Написанное разумом

***

Ожидание оказалось долгим. Прошло несколько часов, прежде чем мы увидели, как Ройлотт вернулся в поместье. Судя по тому, как он ругался на управлявшего повозкой мальчишку, и по тому, как ворвался в дом, настроение у него было скверное. Мальчик, не теряя времени, уехал в сгущающихся сумерках. Наступила ночь. Небо было ясным, но, к счастью, от Луны в нём – только половина, а другого света было очень мало. То немногое, чем могли пользоваться бодрствующие жители, скрывалось за ставнями и занавесками. Учитывая относительную бедность поместья, я сомневался, что они использовали много свечей или лампадного масла. Наконец в одном из окон тёмной громады полуразрушенного особняка мы увидели свет. Благодаря ему я мельком увидел мисс Стоунер, закутанную в плащ, когда она ловко выбралась из окна на плохо ухоженную лужайку. Я смог разглядеть только силуэт мисс Стоунер, когда она сквозь щель в стене оказалась в своей комнате. Холмс схватил меня за руку. – Идёмте, Уотсон. Мы не должны терять времени. Я бежал так тихо, как только мог. Мой друг, не издав ни звука, бросился через лужайку к окну, оставленному мисс Стоунер для нас открытым. Холмс поднял фонарь, который она поставила на подоконник, и вошёл внутрь. Я последовал за Холмсом. Окно было достаточно широким и находилось достаточно близко к земле, и это было просто, почти как пройти через дверной проём. Оказавшись внутри, Холмс закрыл окно, а затем ставни, хотя и не запер их на засов. Он поднял фонарь достаточно высоко, чтобы осветить спальню, а потом, поманив меня другой рукой, указал на единственный стул в комнате, стоявший в паре футов от кровати. Я кивнул и сел на него. Сам Холмс сел на край кровати рядом со стулом, так близко, что я мог легко протянуть руку и дотронуться до него, если бы захотел. Он положил трость рядом с собой на покрывало и полез в карман пальто. Достав короткую свечу и коробок спичек, он положил всё это рядом с тростью. Затем он наклонился ко мне, и я последовал его примеру, пока наши головы почти не соприкоснулись. Он обхватил ладонями моё ухо и заговорил так тихо, что я едва расслышал его, несмотря на помощь рук, чтобы усилить звук. – Я должен погасить лампу. Должно быть, мисс Стоунер уже легла спать. Ради Бога, что бы вы ни делали, вы не должны заснуть. Дайте мне знать, если почувствуете что-то неладное с плечом. Я кивнул, показывая, что понял. Холмс оставался на месте ещё мгновение, достаточно долго, чтобы я подумал, что он снова заговорит, но тот затем отстранился. Он сидел, подтянутый и высокий, на краю кровати, как цапля или какая-нибудь ловчая птица, готовая к нападению. Поставив лампу на прикроватный столик, он ещё раз посмотрел на меня, а потом выключил лампу, и всё погрузилось в темноту. И какая это была темнота, почти полная, с едва пробивавшимся светом по краям ставен. Мы сидели там, ожидая неизвестно чего, несколько часов. Церковные часы пробили полночь, потом час, и ничего не произошло. Прошло два часа, но мы продолжали ждать. В темноте мой разум прокручивал одну ужасную возможность за другой. Я не пытался остановить это или думать о других вещах, отчасти потому, что это был самый простой способ оставаться бодрым и бдительным. Единственное, что поддерживало меня – тихие звуки дыхания Холмса и осознание того, что я несу вахту не один. Часы пробили три, потом ещё четверть часа. Яркая вспышка света со стороны вентилятора ослепила мне глаза и заставила вздрогнуть. Ройлотт, должно быть, зажёг свет в своей спальне. Я скорее почувствовал, чем увидел, как Холмс напрягся, сидя на кровати, и понял, что мы оба настороже, в ожидании того, что может последовать. Свет горел ровно столько, чтобы мои глаза успели к нему привыкать, а потом всё снова погрузилось в темноту. Но я почувствовал запах масла и нагретого металла. Из собственного опыта общения с Холмсом я узнал запахи, связанные с использованием потайного фонаря. Я напряг слух и услышал едва уловимые звуки движения в соседней комнате. Наступила тишина, и долгие минуты мы сидели вместе в темноте, ожидая. Я ощутил странную, тупую боль, исходившую от моего плеча и спускающуюся вниз по руке. Я подавил и инстинкт вскрикнуть, и привычку поднять здоровую руку и схватиться за больное плечо. Вместо этого я протянул руку в темноте и крепко схватил Холмса за плечо, сжимая в молчаливом предостережении. Реакция Холмса оказалась мгновенной. Он чиркнул спичкой и зажёг свечу, подняв её над головой, чтобы осветить как можно больше пространства в комнате. Холмс замер, и его глаза расширились от ужаса, когда он уставился на шнурок колокольчика, ведущий вниз к кровати, на которой он всё ещё сидел. При свете свечи я увидел фантастическое, отвратительное существо, застигнутое в момент спуска по шнурку. Его крошечная морда сморщилась в злобной усмешке, обнажив острые, неестественные зубы. Я почувствовал, как мои конечности онемели, а сердце бешено заколотилось в груди, при виде ужаса из моих самых первых детских кошмаров. – Не двигайтесь, Уотсон! – голос Холмса был едва слышным шепотом, сдавленным от отвращения и страха. – Вы видите змею? Вы видите это? Змея? Моё сердце, уже колотившееся, попыталось забиться в два раза быстрее. Боль пронзила мою грудь. Я видел ужасного хоба*, того самого, которого больше всего боялся в детстве. Где же змея? Моё плечо снова заболело, на этот раз с внезапным жаром. Я понял, что рычу, выплёвывая проклятия. Хоб зашипел от вызова и страха, словно в ответ. Я услышал тихий свист, нота растянулась, как вопль, усиливая страх и ужас, которые я чувствовал. Страх... боль в руке освободила часть моего сознания, охваченного ужасом при виде этого кошмарного существа. В моей памяти вспыхнули названия из библиотеки Ройлотта: «О составлении лекарств с учётом частей тела» и «Слово терапевта», а также название одной из книг, которые я не читал, «Медицина и разум»... египтология и проклятия... моё проклятие и проклятия вообще... всё это каким-то образом слилось в моём мозгу, и я узнал реального врага. Это был сам страх; кошмары и ужасы разума, вызванные из самых ранних воспоминаний и самых глубоких страхов, страх, которого достаточно, чтобы убить. Я не мог теперь лечить, и у меня не было ни пера, ни заученного медицинского отрывка, который можно было бы написать... а потом каким-то образом я вспомнил слова. Мне пришли на ум непрошеные слова библейского стиха, и я понял тогда, что начертал бы их на своей и Холмса коже нашей смешанной кровью, если бы мог: «О человек, возлюбленный мой, не бойтесь: мир вам, будьте сильны, да, будьте сильны». – Эти слова вспыхнули у меня в голове, и я воспользовался своими прóклятыми силами, рискуя ими, чтобы помочь себе и, что ещё важнее, Холмсу, за плечо которого я всё ещё держался. – Нереальный... – выдохнул я. – Ужас... убивает! Пятно на тыльной стороне руки, сжимавшей плечо Холмса, горело, как и тогда, когда я несколько месяцев назад вонзил в него перо, чтобы смешать свою кровь с его. Я ожидал, что за этим последует свинцовая боль, сожмёт лёгкие и сердце, и моё проклятие попытается меня убить, как и всегда, когда я использую свои целебные силы. Вместо этого я испытал нечто совершенно иное. Это было похоже на то, как если бы я стоял внутри гигантского колокола, чувствуя вокруг себя вибрации – и всё же каким-то образом колокол находился внутри меня, проклятие было внутри меня, и вместе мы заставляли мир трястись. Я услышал, как существо на шнурке взвизгнуло, и в тот же миг услышал крик Холмса. В какой-то момент моя рука соскользнула с его плеча. Трость каким-то образом оказалась у него в руке, и он принялся отбиваться от воплощения ужаса, отбрасывая его назад, направляя к вентиляционному отверстию, из которого тот, должно быть, появился. Я хотел помочь Холмсу, вытащить из кармана пистолет и выстрелить, или вытащить из другого кармана перо и вонзить его в самое сердце этого существа. Я ничего не мог сделать; вибрация всё ещё звенела во мне, не позволяя двигаться. Я был таким же неподвижным, как мёртвый камень. Я не мог пошевелиться, я не мог дышать. Комната поплыла перед глазами. Я услышал ужасный крик, вой необузданного страха, который поднимался вверх, и ужаса, пока тот не закончился страшным воплем. Звук пробежал сквозь меня странным контрапунктом подавляющей вибрации, которая поглощала меня до этого момента. Я ахнул, внезапно освободившись, и рухнул обратно на стул, едва держась на ногах. – Уотсон! – Холмс схватил меня за плечи, и его напряжённое лицо нависло над моим. – Уотсон, с вами всё в порядке? – Я... думаю, да, – пробормотал я, всё ещё пытаясь прийти в себя и восстановить дыхание. – Что это был за крик? – Конец дела, и Ройлотта тоже, если я не ошибаюсь. Приготовьте свой пистолет, Уотсон, и пойдёмте посмотрим, к чему привёл этот вечер. Он снова зажёг лампу, и мы вместе направились в комнату Ройлотта. Дверь была закрыта и заперта, и на повторный стук Холмса никто не ответил. Наконец Холмс наклонился и что-то сделал с замком. Дверь распахнулась. Свет лампы Холмса смешался со светом от потайного фонаря, стоявшего на столе. Тот был отрегулирован так, чтобы освещать открытый железный сейф, тростниковую флейту и коллекцию бумаг, разбросанных по поверхности стола. Сам Ройлотт сидел в кресле рядом со столом спиной к двери, лицом к стене с вентилятором. Он не повернулся к нам лицом, даже не пошевелился. С пистолетом в руке я вошёл в комнату первым, не доверяя этой тишине. Холмс вошёл следом за мной и, высоко подняв фонарь, уверенно направился туда, где сидел Ройлотт. Я последовал за ним по пятам. Ройлотт был одет в халат и тапочки и смотрел на вентилятор выпученными мёртвыми глазами. Его рот был открыт, застыв в гримасе страха и ярости. Золотая корона в форме змеи в египетском стиле обвивала его голову. Странно закрученный поводок был продет через одно из вентиляционных отверстий, так что он образовывал такое же соединение, как и колокольчик в другой комнате. Другой конец лежал на ладони Ройлотта, где кровь из пореза на его руке выступила и смешалась с беловатой жидкостью – сливками с блюдца, которое мы видели раньше, и которое теперь стояло на столе вместе с бумагами. В другой руке Ройлотт держал перо, кончик которого был обесцвечен красно-белой смесью с его ладони. Подойдя ближе, я увидел слабые признаки того, что на поводке были написаны какие-то символы. Следы были ещё достаточно влажными, чтобы их можно было различить, но я не мог ни расшифровать их, ни даже распознать. Не было никаких сомнений, что Ройлотт мёртв, но я не видел на нём никаких следов насилия, кроме пореза на руке – и я был слишком хорошо знаком с такого рода незначительными повреждениями, чтобы рассматривать их как что-то иное, кроме нанесённой самому себе раны для привлечения целебных сил. И всё же это не было исцелением – отнюдь. Это не было похоже ни на одну работу, которую я когда-либо видел. – И что же он сделал? – тихо спросил я вслух. – Вы же сами сказали, Уотсон: ужас. Он каким-то образом использовал свои целительные таланты и знания врача, чтобы внушить смертельный страх хозяину этой кровати. Шнур здесь должен соединяться с тем колокольчиком – который в свою очередь соединяется с самой кроватью. Как эта связь, это взаимодействие позволили Ройлотту сделать то, что он сделал – об этом я могу только догадываться. Проклятия должны быть наложены на объект, а исцеление не может быть произведено на расстоянии, а только на ощупь, и всё же... – голос Холмса затих, а затем он встряхнулся, как собака, сбрасывающая воду со своей шкуры. – Возможно, бумаги помогут это объяснить. Но что бы он ни делал, как бы он это ни делал, в конце концов всё обернулось против него. Он попал в ту самую ловушку, в которую, как он надеялся, попадёт наша клиентка. Это тот вид правосудия, который может быть осуществлён только высшей силой, когда насилие, задуманное человеком, оборачивается против него самого. Но наши смертные силы тоже должны быть удовлетворены. Пойдёмте, дорогой мой, расскажем печальную правду мисс Стоунер, а потом вызовем на место происшествия местные власти. Я сделаю всё возможное, чтобы убедить их оставить эти бумаги мне. Мы отвезём их в Лондон и найдём достаточно экспертов, чтобы понять, что пытался сделать Ройлотт, а также методы, которые он использовал. Мы будем достаточно осторожны и не допустим, чтобы всё это было раскрыто для широкой общественности.