, усаживаясь на кровать.       — Разве можно по такому холоду, да босым? — ворчал Стефан, обтирая узкие, порозовевшие ступни. Задержав ненадолго в ладонях, нехотя выпустил, выкинул выпачканную ткань в огонь. — Ты же не зверь дикий.       Михал не ответил, промолчав, лишь кусал губы, борясь с голодом. Конечно, есть хотелось неимоверно, но еще больше хотелось сидеть вот так, рядом, видеть освещенный огнем профиль, с резкими тенями во впадинах, с полоской пробитой сединой щетины на подбородке, с острым кадыком на виднеющейся в расстегнутом вороте рубахи шее. Слушать низкий, чуть хрипловатый с морозца, голос, сливающийся с потрескиванием оттаивающих сучьев.       — Давай ужинать, — Стефан поднялся резко, не дождавшись ответа.       Плеснул молока в деревянные кружки, ловко развернул тряпицу с гостинцем, разложив по мискам ноздреватый, пышный хлеб, щедро сдобренный подтаивающим маслом. Раскрасил серость отварного мяса овощами и пучком зеленого лука, на который Михал уставился так, словно привидение увидел.       — Ну? — Стефан покосился на подошедшего парня и сел напротив хозяина. — Хорош тянуть, ешь. Оголодал небось, несчастный. Хорошо, что сестра не забывает, иначе бы давно загнулся.       — Не, — промычал Михал с набитым ртом и для верности помотал головой. — У меня грибы были, ягоды, травки сушеные… И Марийка приходила…       — И когда это было? — Стефан спрятал улыбку и подтолкнул в сторону парня еще одну миску. — Довел себя, одни кости остались. Скоро греметь будешь, когда ходишь. Нельзя так, не по-человечески это…       — Не буду, — Михал откинулся назад, утолив первый голод, и сыто прищурился, пытаясь удержать слипающиеся глаза открытыми. — Рыбы наловлю, силки на зайцев поставлю. Не пропаду.       — Тоже мне, охотник…       — Уж получше некоторых, — стряхнув сонливость, Михал снова принялся за еду, но уже не так торопливо. Разливающееся по телу тепло и сытость стерли страхи и беспокойство, придав уверенности. — А ты что будешь делать?       — Не знаю еще, — Стефан перестал постукивать кончиками пальцев по столешнице и откинулся назад, пряча лицо в трепещущих по стенам тенях. — Наверное, переберусь в Бражниц.       — Что там? — Михал застыл, держа в руке ломоть мяса, покрытый тонкой пленкой жира.       — Да так, — Стефан пожал плечами. — Говорят, в окрест нечисть объявилась. Избавить просят.       — И ты пойдешь? — Михал почувствовал, как внезапно пропал голод, и телесный и тот, другой, который терзал его не меньше, а то и сильнее. — Надолго?       — До ровного снега точно, — Стефан прижал ладонь к столу, сведя вместе пальцы. — Наелся?       — Да…       Михал облизал жирные пальцы и обтер их об штаны для верности. Значит, Марийка не врала, когда говорила, что…       — Тебе обязательно идти? — собственный голос показался Михалу слишком тусклым.       — Это моя работа, — Стефан помолчал, ожидая нового вопроса. — Ты же знаешь…       — Знаю, — Михал кивнул и встал, выбираясь из-за стола. — Спасибо, что пришел.       — Михал…       — Ты извини, я так объелся, что спать захотелось…       Михал отвернулся, стараясь не смотреть на сидящего за столом мужчину.       А чего он ожидал? Что Стефан наконец раскроет объятия и возрадуется встрече, позовет к себе, обещая долгой и счастливой жизни? Стефан? Такой как он? Тот, кто верит только звону тяжелых монет? Или тот, кто убивает все, что не похоже на всех остальных, и…       — Глупый… — жаркий выдох в ухо, как и легкий толчок в спину, вызвал горячий озноб во всем теле. Совсем как… — Какой же ты еще глупый!       — Не глупый!       Михал проехался носом по одеялу, не удержавшись на ногах, хотя Стефан почти не вложил силы. Упав на живот, попытался подняться, но был придавлен тяжелым горячим телом. Михал замер, вслушиваясь в настойчиво колотящееся между лопаток чужое сердце, непроизвольно подстраивая дыхание под этот стук. Беспокойное, шумное, жгучее сердце, качающее по сосудам тягучую кровь — обжигающе сладкую, тугой струей вбивающуюся в горло, если сжать посильнее зубы, прокалывая плотную кожу…       — Глупый… — еще один выдох одновременно с прикосновением сильных рук, переворачивающих с живота на спину. — Бестолковый…       — Останешься?       — Ты действительно хочешь услышать ответ сейчас?       Михал отрицательно покачал головой. Он и забыл, насколько притягательны могут быть эти глаза, в которых горит дьявольский огонь. Забыл, как истончается в вертикальную полоску зрачок, как растекается ярким золотом радужка, как запах здорового, взрослого мужчины меняется, приобретая новый оттенок — опасного зверя. Как этот запах пропитывает все вокруг — и постель, и самого Михала, смешиваясь с пока еще приятным привкусом оставленного снаружи серебра…       — Не хочу, — повторил Михал вслух, усилием воли отбрасывая ненужные мысли, загоняя их в самую глубину, куда и заглядывать страшно. — Не хочу…       — Не хочу, — Михал отворачивался от сердитого взгляда сестры, опуская голову. Но чувствовал, словно его пригвождают к полу раскаленными гвоздями.       — Я не спрашиваю, хочешь ты или нет! — Марийка уперлась рукой в бок и бросила быстрый взгляд на завозившуюся на кровати дочку. — Это не обсуждается! Сейчас же собирайся!       — Нет, — Михал упрямо наклонил голову.       Марийка сжала побелевшие от гнева губы и пнула попавшуюся под ноги, упавшую на пол кружку. Русые волосы выбились из косы, прилипая к вспотевшему лбу, сдвинутые в прямую линию брови и раздувающиеся ноздри выдавали ее раздражение, но Михал продолжал упорствовать.       — Что мне там делать? Это твоя семья, я буду только мешать.       — Михал!       — И потом, ты же понимаешь, что надолго меня этим не удержишь… — покосившись на лежащую на столе куколку, которая вперилась в него тяжелым взглядом, Михал сглотнул и отвел взгляд. — Ничем не удержишь… А Стефан…       — К чертям Стефана! — Марийка от чувств даже притопнула ногой. — Чтобы ноги его тут больше не было! Где ж это видано, чтобы ведьмак…       — Не кричи, Дарьяну разбудишь, — перебил Михал сестру таким тоном, что та сразу замолчала. — Ты не понимаешь, да?       — Нет, — Марийка покачала головой и сжала куколку так, что та громко пискнула. — Не понимаю. Он же ведьмак! Убийца! Он таких, как мы… За сто злотых…       — И что? — Михал сел рядом с завозившимся от шума ребенком. — Я же еще жив, верно?       — Только потому, что не знает, кто ты такой! Думаешь, если он получит заказ на тебя, то откажется?       Михал не ответил, погладил племянницу по шелковистым волосам. Марийка была права, во всем права. Но и ведь он тоже прав… И если бы вдруг кто-то предложил ему все изменить, вернуть назад, сделать так, чтобы Стефан не заплутал в лесу и не наткнулся на их с Марийкой дом, где они жили после смерти родителей, он бы отказался, не раздумывая. Потому что Стефан. Пахнущий зверем и серебром, с кровью ему подобных на сильных, бугрящихся мускулами, руках, которые могут быть до замирания сердца нежными.       Ведь Марийка сама знает, что это такое, когда появляется совсем другая жажда, после которой не остается растерзанных тел и выдающих каждый шаг следов. Вот оно, ее знание, лежит с ним рядом, посасывая всунутый в рот палец. Накрутив на палец кончик рыжего локона, Михал попытался вспомнить Марийкину колыбельную.       — Ветер качает в полете мотылька…       — Михал…       — Я останусь здесь.       Ночной воздух резал легкие не хуже серебра.       Впивался острыми осколками в шкуру, колол лапы, загоняя в нежную кожу между подушечками пальцев жгучие иглы. Кусал за стоящие торчком уши.       Смеялась укатившаяся набок луна, перечеркивая собой обледеневшие ветки. Нависала, давила, дышала в морду холодом, оставляя на коротких вокруг влажного носа шерстинах серебряные искры. Направляла туда, куда идти совсем не хотелось.       Резко остановившись, он сел, даже упал задом на промерзшую насквозь землю, упираясь в нее передними лапами. Дернул башкой, стряхивая ярко-алые капли, не успевшие застыть. Задрав ее как можно выше, выдохнул, проводив взглядом невесомое облачко дыхания, и завыл сразу в полную силу, чувствуя, как начинает колоть в легких.       Завыл, вкладывая в этот вой всю тоску, что скопилась внутри и не могла стереться даже вкусом свежей, горячей крови. Тоску, что будет терзать его тело до тех пор, пока нос не учует знакомый сладковатый запах, разбавленный отвратительным ароматом серебра и дикого зверя.       Или пока его не услышит и не вернется тот, кто избавит от этой тоски, заполнив собой до самых краев. Избавит от темных ночей и призраков, которых не существует вовсе, и поможет наконец-то заснуть.