Написанное разумом

***

Мисс Стоунер слышала крик отчима и, разрываясь между холодом и ужасом, пребывала в ужасном состоянии; её била такая сильная дрожь, что она едва держалась на ногах. Чашка чая и стул рядом с кухонной печкой помогли ей прийти в себя. Согревшись, она восприняла известие о кончине отчима и её причинах гораздо спокойнее, чем можно было ожидать. – Бедная моя сестра! И мой отчим... он не мог сделать то, что сделал, находясь в здравом уме. – Подняв одну руку, она задумчиво посмотрела на синяки вокруг запястья и на еле заметный шрам, ставший видимым только сейчас, когда она сняла перчатки. – Последние десять лет он был жесток и суров, я знаю это как никто другой. Но он не всегда был таким. Он очень любил меня и мою сестру, когда мы были детьми. Я не могу понять, почему он так сильно нас возненавидел. Мы не стали рассказывать ей о жадности отчима, так как это было бы безграничной жестокостью. – Безумие бывает разным, – сказал я вместо этого. – А безумцы чаще нападают на тех, кого любят больше всех. Это было достаточно правдиво для того, чтобы её успокоить, и всё же я сомневался, что мисс Стоунер когда-нибудь будет по-настоящему удовлетворена. Она всегда удивлялась, всегда чувствовала, что у неё нет ответа на вопрос, почему кто-то, кто должен был любить и защищать её, вместо этого от неё отвернулся. Я слишком хорошо понимал это чувство. Было уже позднее утро, когда власти наконец-то нас отпустили. Мы с Холмсом проводили мисс Стоунер до дома её тети в Харроу. Эта добрая леди встретила её с распростёртыми объятиями и сразу же, без лишних вопросов, приняла с сочувствием, деловитостью и милосердием. Ближе к вечеру мы с Холмсом сели на поезд, идущий в Лондон. У нас было купе первого класса, за что я был очень благодарен. Меня догнали события последних полутора дней, и я ощутил, как меня захлёстывает волной усталости. Холмс тоже выглядел усталым и измученным. Он устроился на сиденье напротив меня и откинул голову на мягкий подголовник. Он казался погружённым в свои мысли и не склонным к разговору. Я был рад этому, потому что мне было о чём подумать. – Уотсон. Я открыл глаза, не сознавая, что до этого момента они были закрытыми. Холмс смотрел на меня с беспокойством. – Простите меня, дорогой друг, если вы спали, но вид у вас был... расстроенный. – Спасибо вам. Я не спал, – заверил я его. – Я просто думал о том, что случилось в Сток-Моране. – Это вполне понятно. – Холмс редко говорил так тихо, и в его взгляде читалась тревога. – Вы ведь не видели змею в той комнате, не так ли? – он сформулировал это как вопрос, но на самом деле это было утверждение. Он уже знал ответ или думал, что знает. – Нет, но то, что вы сказали, скорее всего, спасло нам обоим жизнь, – ответил я, и это было правдой, такой же правдой, как и всё остальное. – То, что я увидел, было так непохоже на воображаемый детский ужас, что несоответствие наводило на мысль, что всё это – порождение воображения. И всё же увиденное было достаточно реальным, чтобы отреагировать на удар. Как вы его прогнали? – я вспомнил, как Холмс набросился на то, что там было, и это нечто отреагировало так, словно действительно было реальным. – А, это. – Холмс наклонился и поднял свою дорожную сумку, которую поставил на пол. Открыв её, он вытащил три куска дерева, в собранном виде превратившиеся в тонкую трость, которую он положил рядом с собой на сиденье. – Наложение проклятий так же незаконно, как и отравление ядом, и всё же оба преступления всё ещё происходят, хотя отравление ядом гораздо более распространено. Не так-то просто защититься от последнего, но я могу и принимаю меры, чтобы защитить себя от первого, как бы редко это ни происходило. Мне подарил вот это много лет назад один из моих первых клиентов. Она несколько раз пригодилась, но не больше, чем вчера вечером. – Он подбросил трость в руке, и я разглядел еле заметные линии, начертанные на её поверхности. Материал, из которого была сделана трость, напоминал кость, хотя она была покрыта пятнами, придававшими ей сходство с деревом. – Она может отклонить проклятый предмет, когда его бросают, или даже помочь снять проклятие, если оно достаточно свежее, по крайней мере, так мне сказали. Я уже как-то отклонял тростью такие предметы, но вот снимать проклятие ещё не пробовал. – Я исключил возможность того, что смерть Джулии Стоунер была результатом смертельного проклятия, основываясь на том, что её сестра рассказала нам о подробном расследовании. Вряд ли мне нужно говорить вам, что любое проклятие, тем более смертельное, оставляет безошибочные следы, и целенаправленное расследование не может их не обнаружить. Что только показывает опасность теоретизирования до того, как у вас под рукой окажутся все факты. Я был виноват в том, что предположил другое. На основании рассказов о присутствии цыган в доме, странных словах жертвы и громком лязге я выдвинул предположение, что кто-то, возможно, из цыган, сумел открыть ставни и нанести смертельный вред Джулии Стоунер. Прямого осмотра ставен оказалось достаточно, чтобы опровергнуть эту теорию; их нельзя было закрыть снаружи. Судя по металлическому лязгу, Ройлотт, вероятно, закрывал в сейфе корону со змеёй и другие принадлежности, поскольку это, несомненно, вызвало ненужные вопросы, если бы кто-нибудь всё это увидел. Что касается свиста... ну, мы можем только предположить, что он тоже был частью того, что сделал Ройлотт, чтобы внушить такой ужас своим жертвам. Я не ожидал ничего подобного. И всё же появление Ройлотта в нашей гостиной навело на мысль, что здесь может быть что-то необычное, настолько необычное, что я решил взять с собой вот это. – Тогда вы дважды спасли нам жизнь. – Учитывая, что я был тем, кто составил план действий, которые в первую очередь угрожали нашим жизням, я думаю, что это вряд ли считается балансом. – И всё же, несмотря на все его пренебрежительные слова, я мог сказать, что моё простое заявление помогло снять часть тяжести ночных событий с его плеч. Он наклонил голову и с любопытством посмотрел на меня. – Змеи были моим детским кошмаром, – признался он. – Вы упомянули, что тоже увидели детский ужас. Что это было? Это было неловко, но любопытство Холмса будет мучить нас обоих, пока я его не удовлетворю. – Хоб... волшебное существо, живущее в домах и сараях в некоторых сказках моей бабушки. Они могли быть полезны, если им делали подношения – но опасны, если их провоцировали, и некоторые из них были действительно злыми, предпочитая кровь непослушных мальчиков более традиционной чашке сливок. Холмс удивлённо фыркнул. – Моя бабушка, возможно, пожалела бы о том, что позволив своему раздражению взять верх над здравым смыслом, рассказала нам эту конкретную историю, и потом ей пришлось справляться с навеянными ею кошмарами в течение следующих двух недель. – Я мог бы рассказать и больше, но внезапный зевок удивил меня самого. – Вы устали, Уотсон, и это вполне понятно. Это были очень утомительные тридцать шесть часов. Вы должны воспользоваться этой возможностью и немного поспать до того, как мы доберёмся до Лондона, если сможете. – Думаю, я попытаюсь. – Я откинул голову на мягкий подголовник сиденья и закрыл глаза, но заснуть не смог. Воспоминание о хобе снова наполнили мою кровь адреналином, но было и другие причины для моего бодрствования. Я больше не мог избегать двух моментов, которые осознал в Сток-Моране. Мое проклятие несколько раз чуть меня не убило. И всё же в присутствии Ройлотта в нашей гостиной, а затем в темноте спальни Джулии Стоунер, моё проклятие каким-то образом предупредило меня о... о чём? Я всё ещё не знал. Но я был совершенно уверен, что моё проклятие спасло меня и Холмса, когда то, что натворил Ройлотт, грозило захлестнуть нас страхом до такой степени, что мы оба умерли бы от него. Если бы можно было сказать, что проклятие обладает какой-то собственной силой, я бы поддался искушению приписать его чему-то сродни чувству собственничества: ни одному проклятию не будет позволено меня убить, кроме того проклятия, что уже поселилось в моей крови и костях. Дикая фантазия или нет, но лежащая в её основе истина была верна: моё проклятие, положившее конец моей карьере, сыграло свою роль в спасении моей жизни. Моё проклятие спасло Холмсу жизнь. И это было не совсем то же самое, но... Испытывая ужас, стремясь найти любые силы и хватаясь за любые слова, чтобы защитить себя и моего друга, мой разум и душа ответили бездумными и недвусмысленными словами из Книги Даниила. Моё сердце точно знало слова, которые я написал бы на нашей коже, даже не осознавая этого. И теперь я не мог не знать того, что узнал. Это было написано в моей голове, неизгладимо, так же верно, как всё, что я когда-либо знал. Я любил Шерлока Холмса. Не так, как мужчина любит друга или брата, хотя дружба почти наверняка была почвой, на которой пустили корни мои более сильные чувства. Слова «О человек, возлюбленный мой» пришли ко мне без раздумий. Эти слова не были моими собственными, но они всё равно были правдой в моём сердце. Я любил Холмса так же, как Давид любил Ионафана, как некоторые древние греческие и римские поэты любили друг друга; более глубоко и искренне, чем любая любовь, которую я когда-либо знал. Было ли это ещё одним проклятием? Многие члены современного общества, конечно, так бы и сказали. Некоторые утверждали, что любовь между представителями одного пола – это расстройство, хотя оно и не признавалось болезнью в современном медицинском смысле. Любовь любого рода не была болезнью, которую можно вылечить исцелением. Но меня меньше заботило, что думают другие, чем то, что делаю я – и я понятия не имел, что теперь делать. Казалось, что это может быть благословением и проклятием в одном лице. Я бы никогда ему не признался. Не потому, что мне было стыдно за свои чувства, а потому, что я знал, как он к ним отнесётся; и я знал, что эмоции, дела сердечные, были одной из немногих вещей, которые могли поставить Холмса в неловкое положение. Я также знал, как мало у него друзей, и что он дорожил нашей дружбой. Если он не ответит на мои чувства, или, что ещё хуже, оттолкнёт их, это может стать концом всего. Нет, в данный момент я ничего ему не скажу, но это не имеет значения. Я сомневался, что смогу когда-нибудь сохранить что-то в секрете от Холмса, если он захочет узнать об этом. Захочет ли он когда-нибудь узнать – и какова будет его реакция, если узнает – это будет загадкой для следующего дня. Я не мог решить её самостоятельно, хотя в конечном счёте последствия этого мог бы понести только я один, если бы мы оба решили не пожинать их плоды. Это всё будет потом; печаль или радость для другого дня. Я позволил своим мыслям дрейфовать, прислушиваясь к звуку поезда, едущего по рельсам.