Грани Пустоты

Люсьен помнил, как его шаги эхом отражались от сырого камня стен, когда он был здесь в последний раз, два века назад. Сейчас же его, призрака, движения были беззвучны. Факелы на стенах давно истлели, осыпались черной трухой, но ему не нужен был свет, чтобы ориентироваться в полуразрушенных пещерах, ведущих из предгорий Джерол в дом бывшей культистки. Он помнил, как приносил сюда тело заснувшего бретонца – двойника Винсента, помнил, как заклинание сковало тело его сном, нарушить который может лишь сам заклинатель. И Люсьен молился Матери, чтобы это чертово заклинание всё еще работало. Поворот, завал, упавшее перекрытие, снова поворот. Охранные чары дрогнули лишь на мгновение, всё же пропуская его, узнав амулет в призрачных пальцах. Камень души, являющийся сердечником амулета, нагрелся, но Люсьен понял это лишь по усилившейся магической ауре вокруг артефакта, ощущения отныне были ему недоступны. Подсознательно страшась ​ увидеть лишь истлевшее в прах тело, он прошептал заклинание, снимая тускло светящийся ​ серым защитный купол. «Бирюзовый, — вспомнил он. — Купол был бирюзовым». На узком жестком ложе лежал человек. Кожа его едва заметно сияла, заклинание поддерживало жизнь, не позволяя раствориться в безвременье и небытие. Глаза лежащего бретонца были плотно закрыты, на груди его, поверх одежды, приглушенно светился амулет. Такой же сейчас Люсьен держал в руке, ища в себе силы закончить ритуал. Что он ему скажет? «Прости, брат, я задержался на два века, надеюсь, Молаг Бал был к тебе благосклонен»? Он покачал головой, вкладывая в безвольные пальцы мужчины амулет из своей руки. Сияние на теле «спящего» померкло, но он остался недвижим. Не желая расставаться с последней надеждой возвращения давно утерянного («По моей вине!») брата, он присел на край ложа, застывая в безмолвном ожидании. «Что есть музыка жизни?» Забавно, но ответ на этот вопрос всегда был совершенно бездумным, машинальным, не несущим в себе никакой личностной окраски. Ответ никак не характеризовал отвечающего. Просто пароль и отзыв. Вот в Чейдинхоле пароль подбирался с бо́льшим смыслом. Они с Винсентом вместе выбирали его. Люсьен заставил себя вновь взглянуть на лицо бретонца рядом, и его призрачная ладонь коснулась щеки неподвижно лежащего мужчины. Пальцы ощутили легкое сопротивление материи, словно бы он прикоснулся к мраморной скульптуре. — Знаешь, а я ведь обещал тебе поохотиться вместе, — негромко произнес Лашанс, ощущая, как тишина подземелья давит на его разум. — Запретил тебе со мной прощаться, помнишь? Его безмолвный собеседник всё так же был мёртв, даже стук сердца или шелест дыхания не нарушали затаившуюся во мраке тишину. Люсьен прокручивал в голове вопрос барельефа в фолкритском Убежище, разглядывая внутренним взором его болезненные, острые грани. — Я знаю, что я опоздал, Винс. Я хотел прийти сюда сразу после встречи с Тересом в Эпплвотче, но… но умер там. И не успел. Где-то Люсьен читал, что разговор с усопшими может служить своеобразным лекарством для тоскующих, потерявших близкого. В его случае это, кажется, не работало. Отчаяние запускало заостренные когти всё глубже в его душу, и с каждой секундой ожидания в нем умирало что-то неизмеримо важное. Что-то, что он хранил в себе всю жизнь – и всю смерть. Растворялось в тиши давящих каменных стен. Тишина разбавлялась лишь его тихим шепотом: молитвами, которые не находили адресата. Обещаниями, которые ему не суждено было сдержать. Проклятиями, которые никогда не воплотятся в реальность. Признаниями, которые никто не услышит. Он не знал, сколько времени прошло в тщетном ожидании. Призрак всё так же сидел на краю кровати, на которой покоилось совершенно точно мертвое тело. Чуда не случилось. Он опоздал. Слова заклинания голосом Ингемара отдались эхом в его сознании, и Люсьен успел только склониться над телом бретонца, касаясь призрачными губами его лба, да шепнуть: «Прости меня, душа моя», после чего растворился в воздухе – чтобы вновь появиться в Скайриме. Слышащий ни о чем не спросил спектрального ассасина, ему сейчас просто нужны были помощь и поддержка – и Люсьен был благодарен ему за это. И, стоя перед входом в восстановленное Убежище под Фолкритом, услышав в очередной раз вопрос о музыке жизни, он впервые попросил Слышащего развоплотить его до следующего вызова. Ему хотелось вернуться в Пустоту, где лишь безмолвие ​и мрак окружали его душу. Мельтешение смертных, их голоса, их лица, всё это вызывало смутное раздражение и желание скрыться во тьме посмертия. Только тишина дарила покой, сковывая его душу ледяными объятиями смерти. Вожделенного забытья. Теперь он понял суть ответа. И это действительно было музыкой жизни, только жизни иной, дарованной Матерью Ночи и Отцом Ужаса. Для него тишина стала одновременно наградой за верность – и наказанием за совершенные ошибки. Ингемар долгим внимательным взглядом окинул своего призрачного спутника и кивнул, читая другое заклинание, позволяя Люсьену раствориться в этой реальности и вернуться к подножию трона Ситиса. Слышащий не мог понять, что такого увидел или узнал Лашанс в Сиродиле, если до этого путешествия призрак был фанатично счастлив вновь сеять смерть во имя Семьи, а теперь жаждал забвения – смерти даже в посмертии. Но спрашивать не решился. … А где-то в пещерах под Брумой бретонец слепо распахнул прозрачные серые глаза, делая рваный глоток воздуха, чтобы затем выдохнуть только одно короткое слово: — Брат… Но Люсьен об этом, конечно же, уже не узнает.