Краски для Райта Литандаса

      Райт прижимается лопатками к двери. Запахи мастерской — уютные, родные: киноварь и гипс, сажа и скипидар, охра и сангина… Не успокаивают больше, только тревожат.       Тивела, милая добрая Тивела, поцеловала его привычно и нежно, обдав сладким запахом выпечки и чистых волос. Пожелала, как всегда, удачи — знала, что муж запрётся на сутки, чтобы выйти с очередной картиной.       Верила, что муж рисует.       Смирилась с тем, что приходится делить его с кистью, — с Кистью! — красками и холстом.       Милая, любимая Тивела… Райту тошно от себя, тошно почти до невыносимости, когда он запирает дверь мастерской.       Этот, конечно, тут.       Скамп его знает, как он пробрался в первый раз: окон в мастерской нет — Райту так лучше работается, не говоря уже о секрете, который надёжно спрятан от любопытных глаз; ключи есть только у него и Тивелы… Райт тогда подумал, что этого как раз Тивела и впустила: уж больно у него горели глаза. Такой мог и уговорить… кого угодно. На что угодно.       Даже представлять их с Тивелой рядом — почти физически больно.       Но этот снова тут.       Сидит на столе, болтает ногами. Как в первый раз, — как всегда — в узких штанах и лёгкой кожаной куртке. Бесцветные, словно вылинявшие, волосы собраны на макушке в растрёпанный неаккуратный пучок.       Нескладный, тонкошеий, большеухий босмер.       Райт зовёт его — этот. Много чести — спрашивать имя.       — Учитель, — говорит этот радостно, растягивает широкий тонкогубый рот. Облизывает губы и смотрит так, что хочется стянуть его со стола, повалить на пол и бить ногами, стирая с лица эту гримасу.       Хочется.       Тивела, милая Тивела не могла впустить этого, никогда, ни за что.       Райт вжимается в дверь так, что вот-вот вырвет замок и окажется там, в нормальном мире, в собственном доме, и наваждение спадёт. Перестанут сжиматься внутренности в пламенеющий сгусток лавы, отпустит дрожь в руках, стихнет грохот крови в голове.       — Уходи, скампово отродье, — выдыхает Райт Литандас, но ему и самому слышно, как дрожко, жалобно звучит голос. — Уходи, прошу.       Этот словно не слышит. Болтает ногой в узком сапоге, смотрит тёмным взглядом. Его пальцы — в краске: в алой киновари, в зелёном малахите, в жёлтом кобальте. Он тянет пальцы в рот, в свой узкогубый широкий рот, и облизывает один за одним, высунув бесстыже язык.       Цвета мешаются на языке, плывут и взрываются у Райта в голове ослепительным вихрем.       Этот сползает-стекает со стола, приближается неотвратимо. Райт мнёт вспотевшими ладонями бархат штанов и забывает, как дышать.       Тивела, милая любимая Тивела, войди сейчас, вспомнив что-то важное, отопри дверь своим ключом, Тивела…       Прерви это, Тивела, потому что, видят Девять, Райт сам прервать не в силах.       — Учитель, — повторяет этот своими блядскими, расцвеченными в дюжину перемешавшихся оттенков губами. — Учитель, мне нужен ещё один урок. Пожалуйста.       Этот опускается на колени, и у Райта перехватывает горло, он может только сипеть и сглатывать густую горькую слюну. Этот смотрит снизу вверх, щурится, облизывает губы. Тянет длинные, пёстрые от красок пальцы к завязкам Райтовых штанов…       Тивела, прости.       Девять, простите.       Райт резко, зло запускает руки в волосы этого, тянет на себя. Тот только смеётся, глухо, дразняще. Задирает на Райте камзол — долой камзол, Райт срывает его сам, бросает на пол. Рубаху — следом. Штаны ловкие пальцы спускают до колен.       — Скампово ты отродье, — шипит Райт, жмурясь, но всё равно видит под веками эти блядские похотливые губы, эти длинные разноцветные пальцы. — Будет тебе урок.       Он насаживает этого на свой полувставший член, поддаёт бёдрами — не то трахает в рот, не то пытается задушить. Этот принимает в горло, сжимает и не дышит даже; Райт сдерживает инстинктивные движения бёдер, больше не толкается, замирает — сладко, скамп, до чего сладко вот так твердеть в горячем и влажном, чувствовать головкой узкое горло, пока чужая слюна стекает из распахнутого рта на мошонку и ниже.       Этот — чуткий, как даэдра; играет на Райте, как на струнах. Знает, что и как надо.       Снимается сам, медленно, туго обхватывая совсем окрепший член губами. Ведёт языком, и Райт не может не смотреть: на его члене остаются разводы — красной киновари, жёлтой охры, синей лазури.       — Ты бездарен, — говорит Райт, глядя на влажные цветные полосы. — Кто так смешивает краски? Разве это гармонично?       Этот смотрит виновато, но глаза блядские, несытые.       — Я исправлю, — обещает.       И тут же принимается исправлять: вылизывает влажно и горячо, широкими мазками, пробираясь кончиком языка под крайнюю плоть, бесстыже причмокивая и дразнясь. Больше размазывает, и краски в его слюне плавятся и текут — текут, как сознание Райта, которому уже обжигающе горячо и почти больно.       — Ниже, — командует он. — Там тоже испачкал.       Этот послушно опускается на пятки, подныривает снизу. Широкий горячий рот принимает мошонку целиком, губы сжимаются. На член ложатся пальцы, и Райт впивается зубами в запястье, чтобы не закричать: это почти слишком. Краска на пальцах этого высохла, и они шершавые, царапают разгорячённую, унеженную влажным мягким языком кожу.       Не кричать.       Тивела за дверью может услышать.       Не кричать.       Этот сосёт, перекатывая во рту яички — так правильно, что от зубов на запястье остаются глубокие белые полумесяцы. Дразнит пальцами, и его ладонь гуляет, то обводя головку, то оглаживая туго и колко ствол, то поднимается выше, почти до пупка. Краска с его рук оставляет на серой коже Райтова живота неровные цветные дорожки — зеленую, алую, синюю.       Цвета — вкривь и вкось, дерут глаз своей необузданной дикостью, и Райт чувствует, как от паха вверх поднимается кипящая ярость.       — Ты бездарен, — выдыхает он, тянет растрёпанный, едва держащийся пучок волос. — Никогда не научишься.       — Так покажите, учитель, — этот смотрит снизу вверх, хрипло дышит, и его лицо всё в слюне и цветных пятнах. Рот — растраханный, покрасневший так, что видно даже сквозь мешанину цветов. — Научите.       Райт, как зачарованный, проводит пальцами по его губам. Этот щурится довольно, стонет горлом и ловит пальцы языком. Вылизывает, причмокивает и, кажется, готов заглотить всю ладонь… Райт знает: можно.       Всё безумное, больное, невероятное — с этим можно.       То, о чём и не подумаешь с милой, нежной Тивелой — этот воплотит. И будет только облизывать губы и смотреть ошалелыми, мутными глазами, прося ещё и ещё…       Учитель…       — На стол, — хрипло командует Райт, и этот послушно стягивает свои узкие тёмные штаны.       Молочно-белые босмерские ягодицы — как загрунтованный холст, подготовленный для всего, что только захочется нарисовать.       Подготовленный для Райта Литандаса.       Этот садится на край рабочего стола, смахивает на пол палитру с красками, опрокидывает стакан для кистей. Упираясь ступнями, стягивает штанины вместе с ботинками, смотрит. Чёрная куртка сверху, белая кожа снизу. Тощие мосластые ноги, бледные бёдра, острые коленки. Длинный член, насыщенно-багровый на светлом фоне, в едва заметных курчавых завитках белёсых волос.       Бесстыдство, похоть, влажные блядские губы — и краски, краски повсюду.       Райта трясёт мелко, почти болезненно. Дрожат руки, подгибаются ноги, когда подходит к столу.       Этот ложится спиной на стол, разводит широко бёдра, подхватывает себя руками под коленки.       Раскрыт. Готов.       — Ваш мольберт, учитель, — говорит так, что остатки ума вышибает. Хрипло и бессовестно. — Учите меня.       Райт дрожащими пальцами хватает кисть со стола, смотрит невидящим взглядом на палитру. Синий? Зелёный? Алый?       Все сразу.       Райт рисует на бёдрах этого, водит кисточкой, заплетает цвета и узоры. Этот стонет тихонько, похотливо, его член лежит на животе, сочится предсеменем. Райт проводит кисточкой по гладкой блестящей головке, и этот стонет совсем уж невозможно, в задушенный выдох.       Отстраниться, посмотреть — шедевр безумия, шедевр одержимости. Раскрытый босмер на рабочем столе, и его бледные бёдра разрисованы — неловко, стыдно, некрасиво: руки дрожат, краска капает, этот подаётся навстречу, скулит. Да и кто бы смог лучше, думает Райт, и пальцами подправляет рисунок, ведёт линию от промежности до коленки. Смотрит, сглатывая слюну, на алый след.       Всё-таки шедевр.       Не хватает лишь малости.       — Синий, — вслух говорит Райт. — Лазурно-синий.       Обмакивает щедро кисть в банку масляной краски — плевать на густые вязкие капли, летящие на стол, на пол, на самого Райта. Шедевр надо закончить.       Кисть, вымазанная синим, ложится пониже мошонки этого. Райт усиливает нажим — цвет насыщенней, стон ниже и глуше, — и ведёт дальше. В расщелину между тощих, всё ещё бледных ягодиц.       Толстая, широкая, липкая от краски кисть — не та, но похожая, как близняшка, — входит внутрь. Сперва — лишь ворс, после — наполовину. Райт слышит, что кто-то стонет, но не понимает, сам он или этот.       Может, оба, в унисон       Учитель и ученик.       Но цвета всё ещё мало. Райт водит кистью внутри, пихает на всю длину и вытаскивает — мало цвета, мало. Черпает горстью из банки — пальцы на две фаланги в липко-синем, и это тоже красиво: лазурь на данмерской серой коже, Райт замирает, любуясь… Но шедевр не закончен.       Он выдёргивает кисть резко, почти зло. Отбрасывает в сторону. Пальцы, сразу два, входят легко, но плотно. Райт рисует увлечённо, а этот хрипло дышит и насаживается, просит невнятно… Не дождавшись, сам хватается за свой член, яростно и резко дрочит себе. Райт смотрит — получается хорошо, краски наконец ложатся гармонично, правильно. От резких движений этого картина оживает — словно на бёдрах качают ветвями деревья, словно ветер гонит многоцветные закатные облака… Райт не выдерживает, резко тянет картину на себя.       От его пальцев — синие пятна на бёдрах. Красиво, как небо сквозь могучие пышные кроны.       Член по краске не входит даже — проскальзывает в этого. Райт жмурится, и под веками — ослепительная чистая лазурь. С каждым резким толчком — сильно и грубо внутрь, медленно и плавно наружу — синий под веками всё насыщенней и безупречней, чистейший, невероятный, невозможный цвет… И взрывается вмиг, истекает, темнея, в фиолетовый, пурпурный, кровяно-красный.       Райт кончает, с каждым коротким рывком выдавливая из себя ослепительно прекрасные краски.       Шедевр завершён.       — Откуда ты взялся, скампово отродье? — устало спрашивает Райт, опускаясь прямо на пол: ноги не держат. — Я не учитель тебе, я и сам ничего не умею. Уходи.       Этот смеётся — нехорошо, зло. Обидно.       Тивела, милая моя, любимая, нежная, прости меня.       Хотя такое, конечно, не простить.       Райт в отчаяньи ложится на пол — голый, с болтающимися у колен штанами, покрытый разводами краски и липким потом. Закрывает глаза, повторяет как заклинание: уходи-уходи-уходи.       Когда он осмеливается посмотреть на стол — там уже никого нет.       Этот приходит и уходит. Приходит, выпивает из Райта душу, оставляет пустые яйца и грязь на душе, оставляет фиолетовое горькое раскаяние. Уходит.       Его, конечно, не впускала милая, нежная, обманутая многократно Тивела.       Он не крал ключ у Райта.       Он не умеет ходить сквозь стены.       В мастерской Райта Литандаса есть не только дверь.       Его картины, говорят восхищённые зрители, словно живые. Если присмотреться, шепчутся впечатлительные натуры, то можно заметить, как ветер шевелит кроны деревьев.       Но Райт Литандас — не гений, хоть краски взяли его в плен, закружили и свели с ума. Райт Литандас обманывает весь мир, и любимую жену, и даже иногда себя — но в глубине души знает всё.       Кисть Дибеллы — а, может, и не Дибеллы, может, то был даэдра-искуситель, обманщик, мираж — позволяет входить внутрь картины и рисовать лишь силой своего воображения. Всё, что представит художник — оживает на картине. Всё, что никогда не скажет вслух, всё, что таится в глубинах сознания, всё, спрятано и скрыто обычно…       Всё оживает.       И даже выходит иногда наружу.