Краски для Райта Литандаса

      Райт сегодня смотрит Тивеле в глаза, уходя в мастерскую — и не чувствует ни вины, ни стыда, ни страха впервые за долгое время. Хочет малодушно, умоляя о поддержке, умоляя о безмолвном «ты справишься», вцепиться в её ладонь… Но сдерживается.       Справится.       Исправит.       Прав.       Открывая дверь мастерской, Райт перебирает, как защитные амулеты, то-что-взял-с-собой.       Холодное стекло во внутреннем кармане успокаивает; в тихом перезвоне слышится:       справишься-исправишь-прав.       Этот ждёт. Сидит на столе, поджав ноги, и играет с кистями в стакане. Молчит. Перестук кистей — торжественный, печальный. Худая шея с острым кадыком над стоячим воротом куртки; большое ухо с острым кончиком, похожее на лезвие кинжала; соломенные волосы собраны на затылке… Не запоминать этого, тихого, неподвижного, будто нарисованного — тяжело; Райт не хочет клеймить свою память прощальным образом — но что толку, этот уже в его голове. И был там всегда.       Райт не хочет встречаться с этим взглядом. Боится.       Боится увидеть понимание.       Шаги даются тяжело и натужно. Этот всегда командовал — нападал и искушал, дразнил, бесил. Вынуждал почти-обороняться. Сейчас — молчит, не смотрит, не повернул головы даже, и Райту становится страшно.       Он всё-таки — шаг, другой, третий, слава Девяти, что мастерская так мала! — подходит со спины. Тонко, едва слышно звенят флаконы во внутреннем кармане; глуше, обречённей вторят им кисти в стакане:       справишься-прав-прав.       Райт кладёт руки на узкие плечи под тёмной курткой; утыкается носом этому в затылок, гладит жёсткие длинные волосы.       Этот пахнет старой и свежей краской, грунтованным холстом, деревянной рамой.       Этот не пахнет живым.       «А раз он не живой, — думает Райт, хватается за эту мысль, видит её пронзительным росчерком цвета в монохромности, — то и я не…»       Этот наконец поворачивается. Перетекает, почти не поменяв позы, но теперь его губы почти касаются Райтовых. Бесстрастные губы: ни кривой блядской улыбки, ни развратного языка, ни свистопляски размазанных красок сегодня нет на этих губах.       Райт в череде суматошных, жарких, пошлых и стыдных воспоминаний о прошлых совокуплениях не может найти ни одного, где бы просто — целовал.       И он целует сейчас — не целомудренно, но и не диким обезумевшим зверем; ему отвечают — не горячечной одержимостью, но влажным податливым теплом. Райт целует, пробует губы, водит языком по мелким острым зубам… Плывёт.       Этот — почти как настоящий.       Лучше чем настоящий.       Этот не торопится, он словно спит: отстраняется, когда Райт не может уже больше его целовать, и небрежно отирает губы ладонью. Смотрит.       — Хочу… — дышит ему в ухо Райт; замирает, не договаривая: не врёт, не лукавит, просто не может найти слов, чтобы выразить… И до чего тяжело, когда этот отказывается понимать без слов. — Хочу не как обычно. Хочу не кусать ладонь, чтобы таиться и молчать. Хочу не на столе, в тесноте, будто звери. Хочу не скрываться. Не сегодня.       И это — правда.       Правда-прав-справишься.       Этот кивает понятливо, с выжимающей душу досуха покорностью. Спрыгивает со стола, задев тощим костлявым коленом, обтянутым кожей штанов. Чуть медлит, стоя у картины, оборачивается; Райт ловит быстрый взгляд из-под ресниц, и вздрагивает, будто обжегшись:       этот всё понимает.       Этот разрешает ему не врать сегодня.       Никогда больше не врать.       Он уходит в картину просто и естественно: кладёт на холст обе ладони, всматривается в нарисованный лес — и плывёт зыбким туманом. Миг — и только сквозняк колышет причудливые тени: тёмная фигура, светлые волосы… игра света и тени, пыль и паутина.       Этот уходит — и мастерская теряет цвет. Теряет свою нарисованную жизнь. Остаётся пустой и фальшивой, пыльной, захламлённой… Все краски, что в ней остались — въелись линялыми пятнами в дощатый пол, пропитали столешницу, осели на белёной стене. Других больше нет.       Райт достаёт Кисть: ему, настоящему, приходится открывать дверь в мир, где он создатель, но гость. Медлит на пороге, оглядывается напоследок. Охра и гипс, киноварь и сажа, сангина и кобальт горчат на губах.       Нарисованный лес обрушивается — как удар, как угар, как воздух в глотку утопленника. Он оглушает цветом и светом, жизнью, ветром, свободой… Снаружи никогда не понять до конца, как прекрасен Великий лес Райта Литандаса на самом деле.       Краски тут — живые. Они текут, переплавляясь естественно и просто; они лишены оков незыблемых форм и раскрывают саму свою суть. Им тесно быть лишь приложением к чему-то — и Райт-создатель отпускает их на волю. Цвет дерева — главней контура дерева; луч льётся, разбавляя синь неба, растекаясь по мазкам листвы, падает брызгами на тёмную зелень травы. Облака — не застывшие абрисы, но дремлющее, готовое проснуться движение.       Не статика формы — но динамика цвета. Не отражение жизни — но сама жизнь.       Только тут, в нарисованном мире, Райт по-настоящему дома. Только тут мир-впечатление становится правильным.       Этот — плоть от плоти мира, цвет от цвета его. Сидит на камне, и невозможно отвести взгляд: щёки тронуло румянцем, глаза светятся насмешливым пониманием, волосы… Такие, какими должны быть настоящие волосы, но бывают только нарисованные: будто один взмах кисти уложил их вокруг головы, будто пригладишь пальцами — и не почувствуешь отдельных локонов, но вся причёска гибким упругим зверем ластится к ладони…       — Прости меня, — говорит Райт, подходя. — Прости.       И прощай.       Необратимость принятого решения бьёт под дых, заставляет безмолвно выть от отчаянья… И чем больнее, тем яснее Райт понимает: верное решение. Правильное.       Прав-прав-исправляй.       Но он хочет — должен, обязан, не может не — попрощаться.       Сонмом мерцающих, неявных, недорисованных картин мечутся перед Райтом образы: чего они никогда не делали.       И уже не будут.       Не целовались — и вообще, и долго, тягуче, сладко и до одури. Так, чтобы руки сами искали пути по спинам, плечам, волосам, а губы, и языки, и дыхание — в одно сплавлялись. Никуда не торопясь, не жадными голодными зверьми — нежными любовниками. Отрываться от губ, чтобы исследовать острый подбородок — с ямочкой, с мягкой светлой щетиной, щекочущей кожу. Прикусить острое — слишком большое, восхитительно неидеальное, почти настоящее — ухо. Чувствовать языком чужой пульс в вене, нервную дрожь кадыка, зарождающийся под ключицами тихий, как вздох, стон…       Райт знает: он не рисовал такое. Он не воображал такое — кадык, и щетину, и ямочку. Он выпустил лишь впечатление, он стал соавтором… То, что слишком хотело воплотиться, сделало за него всё остальное.       С пресыщенностью Богов, у которых вечность в запасе, они целуются долго-долго. Отрываясь, чтобы отдышаться, и возвращаясь снова. Всё тягучее, вязкое время, всё цветное, подвижное место этого мира принадлежат сейчас им. Они ложатся на мягкую, как непросохшая краска, траву, пачкаясь в её густой многооотеночной зелени. Помогают друг другу раздеваться — тоже не спеша, превращая всё в сладкую неторопливую игру. Камзол Райта падает на — серый, розовый, синие тени, охристые пятна света — валун. Тихо и подзабыто звякают флаконы в потайном кармане, тщетно взывают:       прав-правь-исправляй.       Райт изучает этого так, как никогда не изучал. Он открывает его — и забывает, что сам создал. Слишком этот — живой, настоящий. Боль снова жалит под рёбра, напоминает о принятом решении… Райт не спорит, но крадёт себе ещё немного времени.       Всё время этого мира.       Горько и сумрачно — впервые изучать его, прощаясь. Райт пьёт до дна свою горечь, пьёт её с кожи, едва заметно пахнущей загрунтованным холстом; пьёт с губ — мягких, влажных, открытых; пьёт допьяна, обводя языком тёмные соски на плоской безволосой груди…       Этот стонет тихо, удивлённо — Райт не верит ушам. Этот был создан знать все желания создателя наперёд, создан искушать блядскими ужимками, доводить до белого каления бесстыдством, опережать самые больные и странные мысли… А сейчас — удивлён.       Наверное, это важно. Может быть, это даже что-то значит. Райт не хочет сейчас думать — и не думает.       Прощание отпускает все грехи и сносит барьеры. Можно то, о чём даже в затхлой, стыдной тесноте мастерской не думалось. Райт спускается ниже по груди, целует молочно-бледный впалый живот — целует сам, не подставляется под ласки другого. Гладит пальцами освобождённый из узких штанов член этого — гладкий, длинный, так правильно ложащийся в ладонь, что тенью мелькает гордость творца, создавшего шедевр силой воображения.       Он никогда не дарил такие ласки — да и получил-то впервые, когда этот появился, на всё готовый, в мастерской из ниоткуда. Стоит ли врать на пороге расставания, что не хотел, чтобы ему отсасывали — пошло, влажно и бесстыдно? Не соврёшь — мельтешат под веками, путаясь, обрывки воспоминаний о дюжинах встреч…       Не к Тивеле же с таким идти? Не к милой, нежной, уважаемой жене?..       А теперь, когда «как в последний раз» теряет трусливое «как» и становится окончательностью, признаётся сам себе — и наоборот хотел тоже. Признаётся, обхватывая губами гладкую солоноватую головку; шалеет не от вкуса этого — от собственной вседозволенности и свободы. Бархатная необрезанная плоть уступает языку, этот стонет, загнанно дышит, царапает нарисованную траву пальцами… нарисованными пальцами.       Райт заглатывает его член, сперва неуверенно, неловко. Но смелеет, дуреет, ловит шальной азарт — и уже дразнит, играя губами, языком, втягивает щёки. Задевает зубами — получает в ответ всхлип. Зализывает, зацеловывает, то насаживаясь ртом глубоко и плотно, то выпуская член совсем. Закрывает глаза — краски слишком громко кричат, мешая слушать другие струны. Дрожь открывшегося ему тела, и тихие всхлипы, и гладкость кожи на языке… И даже запах, всё больше и больше похожий на настоящий…       Райт поднимается, смотрит этому в лицо: зеркало его собственных желаний, отражение смутных влечений. Этот словно плавится, течёт от нежности и густой тягучей боли прощания. Этот — то ли в своём, нарисованном мире, то ли от Райтова помешательства — на удивление настоящий сегодня.       — Меня, — просит Райт, сам до конца не веря, что сказал.       Просит — и понимает, насколько хотел это сказать. Не смог бы отпустить, не воплотив. Не сумел бы поставить точку.       Этот смотрит недоверчиво; его взгляд — как кисть, рисует на Райте огнём, оставляя на серой данмерской коже тёмный багрянец румянца. Райт некстати думает, что — клеймит румянцем, ставит тавро, как преступнику. Отныне каждый, кто увидит его, сразу поймёт: великий художник и примерный семьянин Райт Литандас подставился — просил, умолял…       — Меня, — повторяет Райт настойчиво. — Ты меня. Пожалуйста.       «Сейчас бы имя, — отчаянно думает он. — Позвать бы по имени, перекатывая на языке интимно, неодолимым заклятием вышёптывая…»       Но у этого нет имени. Только презрительное, как плевок — этот. Но плевок не в него — в самого себя.       Нет имени. И сейчас — слишком поздно, слишком жестоко к ним обоим давать его.       Пусть так.       — Пожалуйста, — повторяет-требует-просит Райт. — Пожалуйста. Ты…       Этот чуть улыбается, кривит свои широкие блядские — зацелованные сегодня, как кармином вымазанные, мягкие, влажные — губы. Райт думает почти с суеверным ужасом: откажет. Будто сбросил чары, отринул саму суть, саму причину собственного бытия — и откажет…       Не отказывает. Уверенно и твёрдо опрокидывает Райта спиной на траву. Гладит горячими ладонями — так, как надо, так, что только подставляться этим пальцам и в голос стонать, выкинув из головы всё пустое, лишнее, неважное. Этот сжимает Райтов член, дрочит, доводя до почти болезненного возбуждения — резко, коротко и быстро. Слизывает выступившее предсемя, и Райта уже всего трясёт, когда на смену горячим губам приходит свежий нарисованный ветер.       Тело противится, отказывает — Райт зажимается, не пуская в себя чуткие настойчивые пальцы. Слишком привык запрещать себе даже думать, даже мечтать о таком… Приходится стиснуть зубы, зажмуриться, позволить краскам хлынуть под веки:       лимонно-жёлтая, острая, царапающая боль проникновения — плеснуть в неё кроваво-красного, плавящего возбуждения, разбавить до насыщенно-тёплого       переплести ощущения: вязкая тёмная зелень травы под голой кожей — прохладная голубизна ветра — ультрамариновые поцелуи жадных губ на головке члена — палец… два пальца, растягивающие изнутри, как алые всполохи       алого надо больше, пусть он и злой, больной, резкий, как удар — больше, ещё больше       Райт просит не словами — гортанным стоном, разведёнными ногами, вскинутыми бёдрами.       Этот отзывается. Исчезают пальцы — пульсация пустоты наливается густым фиолетовым. Нависает — лицо к лицу, живот к животу. Ловит настойчиво губы, целует, прикусывая. Молча требует — открывай глаза! Смотри на меня! Запоминай!       Райт слушается — и знакомо-незнакомое лицо, раскрасневшееся, с бисеринками пота, с нереальными провалами зрачков, нависает над ним вместо неба, вместо мира.       Первый толчок — тяжёлый, грубый, выбивает жалобный всхлип. Этот даёт привыкнуть, покрывает быстрыми поцелуями лицо, прикусывает ухо, отвлекая — и толкается снова, уже не слушая, наваливаясь, вынуждая расслабиться… Райт наконец сдаётся — ему? Себе? – и расслабляется. Он хотел — и всё ещё хочет — именно так.       Ему туго, непривычно и больно. Цвета кричат вместо него. Но останавливаться он не хочет — наоборот, жадно хватает каждый оттенок, каждое новое ощущение.       Этот движется — неторопливо, но неостановимо. Покачивается вперёд-назад, и мир качается с ним вместе. Райту мерещится, что в движениях этого появилось что-то новое: рваная какая-то дёрганость, сомнение. Словно он впервые не знает пред-знанием, что делать, как быть отражением чужих желаний…       — Как ты хочешь, — хрипит Райт. — Как. Ты. Хочешь.       …и ловит растерянность в прищуренных глазах.       Этот берёт себя в руки, да и Райт расслабляется, раскрывается, облегчая ему задачу. Всё ещё туго и не очень-то приятно, но в этом напряжении проступают новые оттенки. Мышцы внутри, разогревшись, становятся гибче, податливей. Райт раскладывает ощущения, вскрикивает, поняв: он чувствует внутри. Чувствует толчки, и гладкое скольжение головки, и всю длину члена… Голова кружится, воздуха не хватает, а возбуждение возвращается иным — резкими всплесками глубокого синего, и это синее всё растекается, растекается ночным грозовым небом…       Белоснежной острой вспышкой ночное небо пронзает молния.       Райт кричит.       Кричит и пытается то ли получить ещё, то ли спрятаться, сбежать от слишком резкого, пугающе-непривычного, неправильного удовольствия…       Этот только подталкивает его, заставляя выгибать поясницу, и затыкает рот злым кусачим поцелуем.       Заканчивается всё быстро — если время ещё имеет значение. Заканчивается ловкой рукой на члене, безжалостно вырывающей из Райта долгий сокрушительный оргазм. Заканчивается криком в полный голос, диким, торжествующим, ярким, под стать нарисованному миру.       Заканчивается горячей и липкой влажностью между ягодиц, когда Райт снова в состоянии чувствовать хоть что-то.       Этот выскальзывает, ложится рядом. Его светлая грудь тяжело вздымается, а пальцы гладят Райтов живот. Нарисованный мир дышит с ними в унисон, он живой, он утопает в удовольствии создателя — и Великий лес сейчас не узнать. Он не такой, каков есть в ловушке универсальной реальности — он стал лесом, который увидит тот, кто пережил сейчас невероятное…       Боль приходит снова — в груди, тупая и жалящая.       Этот садится рядом, смотрит, молчит.       Ему некуда уходить — он и так у себя дома.       — Я сегодня пришёл, чтобы, — говорит Райт, глядя ему в глаза.       стереть лишнее       исправить ошибку       — Убить тебя.       Этот молча, страшно кивает в ответ. Его лицо — как нарисованное, но, даэдра, как Райт ненавидит такую нарисованность! Нет жизни, нет эмоций, нет впечатлений. Пустой и холодный портрет, точный, реалистичный — и мёртвый.       — Я так не могу, — говорит Райт, и в голосе — мольба: пойми! Прости! Пожалей меня! — Не могу жить расколотым, не могу врать, не могу обманывать Тивелу. Я люблю её, люблю свою спокойную жизнь, а ты… Ты разбил меня, расколол, превращаешь в животное…       Этот улыбается и молчит.       — Прости, — повторяет Райт. — Я приходил попрощаться. Я уйду один.       Этот отворачивается. Одевается — тщательно, невозмутимо, нарисованно. Райт смотрит, как вздымаются на узкой спине крылья-лопатки, и беззвучно плачет.       С нарисованного неба падают кляксы дождя.       — Ты ошибся, — говорит вдруг этот. — Ошибся, Райт Литандас. Я — не причина твоей расколотости. Я — её следствие. Сотри меня, выкинь, забудь — ты вправе, ты можешь. Но что ты сделаешь с собой, Райт Литандас?       Лежать голым на траве и смотреть снизу вверх, как твоя жертва ждёт смерти — не просто больно. Это страшно, по-настоящему, до мурашек страшно.       Но взгляд у этого — непокорный. Злой. Жалящий. А в руках…       А в руках у него — Кисть.       — Я хочу — ты хочешь — их увидеть, Райт.       И что-то переворачивается в нарисованном мире.       То, что говорит сейчас с Райтом — уже не плод его запретных фантазий. Не отражение желаний, не послушный любовник… Это — точно не живой мер. Это вряд ли было когда-то живым.       Это взмахивает Кистью и ухмыляется.       — Мои родители. Твои чудовища, Райт Литандас.       Короткие, злые мазки — Райт замирает, впервые видя сотворение со стороны. Мир безмолвно кричит, извиваясь, корчась — и будто прореха, рваная рана мироздания возникает в холсте.       Тролль появляется из прорехи — отвратительный, огромный, грязно-зелёный, весь покрыт разводами засохшей мутной краски. Маленькие глаза смотрят на Райта, видят насквозь.       — Познакомься со своей Ложью, — предлагает это. — Вы давние друзья, да, великий художник? Не так ли, любящий муж? Знакома тебе Ложь? Она-то тебя отлично знает.       Тролль склоняется над Райтом и душно пахнет старыми красками.       ..потрясающий талант… маэстро, вы гений… дорогой, ты превзошёл сам себя…       Чудовище огромно, оно выкормлено тысячами мелких и крупных неправд. Оно матерело от циничности, от наглого вранья, от бесчисленных недомолвок, нарастающих одна на одну в огромный, неподъёмный шар…       Райт кричит, закрывая лицо — Ложь во плоти страшна, неприручена, скалит пасть…       Ещё взмах Кистью, ещё прореха, ещё одно чудовище.       — Трусость, Райт… Кто бы мог подумать! — глумится это, когда появляется второй тролль. — За запертой дверью, в комнате без окон ты растил её и лелеял.       …вдруг кто-то узнает секрет?.. …отнимут, украдут Кисть… …дутая слава, поддельный талант…       На морде тролля — грязно-жёлтые разводы. Трусость сопит, норовя подкрасться сзади. Её жуткие чёрные когти скрипят — только попадись, попадись, уж я-то вцеплюсь тебе в сердце…       Третий тролль похож и не похож на остальных: его шерсть ярче, а морда презрительно задрана к небесам.       — Гордыня, — сообщает это. — Ещё одна твоя подруга, да? Ты же избранный, ты творец! Тебе мало славы, мало денег — ты достоин подлинного признания и восхищения!       …научите меня… никому не сравниться с маэстро… персональная выставка, аудиенция у Императора…       Гордыня топает исполинскими ногами; наступит — раздавит, треснут рёбра, порвут кожу, выйдут острыми осколками.       Четвёртым приходит Стыд. Он огрызается, скалит желтозубую пасть. Пытается подраться с Ложью, но отпрыгивает, когда Ложь поднимает мощную лапу.       — Он падальщик, — объясняет это, играя Кистью. — А как ты хотел, Райт Литандас, когда кормил Ложь, растил Трусость и воспитывал Гордыню? Он всегда идёт за ними, он доедает их добычу… Помнишь его острые зубы, Райт?       Райт помнит, ещё бы не помнить: грызущие вампирьи укусы, обжигающую хватку под ключицами. Стыд рвёт медленно, неотвратимо и безжалостно; затихает на время, чтобы выскочить вновь, вырвать кусок мяса, впиться когтями в глаза…       — А вот и Похоть, — смеётся это, когда появляется и пятый тролль. — Сама по себе она безобидна, но в стае… Ложь и Стыд, Гордыня и Трусость — достойная компания для неё. Не попадайся ей, Райт — тебе вряд ли понравится то, что она хочет с тобой сделать.       Райт вздрагивает, остро ощутив свою наготу, свою беззащитность. Похоть облизывает широким багровым языком вывернутые тролльи губы — в гротескной пародии на…       Додумывать очень, очень страшно.       — И моя любимица, моя дорогая матушка, — серьёзно говорит это. Наслаждается. Смакует ужас и отчаянье Райта. — Лицемерие. Оно запирает твои фантазии на хлипкую дверь… Лицемерие — отвратительный сторож для других чудовищ, да, Райт Литандас? Но замечательный мучитель для их творца.       ..целомудренные поцелуи в темноте… супружеский долг… не приведи Девять, кто-то узнает… …кто-то узнает…       Лицемерие ступает по нарисованному миру поступью королевы.       Тролли окружают лежащего Райта пёстрой колышущейся стеной. Их плечи бугрятся, рожи оскалены, а шкуры пятнает самый отвратительный, безумный рисунок из засохших красок, какой только можно вообразить.       Это стоит за их спинами.       — Ты не посмеешь, — кричит Райт. Ему страшно, очень страшно, так, что встать не получается. Он думает, что обделается, и тролльи рожи кривятся от хохота. — Ты! Верни Кисть!       Спасительная мысль приходит запоздало, и Райт ползёт спиной, не отводя от чудовищ затравленного взгляда, к валуну. Там его камзол, а во внутреннем кармане — шанс на спасение.       — Не трать понапрасну скипидар, — советует это издевательски, но голос слабый, совсем блёклый. — Я всё ещё — отражение твоих желаний, Райт Литандас. Ты хотел меня убить — я умираю, видишь?       Райт привстаёт — тянется к камзолу, но и жадно высматривает своё наваждение, своего пленника и судью. Тот сидит на жёлтом песке, отвернувшись, обняв руками колени.       Его изогнутая спина — прекрасный и печальный росчерк, тающий в незавершённости.       Он не врёт. Он умирает.       — Смотри им в глаза, — это шепчет уже едва слышно. — Смотри в глаза… и не забудь про скипидар. Это мой тебе подарок, Райт Литандас, создатель чудовищ. Прощальный подарок.       Справишься-исправишь-прав.       Шесть.       Шесть флакончиков с растворителем.       Шесть чудовищ окружают Райта. Ждут. Не нападают первыми.       — Сдохните! — кричит Райт в уродливые морды. — Сдохните, твари, исчезните!       Слёзы туманят глаза и подступают к горлу. Райт мельком видит, как безвольно оседает на песок тощее, затянутое в чёрную кожу тело.       — Сам! Ты должен сам! — то ли шёпот, то ли ветер в кронах.       Райт не хочет слушать.       И не может посмотреть в глаза собственным чудовищам.       Он бежит, бежит, пока хватает дыхания. Бежит голый по уже-не-своему, изнасилованному Кистью в чужих руках, пугающему и страшному теперь миру. Тролли, убийственно-быстрые, преследуют его молчаливыми тенями, но всё ещё не нападают. Гонят, как дичь, как ослабевшую жертву. Знают, что добыча никуда не денется…       Райт забивается в щель между камней, натягивает одежду дрожащими руками. Ложь и Трусость, Гордыня и Стыд, Похоть и Лицемерие разбрелись, оставив погоню, и не обращают на него внимания. Не дают подойти к телу, лежащему на песке изломанной куклой — но и только.       А Кисть осталась там. Скипидар у Райта всё ещё с собой — но он сидит, стирая рукавом злые слёзы. Он бессилен, труслив и слаб. Этот победил.       Рано или поздно милая заботливая Тивела пришлёт кого-нибудь ему на помощь… Надо бы заготовить историю.       Ложь, Гордыня, Стыд, Страх, Похоть и Лицемерие визгливо хохочут над его мыслями.       Райт садится на тёплые камни. Ждёт помощи. Считает: шесть флаконов растворителя.       (не справился не исправил не прав)       Шесть чудовищ сейчас в нарисованном мире.       Шесть — или всего одно?