1
Ветер колышет прозрачные занавески на окнах, те распахнуты, но ни ветер, ни вечер не приносят облегчения – май выдался жарким и душным. Иногда по ночам проходят шумные сильные грозы, и тогда Ирвин выходит из дома, пока все в доме спят и никто ничего не слышит, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Ощущение, что он задыхается, появилось у него многим раньше и с погодой было, к сожалению, связано лишь косвенно. Сейчас до вечера было еще далеко. Из школы он вернулся раньше обычного, потому что их учитель биологии заболел, и дома было непривычно тихо – ни мачеха, ни мелкий еще не вернулись, отец уехал в командировку, и это означало, что на ближайшие несколько часов его ждало блаженство бытия в одиночестве. Было бы еще лучше, если бы стены его комнаты не смотрели на него с упреком, напоминая о том, что всякое блаженство заканчивается, а потому не имеет смысла его начинать. Делу – время, потехе – час, и то, когда состаришься и накопишь достаточно средств и ума, чтобы растить своих спиногрызов, да-да, папочка, спасибо за отеческое наставление. Он собрался было уже залезть на подоконник и выкурить в форточку спрятанную под рамкой с семейной фотографией сигарету, но в кармане куртки, брошенной на кровать (беспорядок – это лишь форма подросткового протеста, когда вырастешь, поймешь, как это было глупо, а сейчас убери, пожалуйста. Я сказал сейчас), зазвенел телефон. Ирвин лениво скосил взгляд на кровать – окошко экрана просвечивало сквозь тонкую черную ткань синим пятном, еще секунд пять, и оно погаснет. —Да, кто это? —Добрый день. Ваш номер был указан у вашего брата на случай звонка родственникам. На секунду сердце упало вниз, но он успокоил себя. Хансен в рубашке родился, ничего с ним не могло случиться страшного. —В чем дело? —У него перелом левой пяточной кости, и сейчас он находится в травм пункте. —Почему не позвонили родителям? —Мы звонили, но они оба недоступны. Вы придете его забрать? Ирвин тоскливо смотрит на открытую форточку и считает про себя до трех. —Да, конечно.***
Ветер колышет растрепанные отросшие волосы, правое плечо оттягивает тяжелый рюзак, в котором помимо учебников и тетрадей наверняка еще куча всякой ерунды, которую брат таскает с собой в школу невесть зачем. Сам хозяин портфеля, неприлично счастливый для того, кому только что наложили гипс и запретили бегать на полгода, идет рядом, делая семимильные шаги костылями. —Еще одну ногу сломать хочешь? —А? Хансен смотрит на него снизу вверх, ему семь лет, у него на рюкзаке нашивка из книжки про волшебников, и он еще не понял, что в их мире сломанная нога не освобождает тебя от обязанностей и не делает тебя героем. Ирвин злится, потому что у него пропал единственный свободный вечер, и очень хочет открыть ему эту печальную истину в отместку, но Хансен послушно замедляет шаг, как-то даже сосредоточенно отмеряя расстояние костылями, и язвить почему-то уже не хочется. В конце концов, малец даже не всхлипнул ни разу, пока ему гипс накладывали, только вцепился в кушетку руками до побелевших костяшек и смотрел себе под ноги. Иногда ему жаль его, но чаще – себя. Ветер пахнет сыростью, когда они проходят мимо старого кинотеатра, в котором часто собираются любители уединения. То-то весь день было душно. Ирвин в красках представляет, какова будет реакция семейства, если он вернется домой с покалеченным братом и в добавок ко всему с расползшимся на ошметки гипсом, который врач строго настрого запретил мочить. Хансен тихо сопит рядом, маневрируя между выбоинами в асфальте и расталкивая костылями попадающиеся камушки. —Так. Если мы не поторопимся, а мы не поторопимся, потому что тебе еще месяца три сидеть на попе ровно, то попадем под дождь, а если мы попадем под дождь, то у тебя размокнет гипс, а если так, то мне влетит. —Ага. Хансен кивает, и черные пряди нестриженой челки падают на глаза. —Не «ага», а слушай меня внимательно, Мозгляк. Сейчас ты залезаешь мне на плечи, ничего себе больше не ломаешь и очень крепко держишься, потому что идти мы будем быстро. Ирвин приседает, давая перекинуть через себя больную ногу и затем здоровую, руки обхватывают шею и голову, Хансен легкий, как будто вместо костей у него бумага, и гипс на полноги с виду весит больше его самого. Цепкие пальцы непроизвольно дергают его за волосы, когда Ирвин поднимается, и он шипит. —Ты бы еще меня за уши взял. Когда из-за угла улицы появляется крыльцо их дома, солнце уже зашло за тучи, а у Ирвина на левом боку набит синяк от стукающейся при ходьбе ноги. Хансен подозрительно молчит всю дорогу от больницы, и только уже поднимаясь по лестнице, Ирвин понимает, что не спросил, откуда у того, собственно, перелом. За входной дверью слышатся приглушенные голоса. Он опускает брата на пол. —А как ты умудрился то? Через забор перелезал? Он сам делал это не раз, когда хотел незаметно отлучиться из школы. Хансен отводит глаза, и на его лице появляется непривычно упрямое выражение. —Не важно. —Как скажешь. Ладно, ты заходи, а я пошел. Брат поднимает взгляд, и глаза у него серые, как мокрый асфальт. —Ты куда? —Не важно. Когда за дверным звонком распахивается дверь, он уже выходит на улицу. Первые капли падают ему на скулы.2
Леопольд-Теодор-Джон-Саймон-Норберт-Ирвин младший, чье имя все еще окончательно не утверждено обеими сторонами, решает, что пюре из брокколи недостойно его желудка именно в тот момент, когда сам Ирвин на секунду отвлекается, чтобы поправить сползший носок. Ирвин узнает о сем прискорбном умозаключении только тогда, когда поднимается обратно и оказывается оплеванным мутно-зеленой кашицей. Ребенок заливисто смеется, размахивая руками, и когда Ирвин наклоняется, чтобы стереть краем слюнявчика пюре с его подбородка, маленькие ручки тянутся к его лицу и размазывают жижу туда, куда самостоятельно она еще не успела добраться. —Сын. Слово странно ворочается на языке, он все еще чувствует себя немного не в своей тарелке, когда произносит его вслух. Как будто смотрит на себя со стороны и не узнает. —Пожалей папу, папа устал. Папа тоже хочет кушать. А еще папа хочет открыть бутылку хорошего виски, посмотреть какой-нибудь бессмысленный фильм, а потом забыться беспробудным сном хотя бы на недельку. Но для начала. Ты. Должен. Поесть. Ирвин выдавливает из себя улыбку, вспоминая, что дети хорошо считывают эмоции, но в это момент протянутую ложку выбивают из его рук. Тяжело вздохнув, он смотрит, как на белом кафеле кухни образуется что-то, напоминающее инсталляцию из музея современного искусства. Ребенок смотрит вслед за ним, поднимает руки над головой и заключает: —Аюбвбйай? —Йай, — впервые соглашается с ним Ирвин и тоскливо поднимает взгляд к тому месту, где должно быть небо. — Ну за что мне это все. На тихо гудящем холодильнике висит календарь, и до даты, обведенной красным кружочком осталось еще два дня. Потом должна вернуться Сара. Вернуться и обнаружить хладный труп своего мужа, который не выдержал возложенного на него испытания и сгорел от стыда и беспомощности, - добавляет про себя Ирвин. —Йайа. —Дядя? Я не дядя, я отец твой, папа, батенька, понимаешь ты, как мама, только наоборот? Хотя мысль насчет дяди не так уж и плоха, думает он, одной рукой вытирая полотенцем заляпанную рубашку, а другой набирая знакомый номер. —Да? Голос в трубке один, и на фоне не слышится ничего, кроме помех связи, это воодушевляет. —Хааансен, как здорово, что ты не спишь. Надеюсь, ты соскучился по своему старшему брату?***
Наблюдая за тем, как ураган всея квартиры медленно, но верно успокаивается и засыпает в руках брата, Ирвин говорит себе напомнить ему после, чтобы написал пошаговую инструкцию: «Как постичь непостижимое». Они заработают на этом миллионы, купят себе остров и смогут наконец нанять няню. (Которую все равно ни он, ни она не подпустят к нему и на метр.) Дверь в детскую беззвучно закрывается, и оба устало плюхаются на диван. Судя по темным кругам под глазами у Хансена, у того тоже был не легкий день. —Почему ты лучше ладишь с детьми, чем я? Это не честно, из нас двоих я – старший. Я умнее. —И опытнее. —Да. —И обаятельнее… —Да! —И рассудительнее… —Бесспорно. —И не понимаешь детей. —Д… то есть нет, а ну иди сюда. Ирвин тянется, чтобы отвесить младшему подзатыльник, но тот ловко уворачивается. —То есть да. Но я честно пытаюсь. Он откидывается на спинку дивана, мягкие подушки подхватывают ноющую от напряжения шею, и Ирвин издает стон облегчения. Он очень устал, но впервые за долгое время он чувствует, что делает что-то не зря, и это дает силы день за днем проходить через муки родительской науки. —На самом деле, я бы не отказался от помощи и братского совета, раз уж судьба так бездарно распорядилась нашими талантами. Хансен победно улыбается и расслабляет узел шейного платка, который так и не успел снять, с порога кинувшись исправлять царящий в доме бедлам. —Хорошо. Но сначала ты угостишь меня чаем.3
Город ночью гораздо красивее. Если во всем мире ночью жизнь останавливается, то здесь она только начинается, огни расцвечивают дома и перекрестки, из подвальных клубов доносится рокот музыки, и когда приходишь рядом, кажется, что проснулась сама земля. А еще в это время свободны дороги. Ирвин выкатывает байк, на который копил почти год, тот блестит черным отполированным металлом, огни неоновых гирлянд отражаются в нем, распадаясь на длинные тонкие полосы света. Он бережно проводит рукой по кожаной поверхности сидения и затем уверенно перекидывает через него ногу, седлая. Дыхание сталкивается со стеклом шлема, и он слышит, что дышит часто и прерывисто. Конечно, он уже ездил, и не раз, но на своем, на своём байке это - первый. —Ну что, покатаемся? В зеркале он видит свое отражение, но не видит своего лица. Никто не узнает, кто он, никому до него не будет дела, и это, может быть, именно то, что ему сейчас нужно. Сперва он хотел придумать байку имя, но потом устыдил себя за излишнюю сентиментальность и передумал, в самом деле, он не Мозгляк, чтобы таскать домой тряпичных кукол и называть их Этьенами и Эриками. Двигатель послушно заводится, довольно урча от того, что его, наконец, используют по назначению, и Ирвин нажимает на газ. Про спине пробегают знакомые мурашки от ощущения скорости, он ловит зеленую волну и устремляется вдоль главной улицы к объездной, опоясывающей их город широким кольцом переплетающихся змей. Когда город остается позади, он вцепляется в руль мертвой хваткой, наклоняется к нему всем телом и, поддаваясь зову пустого, широкого бесконечно-серого полотна, выжимает газ до конца. Воздух вокруг становится плотным, упругим, он протягивает руку вперед и ловит его. В эту секунду он чувствует себя свободным. –Я уеду, – думает он, беззвучно шевеля губами,— я уеду отсюда. Он сворачивает с объездной на тракт, идущий в направлении столицы, поднимается по нему в гору. Этот тракт – артерия, и когда-нибудь он поднимется по ней к самому сердцу. В сердце поступает кровь, насыщенная кислородом. Может там ему, наконец, станет легче дышать? Обочина трещит гравием и пылью, когда колеса байка тормозят по ней. Город смотрит на него из низины глазами-впадинами центральных кварталов, горящих сотнями огней. Вокруг них ползут вверх старые районы и новые многоэтажки, где-то там среди них и его дом, он хочет найти его, но ночью все выглядит слишком иначе. Среди шума ветра и изредка проезжающих машин Ирвин вдруг слышит гудение, но двигатель выключен, значит – это гудит телефон в куртке. Он подносит экран ближе к лицу и видит, что звонит отец. Хочет узнать, как прошли выпускные экзамены, что тут гадать. Может, он уже и сам все узнал и хочет сообщить, что там у него дальше в его безупречном плане, составленном касательно его жизни, такое уже бывало. Иногда Ирвину кажется, что вся его жизнь уже расписана заранее, и он, словно кем-то оброненная марионетка, лежащая на столе у брата, безвольно висит и ждет, когда его снова дернут за ниточки. Экран мерцает, кидая на его руки холодный синий свет, пока не потухает. На нем высвечивается красный значок пропущенного вызова, и Ирвин отключает звук совсем. Пусть звонят сколько влезет, на этот вечер он – сам себе кукловод.4
Вильям в третий раз за день насыпает корм в миску и вздыхает. Неповоротливое и беспомощное создание, по ошибке получившее статус пса при рождении, оказалось совершенно беззащитным против трех его котов, решивших, что Мозгляк нарушает своим присутствием их кошачьи права. Когда он насыпает корм первый раз, миска оказывается пуста еще до того, как псу удается до нее добраться. Он запирает дверь на кухню и ждет, пока черное мохнатое чудо сосредоточенно пыхтит, склонившись над миской. За дверью истошно орет рыжий, с поцарапанным в дворовых драках ухом, кот, чья стратегия изживания чужеродного агента с треском провалилась, столкнувшись с ногой Вильяма, преградившей ему дорогу к полю битвы. Мозгляк, довольный своей трапезой, обегает вокруг него несколько раз, плюхается на спину лапами кверху и выразительно смотрит своими глазами-стекляшками, – чеши, то есть, холоп. При всей своей любви к шерстлявым созданиям, Мозгляк, по мнению Вильяма, ну уж слишком любвеобилен. Честно говоря, он не понимает, как Ирвин, настолько не привязанный к людям и не любящий уделять кому-то больше времени, чем чтению утренних новостей, может столько внимания проявлять к собаке. Мопсы, как известно, животные прихотливые, но он уверен, что до такой степени разбаловать их можно только при полном поощрении хозяина. –Сидеть. Мозгляк удивленно поворачивает головой в сторону звука, но приказ интерпретирует по-своему – запрыгивает в кухонное кресло, усаживаясь прямо на его место. –Ирвин тебе, наверное, и в кровать разрешает забираться? И со стола есть? На краю стола звенит телефон, и Вильям едва успевает подхватить его, предотвращая падение. Мергарт его убьет, если он сломает только вчера поставленное стекло. –Будешь долго жить. –Этого еще не хватало. Как там мое сокровище? –Ест, пьет, веселится, по ночам мешает мне спать. –Звучит прямо как Хансен. –Только он не линяет на подушки –О, ты очень заблуждаешься. Из трубки слышится возмущенный возглас, и Вильям улыбается. О том, как волосы Хансена забивают слив в ванной, знают все, кто хоть раз был у него дома. Если не от знакомства с этим явлением, то хотя бы по рассказам возмущенного старшего брата. –Как вам отдыхается? –Великолепно, если не учитывать обгоревших плеч. –Я все еще хочу свою открытку с пирамидами. И магнитик. Не забудьте магнитик. С другой стороны провода снова слышится неразборчивое бормотание Хансена и крик «ВЕРБЛЮДЫ», похоже, они сейчас на экскурсии в пустыне. –Еще у меня для тебя плохая новость. –Мне присесть? –Если хочешь. Мозгляк на самом деле Мозглячка. Судя по внезапно наступившему молчанию, верблюды их уже не интересуют. Прежде чем молчание нарушается, и из трубки слышится какое-то шевеление, проходит не меньше минуты. –А… а ты уверен? –На сто процентов. –И… Я не знаю, что сказать. –Не знаю, но обычно в таких случаях говорят: «Я буду любить тебя такой, какая ты есть.» Ирвин, кажется, всхлипывает, но, возможно, у него просто насморк из-за акклиматизации. –Погладь ее от меня и скажи, что я буду любить ее, даже если она окажется кошкой. Мозгляк согласно тявкает и привстает на задних лапах, чтобы стянуть со стола нарезанную колбасу. –Обязательно.5
Заседание в суде заканчивается полным разгромом дела и вынесением крупного штрафа их компании, но Ирвину на это совершенно наплевать. Примерно последние два часа он следит глазами только за одним человеком в зале: адвокат истца, девушка не старше двадцати пяти, с черными гладкими волосами, стриженными по моде двадцатых годов прошлого века. Представилась как «Сара». В ее речи слышится едва уловимый французских акцент, который можно было бы и не заметить, если бы не ее явная принадлежность к нации. За первое свое выступление она умудряется разнести всю, подготовленную целой командой отцовских специалистов, защитную базу. За второе – привлечь на свою сторону три четверти присяжных, части из которых, между прочим, заплатили за то, чтобы они выступили в их пользу. Сразу после того, как процесс заканчивается, и ответчику в лице их организации выносится взыскание, Ирвин вылетает из зала суда и спускается к единственному в здании выходу, чтобы как будто невзначай столкнуться с девушкой, когда она будет уезжать. Проходит минут пять, десять, полчаса, он выкуривает уже третью сигарету и начинает сомневаться в отсутствии других выходов из помещения. Наконец, тяжелая медная дверь открывается, и он спешит придержать ее, чтобы пропустить наружу ровным шагом выходящую виновницу их сегодняшнего поражения. –Добрый вечер. Девушка поворачивается, смотря ему в глаза, и он понимает, что встреча выглядит не случайно, а весьма нарочито, но решает не терять надежды. –Вы были сегодня просто неподражаемы, Сара. –Благодарю, Ирвин. Она делает акцент на последнем слове, намекая тем самым на неуместно проявленную им фамильярность, но он не обращает на это внимания, замирая и пытаясь вспомнить, когда мог выдать свое имя. Сегодня он не выступал ни в качестве ответчика, ни в качестве свидетеля по делу. Его даже не было в списке присяжных, он был просто независимым слушателем процесса. –Простите, но откуда Вам известно мое имя? –А за что мне, по-вашему, платят? Сара улыбается ему слегка снисходительно, и это его немного задевает, но он не подает вида и решает предпринять еще одну попытку наладить контакт. –То, что я сын директора фирмы, Вы, наверняка, тоже уже знаете. –Очевидно. Девушка уже порывается пройти мимо и спускается на несколько ступенек по направлению к ожидающему ее черному такси, но он догоняет ее, становясь прямо перед дверью машины, преграждая путь. –Может, мы с Вами еще увидимся? –О, обязательно, – Сара улыбается еще раз, еще шире, ее жемчужные зубы резко выделяются на фоне темной помады. – завтра вечером, в шесть тридцать, я буду очень ждать Вас за столом переговоров и прослежу, чтобы никто из вашей шайки, то есть, простите, фирмы, не забыл поставить подпись в договоре. Ирвин пропускает девушку внутрь кэба, молча открывая перед ней заднюю дверь, и едва сдерживается, чтобы не хлопнуть ей от досады.***
За неделю он осваивает азы французского, проводя свои вечера над учебником и повторяя по нескольку раз перед зеркалом фразы «Как пройти к музею д’Орсэ?», «Где здесь туалет?», «Мне красное полусухое» и «Не хотели бы вы сходить со мной на свидание?» Последнее звучит особенно неубедительно. На последнем заседании, когда обе стороны уже не рвутся каждую секунду вцепиться друг-другу в глотки, Ирвин дожидается, когда зал опустеет во время перерыва. Он незаметно для камер подсовывает под кипу бумаг на месте, где сидит Сара, конверт с вложенной в него копией документа, оригинал и другие образцы которого их адвокат сказал сжечь сразу после окончания суда. Ирвин не знает, что именно такого важного в этом документе, но, судя по пристальному взгляду девушки, который он ловит во время всей второй части заседания, он не промахнулся. Она находит его сама, когда он отлучается, чтобы налить себе кофе. –Что Вам нужно от меня? Ирвин собирает в кулак все свое мужество, очарование и обаяние и изрекает на грязном французском: –Не хотели бы Вы сходить со мной в туалет? Сара сперва смотрит на него, удивленно подняв брови, потом закрывает лицо руками, и Ирвин слышит, как она сдавленно смеется, пытаясь не скатиться до совсем не культурного хрюканья, и только тогда до него доходит, что он сказал. –Простите, я не… я не это имел в виду. Все еще подавляя изредка пробивающиеся смешки, девушка поворачивается, чтобы взять салфетку. Он думает, для того, чтобы поправить макияж, но Сара достает из нагрудного кармана автоматическую ручку и что-то пишет на белой ткани. С легким волнением он узнает в символах одиннадцатизначный телефонный номер. –Это на тот случай, если Вы все же хотели пригласить меня на свидание. Только ради Бога, давайте не на французском. Сара протягивает ему салфетку и складывает в пиджак на манер носового платка.6
Прислушиваясь к равномерному гудению мотора, Мергарт удовлетворенно кивает сам себе, вытирает запачканные маслом руки ветошью и допивает остывший чай, из которого он забыл достать пакетик, поэтому сейчас он скорее похож на настойку. Из распахнутой створки гаража сквозит холодный вечерний воздух, и синяя полоска неба на фоне клепанного железа выглядит как шелк. Гараж, как говорил ему отец, любовно развешивая гаечные ключи по номерам, — это особое место, время в котором не подчиняется общепринятым законам. В этом он был с ним абсолютно согласен: заходишь на час, выходишь – и уже вечер. После десяти коротких гудков Ирвин берет трубку. — Все готово, принимай работу.***
Из гаража они поднимаются в квартиру Хансена, которого еще нет дома, и проходят, не раздеваясь, сразу на балкон. Мергарт протягивает Ирвину зажигалку, прикрывая огонь ладонью, тот закуривает, блаженно уставившись в небо. –Мелкий мне совсем жизни не дает, уничтожает все купленные пачки как моль. Я от него в детстве так конфеты не прятал, как сигареты сейчас. Оба молчат какое-то время, вдыхая дым вместе со смогом. Впереди видно возвышающиеся над зданиями домны, и они тоже пыхтят, отравляя небо, но Мергарт не думает об этом, он думает о долгих часах, проведенных в школьные годы в отцовской мастерской, о том, как вечерами просиживал над схемами и деталями, чтобы в конце концов понять: так вот как оно работает! В последнее время он занимался только компьютерным железом, где работает все гораздо сложнее, и тем интереснее, но все-таки иногда он скучал по таким вот вечерам наедине с отверткой и приглушенным радио. –Не понимаю, почему ты не сдал его в салон. Байк у тебя нежный, а я давно этим не занимался. –Хотелось кого-то, кому я доверяю, – Ирвин пожимает плечами.– а здесь я больше никого не знаю. Можно было бы конечно поднять старые связи, но не хочется ворошить прошлое чаще, чем это нужно. Доверие для Мергарта значит многое, поэтому он ставит ногтем крестик на руке – чтобы не забыть перепроверить все еще раз. –А раньше как, сам этим занимался? –Пробовал, и первую свою Ямаху сам добирал по запчастям. Но не мое это. Я больше смотреть люблю, так что в следующий раз можешь звать, буду закидывать тебя вопросами. Дверь в квартиру хлопает, и Ирвин тут же бросает сигарету в окно, откашливаясь в кулак. –Если что, я с тобой тут просто за компанию.7
На экране с выключенным звуком нарисованный кот бегает за нарисованной мышью, та бьет его молотком, и кот теряет сознание. Хансен на секунду опускает глаза, пытаясь сосредоточиться на конспекте, но «сущность понятия власть» никак не поддается его пониманию. Когда он снова поднимает глаза, роли сменяются на противоположные: теперь кот стремглав убегает от вкусившей чувство власти над ситуацией мыши, чтобы не успеть затормозить и упасть прямо в пасть прикорнувшей и у причала акулы. Упрекнув себя за невнимательность, Хансен снова пытается погрузиться в конспект. «Сущность понятия власть заключается в возможности одного человека заставить другого бегать делать то, что тот по своей воле не сделал бы…» Мышь на экране загоняет кота на крышу, и тому приходится плясать через пущенные под напряжение провода. Хансен сдается, откладывая тетрадь в сторону и включая звук. Все равно смысла больше, а выступит на семинаре он и так. Уж что что, а импровизировать он умеет. Темнеет в это время года быстро, поэтому квартира от прихожей до кухни залита неестественным теплым светом. Это, может быть, не очень рационально, зато так гораздо уютнее. О счетах за электричество он пока не думает. Хочется заказать пиццу и позвать кого-то, но Мергарт сегодня занят в мастерской, а Вильям занят тем, что занимает Мергарта, и он совершенно точно не хочет им мешать. –Ананасы или грибы… – он откидывается спиной на диван, хвост упирается в затылок, и он ослабляет туго затянутую резинку. – Ананасы… А может, китайская еда?... Он звонит и заказывает сразу все, надеясь на то, что его вечно голодные друзья скоро навестят его и помогут уничтожить свидетельства его понедельничного акта чревоугодия. Для часа пик заказ приходит на удивление быстро, и уже через полчаса курьер звонит в дверь. Предвкушая скорый ужин, Хансен быстро пробирается к прихожей, открывает дверь и застывает на месте. Из гостиной доносится звук упавшей с неба наковальни. –…Ирвин? –Я. С минуту они разглядывают друг-друга молча. Точнее Ирвин разглядывает, а Хансен – таращится. Неестественно громкий смех все еще доносится из телевизора, и он чувствует себя в какой-то глупой комедии. Ирвин первым нарушает молчание и прокашливается. –Ты смотришь мультики? –Да. – отвечает Хансен, потому что что еще он может ответить брату, которого не видел с одиннадцати лет и которого хочет одновременно стукнуть наковальней по голове и обнять так, чтобы кости захрустели. –Я могу…. Присоединиться? Он молча пропускает его внутрь, запирает за ним дверь на все имеющиеся замки, возвращается в гостиную и оседает на диван рядом с братом. Расстановка сил на экране снова поменялась: теперь оба нарисованных животных во власти стихии, они убегают от гигантского цунами, и Хансен задается вопросом, как можно столько бегать и не устать. Затем он переводит взгляд на брата и отвечает себе сам: никак. Ирвин выглядит помятым, худым, небритым, и за спиной у него явно не одна бессонная ночь. Желание выкрикнуть все, что он копил годами, сменяется на въевшийся под кожу инстинкт оберегать и защищать. Он осторожно протягивает руку, опускает на плечо, чтобы привлечь внимание, и сам удивляется тому, насколько оно вещественно. Брат поднимает на него усталые глаза, и они серые, как омытая морем галька. –Пиццу будешь? В дверь снова звонят. –Буду. –Тогда иди открывай.