Ты моя ошибка

— Я — Ахмед, сын Султана Мехмеда и Хандан Султан. Это моя история. Я родился спустя двадцать четыре года после смерти моего великого прапрадеда Султана Сулеймана и первые пять лет жизни провел в санджаке* в Манисе, окруженный лаской и заботой. Но детство мое длилось, увы, совсем недолго. Став Падишахом, отец привез нас в Стамбул — столицу подлунного мира, и здесь, все мои мечты о счастливой жизни Шехзаде* обратились в прах. Все, что я знал раньше, было величайшей ложью. Истина же такова, что мы либо восходим на престол, либо нас казнят. А до того момента, мы живем с постоянной болью в сердце и вечным страхом смерти, что как болезнь с каждым днем все сильнее отравляет наш разум, убивая все светлые надежды, чувства и мечты, и оставляя на своем месте лишь первобытный дикий ужас, к которому со временем привыкаешь так сильно, что уже не замечаешь того, в какой момент он становится неотъемлемой частью твоей души. День, когда отец взошел на трон, запомнился мне на всю жизнь. Повелитель приказал нам с братом подняться на башню справедливости, чтобы мы своими глазами увидели то, какой ценой оплачивается право быть Султаном, и знали, как нам следует поступить в будущем. На цыпочках, едва дотягиваясь до окна и вцепившись побелевшими от напряжения пальцами в узорчатую решетку, я стоял рядом с братом и в недоумении сверлил взглядом пустую дворцовую площадь, залитую красными, словно кровь, всполохами рассвета. Тогда я все никак не мог понять: почему нас подняли в такую рань, зачем мы здесь, и что именно наш возлюбленный отец желал показать нам. Махмуд, судя по тому, как странно он смотрел на меня время от времени, уже знал обо всем, но как бы я не дергал его за рукав кафтана, пытаясь привлечь к себе внимание, как бы не просил безмолвно, одним лишь взглядом, объяснить мне хоть что-нибудь, но он упрямо молчал. Мне было обидно страшно и одновременно любопытно. Несколько непростительно долгих минут я пребывал в неведении, до тех самых пор, пока не распахнулись ворота и черной траурной лентой не выплыло из дворца печальное шествие. Здесь, на высоте башни, от надрывно-тоскливых завываний ветра закладывало уши, и соленая сырость мрачного зимнего утра проникала с поразительной легкостью под теплые одежды, от чего тело било крупной лихорадочной дрожью. С ужасом и трепетом мы смотрели на девятнадцать больших и совсем маленьких, кажущихся игрушечными гробов, что медленно плыли на руках слуг, словно лодки по волнам, под душераздирающий вой ветра, подозрительно напоминающий песнь муэдзина*. Это зрелище навеки оставило свой след в моей голове и никогда не выходило у меня из мыслей. А мой брат… А он забыл обо всем слишком быстро… Тот роковой день разделил мою жизнь на «до» и «после». Тогда я узнал две важные вещи, которые потрясли меня до глубины души. Первой была весть о том, что по закону, дабы избежать смуты, восходя на трон, Султан должен казнить всех своих братьев. А второй стало внезапно возникшее осознание того, что даже древние законы не способны убить в моем сердце то великое чувство, что именуется любовью. Я понял, что не могу ненавидеть брата — человека, который был рядом со мной почти с того самого мига, когда мое слабое сердце впервые начало биться. Я не мог ненавидеть его, даже зная о том, что Махмуд однажды собственными руками подпишет мне смертный приговор. Однако, все равно мне было очень страшно. В тот миг впервые ужас поселился в моем сознании. Подобный ужас испытывает молодой олень, в последние мгновения жизни, когда быстрые ноги все еще несут его через лес прочь от охотников, но он уже ощущает чутьем и острие нацеленных на него стрел, и тяжелое дыхание гепардов, которых вот вот спустят с поводка. Он знает уже, что умрет, но все равно пытается спастись, несётся прочь из последних сил, хотя в этом и нет никакого смысла. И вот, подобно этому оленю, мне тоже захотелось бежать, неважно куда и зачем, лишь бы не видеть больше этот проклятый дворец, залитый слезами и кровью, не слышать болью отдающиеся в голове крики, стоны и стенания всех тех невинных, погибших в стенах дворца Топкапы за сотни лет правления династии Османов. Я отошел от окна и попятился к стене. Увидев это, старший брат опустился передо мной на колени и крепко прижал к своей груди. — Я клянусь тебе, — сказал он сквозь слезы, — если я взойду на престол, я никогда не поступлю как наш отец! Я не стану казнить своих братьев! Я тебя не убью! Даю слово! ***** Он появился на свет как-то очень тихо и незаметно, словно зная, что его и так не ждали, и лишний раз никого не желая беспокоить. Произошло это теплой апрельской ночью, в предрассветные часы, как раз когда сон обычно самый крепкий и никому, кроме повитухи, нет дела до того, что происходит за закрытой дверью в комнате одной из многочисленных фавориток Падишаха. Родился быстро и легко, не измучив особо своим появлением слабую болезненную мать. Удивительно, но ребенок даже не кричал, казалось, едва появившись на свет, этот несчастный малыш уже осозновал, что никто не ждал с нетерпением его рождения, что и вовсе никто не хотел, чтобы он был. Ни матери, которая пыталась, едва узнав о своей беременности, прервать ее, выпив отраву, а когда увидела свое дитя впервые, лишь расплакалась и даже не пожелала взять его на руки; ни отцу, соизволившему взглянуть на ребенка лишь на второй день после его рождения, он был не нужен. Имя ему дала бабушка… В первые годы жизни здоровье у малыша было крайне слабым, настолько, что никто даже и не сомневался в том, что Ахмед будет одним из тех сотен несчастных детей, которых едва ли не ежегодно Азраил* забирает в свою обитель ещё в младенчестве. Однако, потеряв уже четверых своих внуков, именно этого Сафие Султан почему-то так просто смерти отдавать не собиралась и сделала все возможное, чтобы сохранить ему жизнь. Как раз таки слабое здоровье и было причиной тому, что младшего брата Махмуд смог увидеть только спустя почти год после его рождения. На семилетние именины, после долгих уговоров, бабушка, под надзором нянек, позволила ему наконец посмотреть на малыша. Весь раскрасневшийся от волнения и любопытства старший Шехзаде приблизился почти бегом к колыбели и заглянул внутрь. Ребенок был до невозможности милый, словно кукла, такой крошечный и хрупкий, что даже страшно к нему прикоснуться, и в то же время его так хотелось взять на руки, носом уткнуться в теплую макушку, покрытую отросшими, мягкими как пух темными кудряшками, и вдохнуть сладкий молочный запах, смешавшися с ароматом цветов. А ещё, Махмуд и сам был ребенком, и от увиденного ему хотелось пищать от восторга и хлопать в ладоши, но бабушка строго настро запретила шуметь, потому что это напугает малыша. Братика Шехзаде пугать не хотел, поэтому мужественно сдерживался от проявления бурной радости при мысли о том, что когда ребенок подрастет ещё немного, с ним можно будет играть, обнимать его, щекотать, и целовать в пухлые щёчки, в общем все то, что обычно делают с маленькими детьми взрослые. И все же…от одного удержаться Махмуд не смог. Пока никто не видит, он протянул руку и прикоснулся кончиками пальцев к чужой крохотной ладошке. Касание было легким и почти неощутимым, но Ахмед все равно проснулся, и в этот миг, не успевший отойти от колыбели Махмуд пропал, утонув в черном омуте огромных глаз-угольков. С того самого мгновения, в жестоком, полном опасностей, мрака, коварства и лжи мире, для Ахмеда старший брат стал тем самым лучем света, огоньком в ночи, что согревает своим теплом и заботой, дарит любовь и придает силы жить. Жить во что бы то ни стало! Махмуд защищал и берег его, как зеницу ока, потому что больше этого делать было некому, кроме, разве что, Дервиша, приставленного к Ахмеду наставником. Но Дервишу старший Шехзаде не доверял, потому что знал, что человеком он был холодным и жестоким. Хотя, не признать того, что к Ахмеду он очень привязан, Махмуд не мог, и, несмотря на ревность и общую неприязнь, был всегда уверен, что пока младший брат находится под покровительством этого гордого, лицемерного интригана, чье прошлое насквозь пропиталось кровью и было чернее самой темной ночи, с ним ничего плохого не случится. Все, что ему оставалось — это молиться о том, чтобы это покровительство никогда не заканчивалось. «Пусть уж хоть Дервиш, чем совсем никого!» — так размышлял Шехзаде. Младшего братишку он обожал и очень переживал из-за того, что другие люди почему-то относились к нему если не с откровенной ненавистью, то со скрытой неприязнью или же даже с опасением. Друзей, кроме Дервиша, у него конечно же не было. Во дворце, за глаза, его называли безумным, порой слабоумным, но были и те, кто пытались уверить всех в том, что в юного Шехзаде якобы Шайтан* вселился. Некоторые из них даже придумывали многочисленные способы по его изгнанию, от одного описания которых у Махмуда волосы дыбом вставали на голове, а рука сама тянулась к рукояти кинжала, желая напоить жадную сталь чужой кровью. Слава Аллаху, Сафие Султан и Дервиш Ага* были бдительны и не допустили того, чтобы хоть одна из этих извращённых, откровенно садистских идей была воплощена в жизнь. Справедливости ради, стоит признать, что слухи об одержимости и безумии не рождались на пустом месте и обусловлены были тем, что младший Шехзаде являлся счастливым обладателем потрясающе скверного характера. Обычно Ахмед вел себя просто как застенчивый, тихий и, разве что, слишком нервный и замкнутый ребенок, но порой на него словно находило что-то, он резко становился капризным, терял и без того слабый аппетит, жаловался на постоянные головные боли и бессонницу, становился раздражительным и агрессивным. Особо часто подобные случаи стали происходить с ним лет с шести. И в первое время Сафие Султан, Хандан Султан — его мать, сам Махмуд и дворцовые лекари и воспитатели делали попытки разобраться, что же с мальчиком не так, пытались его успокаивать, уделяли ему больше внимания, но приводили все их старания совершенно к противоположному результату — в лучшем случае Ахмед просто вырывался из чужих объятий, не стесняясь при этом пинаться и кусаться, если к требованиям оставить его в покое взрослые оставались равнодушными, а в худшем, с ним случались нервные припадки. В такие моменты он кричал, плакал и бился на полу в судорогах. Продолжаться такое могло от нескольких минут до часа, после чего, едва придя в себя, совершенно измотанный, мальчик мгновенно засыпал и проспать мог целые сутки, а то и дольше. И только когда Ахмеду уже исполнилось восемь, тайно приглашенный Дервишем во дворец иностранный лекарь выявил у несчастного Шехзаде истерическую болезнь и прописал ему успокаивающее настойки, предусмотрительно оставив их рецепт. После этого, постепенно болезнь стала сходить на нет, и к тринадцати годам припадки перестали мучать Ахмеда совсем и, хотя характер его так и остался нелюдимым, но теперь он уже был полностью здоров. В частности, благодарить за это нужно было Махмуда, который, искренне любя своего младшего брата, старался по возможности оберегать и ограждать его от излишних волнений, стрессов и дурных мыслей, однако, даже несмотря на все приложенные усилия и старания, выходило это крайне плохо. В подростковом возрасте, когда мальчик наконец окончательно сформировался как омега, он стал просто невыносим, все его отрицательные черты характера обострились до предела, и теперь совладать с ним уже не мог никто. Несмотря на прекрасное образование и отточенные манеры, которым во дворце всегда уделяли отдельное внимание, Ахмед с ослиным упрямством говорил и делал все так, как того ему хотелось, наплевав на то, насколько это прилично и в принципе дозволительно. За такие выходки часто омегу настигала потом суровая кара со стороны отца, который был крайне жесток и на побои никогда не скупился. Впрочем, что интересно, после избиений Шехзаде всегда выхаживали лучшие лекари, стол его ломился от лакомств, а в коллекцию украшений обязательно добавлялась парочка новых, несомненно очень дорогих безделушек. Такие странности конечно не давали покоя сплетникам. Однако, именно эту тему они, скрепя сердце, предпочитали избегать, потому как опасались гнева Султана и его мстительного отпрыска, обидчики которого не имели обычая долго жить. Сам Ахмед с ними расправлялся, или же, что более вероятно, делал это кто-то из тех, кто стоял за ним, то есть Дервиш или Сафие Султан, никто не знал, но лишний раз злить его люди благоразумно опасались. Был лишь один человек, перед которым Ахмед испытывал буквально животный ужас. Султана Мехмеда он боялся до слез, и ровно столь же сильно ненавидел. Во дворце даже ходил слух о том, что однажды Шехзаде пытался во сне зарезать отца, за что им же был нещадно бит, а после высечен кнутом. Что именно Ахмед ночью мог делать в покоях Повелителя, при этом предпочитали не упоминать. Насколько все эти слухи правдивы, Махмуд понятия не имел, потому что порой отец, за очередные проступки, запирал младшего брата в кафесе, и они могли не видеть друг друга неделями, а то и месяцами. Однако однажды, во время тренировки, юноша заметил под приподнявшейся рубашкой брата грубые рубцы, бороздами пересекающие тощую спину, но за попытку притронуться к шрамам получил пощечину и неделю полного игнорирования со стороны обиженного Ахмеда, после чего больше к этой теме не возвращался. ***** Несмотря на окружающую их роскошь и постоянную опеку, назвать детство Шехзаде счастливым было бы весьма трудно, потому как прошло оно по большей части взаперти, без возможности покидать дворец, с ограниченным кругом общения, и в атмосфере постоянного страха за свою жизнь и жизнь самых близких людей. Отец их — Султан Мехмед Хан был человеком поистине отвратительным. Беспощадный, самовлюблённый садист, к тому же ещё и до ужаса мнительный, во всех окружающих он видел исключительно предателей и убийц, тянущих свои алчные руки к его трону. Не удивительно, что его боялись и недолюбливали все, в том числе и собственные дети, а жены за спиной плели интриги, желая лишь одного — посадить именно своего Шехзаде на трон, дабы сохранить жизнь и ему и себе самой. Очевидно, что управляемая таким самодуром империя быстро шла по пути упадка. Казна государства опустела, мятежи и восстания вспыхивали по стране одно за другим. Леса, бывшие некогда более или менее безопасными, заполнили банды разбойников, знать делала ставки на то, чью сторону принять в будущем, а народ, уставший от беспорядков, требовал нового правителя. Вообщем, времена царили смутные. Дошло до того, что ночью ложась в кровать, люди засыпали с мыслью о том, что совершенно не представляют, с чем столкнуться в завтрашнем дне, какие новые бедствия и испытания, посланные Аллахом, встретят их в будущем. Одно лишь было ясно всем и каждому — продолжаться так и дальше не могло. Гряли перемены. Их тяжёлые исполинские шаги отдавались страшным гулким боем в сердцах сотен тысяч людей, они гремели, как часы, что отбивают полночь, застыв на пороге нового дня. Никто не знал, станет после них все еще хуже, или Всевышний наконец смилуется и рассеет нависшие над страной черные тучи, и тем не менее, страшась и надеясь из последних сил на лучшее, ждали рокового часа с нетерпением, с каким обычно ждут весеннего тепла после затянувшейся надолго зимы. ***** И вот однажды, после окончания очередной тренировки, Махмуд сказал: — Я попросил у отца право возглавить войско в походе против Джаляли.* Янычары готовы встать под мое командование, я пользуюсь уважением в их среде, так что никаких проблем возникнуть не должно Деревянный меч с глухим стуком выпал из руки омеги, а его лицо исказилось гримасой боли и страха. — Ты, что?! О Аллах! — Ахмед нервно заслонил ладонями лицо и отрицательно замотал головой, словно надеясь таким образом вытрясти все только что услышанное из своих мыслей. — Нет…нет…нет… Ну нет!.. Ты… Ты что наделал?! — воскликнул он наконец. — Ты в своем уме?! Что ты натворил?! Всем известно, что твоя мать ночами и днями колдует, пытаясь возвести тебя на трон, Паши* готовы принять твою сторону, в народе и в войсках ходят разговоры о бунте против нынешнего правителя, и в это время ты имел глупость дать страхам и подозрениям нашего отца подтверждение! Что же ты наделал?! Аллах мой, лучше бы ты лишился языка в тот момент, когда говорил эти бездумные слова! — Ахмед отвернулся лицом к стене и, ссутулившись, оперся на нее руками. — Ладно, — повернулся он вдруг резко и, приблизившись, обиженно стукнул попытавшегося его обнять брата кулаком в грудь, — о себе ты не думаешь… А о своей матери, о Мустафе, Дильрубе, обо мне? Ты подумал о том, что будет с нами, если тебя не станет?! Нет! Тебе славы захотелось и ради этого, ты, совершенно необдуманно, поставил под угрозу не только свою жизнь, но и наши! — Ты думаешь, отец ЭТО сделает? — спросил Махмуд неожиданно тихим, глухим голосом. — Все же я его сын. — А я разве нет? Было это когда-нибудь преградой для него?! Он сделает это, понимаешь?! — прошептал Ахмед побелевшими губами. — Тот, кто убил девятнадцать братьев, сможет убить и собственных сыновей. Ты не представляешь даже, на что этот человек способен! Он настоящий монстр, поверь мне на слово! Ему не известно, что такое жалость! Не понятно, какой именно реакции Махмуд ожидал, но от этих слов он побледнел как мел, лицо его застыло подобно маске, словно из него разом ушла вся жизнь. Голова старшего Шехзаде скорбно поникла и, даже не обернувшись на прощание, он ушел. Никто из них не мог себе и представить, что это была их последняя встреча. А ночью, Ахмед проснулся от странного предчувствия. Его сердце вдруг замерло, сжалось так сильно, что от боли на глазах выступили слезы, а потом вдруг забилось стремительно, словно бы рвалось прочь из груди, спеша кому-то на помощь. Юноша вскочил с кровати, выглянул в коридор и увидел палачей, что пришли за его братом. Ни о чем не думая, он бросился к нему, но чьи-то сильные руки перехватили его, прижимая к себе и не давая вырваться. Омега обессиленно рухнул на колени, и, в ужасе распахнув глаза, неотрывно смотрел через открытую дверь на то, как его брат бьется в предсмертной агонии, а затем неподвижно замирает на полу. Когда все закончилось, Ахмед заперся в своих покоях, и упал на кровать, сотрясаясь в истерических рыданиях. В двери кто-то стучал, требовал открыть, жалостливо говорила что-то мать, но ему было плевать. Его мир рухнул, рухнул в одночасье, разбился вдребезги, все чувства, что ранее делали юношу живым, исчезли, оставив на месте себя только усталую ненависть и пробирающий до костей страх.