Ты моя ошибка

Стоило только тюремщикам уйти, Ахмед ползком вернулся на своё прежнее место в углу и предался размышлениям на тему того, как сбежать. В голову, как назло, ничего дельного не шло. Шехзаде даже начало казаться, что во время падения он отшиб себе все мозги, раз не может придумать ни то чтобы какой-то более или менее дельный план побега, но вообще ничего. Зато блестящее воображение в красках рисовало несчастному его незавидное будущее в рабстве у Персов, или же в качестве заложника неверных, над которым наверняка будут вытворять ужасные вещи, и версии, в зависимости от ситуации, были одна другой хуже. Он за свою короткую жизнь, волею отца, повидал немало пыток и не понаслышке знал, как изобретательны бывают палачи, а уж тем более их хозяева. Так, например, Шехзаде до сих пор еще видел порой в кошмарах ужасную смерть дворцового карлика-шута, хотя с того дня прошел уже почти год... ***** Никто не знал его имени. Пожалуй, и самому ему уже трудно было вспомнить, как его звали когда-то, и какая страна приходилась ему родиной до того момента, пока впервые на его голове не оказался дурацкий колпак с бубенчиками, и его не продали, как животное, во дворец. Он был стар, горбат и уродлив. Нелепо кувыркался, бормотал хрипло под нос какие-то глупые песенки и стучал в бубен. Годы его не пощадили, и каждое движение давалось ему с большим трудом, а в подслеповатых усталых глазах, если приглядеться, можно было часто заметить слезы боли и обиды. Старик был нищ, уродлив и неуклюж, Ахмед молод, красив и грациозен, а еще прекрасно образован, непростительно богат и знатен, но это не мешало им порой беседовать шоптом, сидя под лестницей в чулане, где мальчик, а потом уже юноша, часто любил прятатсяся от всего мира среди пыльных мешков и разного хлама. Здесь никто бы и никогда не додумался его искать, никто, кроме несчастного карлика, для которого темный чулан тоже служил убежищем. Ахмед приходил туда к нему. Старик шут никогда не осуждал его, что бы не произошло, он не говорил возвышенных долгих речей, как делали это бабушка и Дервиш, не упрекал, как отец, и не причитал раздражающе над ним, как брат или мать, он только кивал невыносимо понимающе, грустно улыбался наполовину беззубым ртом и ласково гладил его по голове маленькой, как у ребенка, морщинистой ладошкой, неразборчиво бормоча под нос что-то утешающее. Увы, злых языков во дворце много, и в один ужасный день кто-то донес Султану об их встречах. Отец тогда был очень зол. Кричал, что для Шехзаде, наследника великой династии, водить дружбу со всякими ничтожествами — неслыханный позор. Он даже ударил тогда сына по лицу так сильно, что тот не удержался на ногах и упал, да ещё и так неудачно, что умудрился разбить колено и локоть. Но за себя Ахмед особо не переживал, гораздо больше волновала омегу судьба его друга. Он на коленях умолял отца пощадить бедного старика, уверяя слёзно, что тот ни в чем не виноват, но Падишах был непреклонен. На карлика спустили голодных собак, и еще долго потом в тишине ночи мерещились Ахмеду нечеловеческие отчаянные вопли несчастного старика, живьем разрываемого на куски. А на следующий день он пришел в покои к отцу с ножом... ***** «Интересно, если я умру, — подумал Ахмед тоскливо, — заплачет ли хоть кто-нибудь обо мне, кроме моей несчастной матери? Дервиш плакать не умеет. Бабушка только разочаруется, что все, что она сделала для меня и чему научила, было впустую, и я не оправдал ее ожиданий. Мустафа поплачет, конечно, но он слишком мал и еще очень многого не понимает, так же горько он плакал бы и по сломанной любимой игрушке. Пройдут годы, и даже моего имени он не вспомнит.» Ахмед тяжело вздохнул, усталым взглядом скользя по окружающему его пространству и жмурясь из-за обжигающих глаза слез.  «А больше и некому думать обо мне. Остальные все, если не ненавидят, то боятся или презирают меня, или же я для них просто никто! — продолжил юноша свои тоскливые размышления. — Как же гадко я живу! С такой жизнью и умереть, пожалуй, не жалко!» Неизвестно, куда бы еще дальше Шехзаде завели такие мысли, но внезапно, в глаза ему бросилось что-то блестящее, лежащее рядом на полу. Юноша пригляделся и еле удержался от того, чтобы вскрикнуть от радости. Этим самым блестящим предметом был случайно забытый разбойником кинжал, которым он угрожал своему пленнику во время разговора. Видимо он затерялся среди соломы и потому остался для хозяина незамеченным. Однако, даже с таким подарком судьбы освободиться оказалось совсем не так уж просто. Туго связанные за спиной руки не давали почти никакого простора движениям. Избавиться от пут получилось​ далеко не с первого раза. В итоге, кроме ссадин и синяков, на запястьях юноши осталось несколько длинных порезов, которые он тут же наскоро перевязал оторванным от края одежды куском ткани. Умереть от потери крови было бы сейчас верхом глупости. Дальше все пошло гораздо легче, по всей видимости, капризная госпожа удача сжалилась над ним. Дверь оказалась закрыта на одну лишь задвижку, открыть которую, просунув лезвие в щель между досками, не составило труда. Разбойника, которому было поручено охранять пленника, поблизости тоже не наблюдалось. Он либо отошел по нужде, либо плюнул на приказ командира, решив, что никуда пленник не денется, и присоединился к веселой попойке в кругу товарищей, которые сидели неподалеку вокруг огромного костра и о чем-то громко разговаривали. Дожидаться, пока кто-нибудь из компании его приметит, юноша, естественно, не стал, и скрыв следы того, что «клетка опустела, а птичка выпорхнула на свободу», осторожно и бесшумно принялся отступать вглубь леса, до тех пор, пока голоса разбойников не стихли где-то вдали. Ночь еще не успела как следует покрыть мраком землю, но уже окутала ее густыми сумерками, что было Шехзаде только на руку. Полумрак не пугал его теперь, а казался даже уютным. Он прятал его от чужих глаз, а Ахмед в детстве всегда прятался в самых дальних и темных углах, потому что страх перед злыми людьми в его душе был гораздо сильнее страха перед чудовищами, которых богатое, и что уж скрывать, больное воображение щедро рисовало из переплетений смутных силуэтов, шорохов и теней. Либо разбойники очень громко разговаривали, либо сам Шехзаде двигался очень медленно, а может просто у него был очень чуткий слух, но ему показалось, что целая вечность прошла, прежде чем из всех звуков вокруг не остался только скрип деревьев и шуршание опавшей прелой листвы под ногами. Наконец, юноша вздохнул с облегчением. Но радость его была недолгой. — Что, Шехзаде, решили прогуляться?! — раздался неожиданно совсем рядом насмешливый знакомый голос, а затем, его резким движением сбили с ног и повалили на землю, прижимая сверху весом собственного тела. — Я предвидел подобное, но не думал, что ты попытаешься сбежать так быстро! — пробормотал разбойник, одной рукой удерживая задранными над головой его запястья, а другой зажимая в тиски подбородок. Он был ужасно тяжелым, он него несло потом, перегаром, дымом и лошадьми. В сарае Ахмед не обратил на это внимания, но сейчас, оказавшись с этим мужчиной вплотную, юноша едва мог дышать и выть был готов от отвращения. — Пусти! — принялся вырываться омега.— Не смей меня трогать! Иначе, клянусь, ты пожалеешь! Твою голову отрубят и насадят на копье, всем на потеху, а тело скормят собакам! Ты не представляешь даже, каким страшным пыткам подвергнет тебя мой отец! Его изобретательности в этом могут позавидовать даже в аду! Сначала тебе вырвут ногти, зубы и язык, снимут скальп, отрубят все пальцы на руках, потом, постепенно, сами руки, дальше ноги, но только до колен, чтобы ты не умер слишком рано. После начнут медленно снимать кожу, выколют глаза, затем вспорют живот и начнут вытягивать кишки! Ты пожалеешь, если хоть пальцем меня тронешь, поверь! — Замолчи! — рука мужчины​ плотно сжалась на горле, перекрывая доступ кислороду. Убедившись в том, что пленник слаб, он оставил его запястья в покое, другой рукой в это время забираясь под полу чужого кафтана и пытаясь разобраться со сложной шнуровкой на штанах. Юноша забился в агонии, задыхаясь. — Не смей перечить мне! Иначе это ты пожалеешь! — прошипел злобно разбойник. — Немые наложники очень нравятся некоторым богатым Господам, а у тебя как раз слишком уж болтливый язычок! Так что лучше молчи, если не хочешь его лишиться! Я сначала трогать тебя не хотел, потому что за девственников больше платят, если ты, конечно, девственник, но ты сам напросился! Ахмеду до чужих угроз сейчас не было никакого дела. Он судорожно вздрагивал, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха. Вдруг, его рука, лихорадочно скребущая по земле, среди влажной рыхлой почвы и склизких гниющих листьев, нащупала что-то тяжелое и холодное. «Камень!» — мелькнула в голове мысль. А в следующий миг, юноша с размаху ударил своего неудавшегося насильника в висок. Хватка на горле разжалась, мужчина захрипел и повалился на сторону, Ахмед забрался на него сверху и нанес еще один удар, более сильный, а затем еще, еще и еще один. Он бил, снова и снова, и все не мог остановиться, хотя голова разбойника уже превратилась в жуткое кровавое месиво. Наконец, юноша словно очнулся от сна и в ужасе отбросил булыжник куда-то в кусты, сам на четвереньках отползая в сторону. От представшего ему зрелища, бедняжку вырвало, а затем, он уткнулся лицом в перемазанные кровью грязные ладони и зарыдал, громко, истерично, задыхаясь и постепенно переходя на сумасшедший смех. «Все! Хватит!» — подумал он, когда от нехватки воздуха перед глазами пошли круги, и начала кружится голова. — «Пора прекращать это безумие, пока никто меня не услышал!» — Омега размахнулся и отвесил себе хлесткую пощечину, а потом еще одну. Боль подействовала отрезвляюще, и юноша наконец-то успокоился. Шатаясь, словно молодое деревце под порывами сильного ветра, он приблизился обратно к телу и опустился рядом с ним на колени. Дервиш рассказывал ему не раз, что на войне воровать у покойников — обычное дело. «Мертвецу все равно уже не нужно ничего! — говорил он. — А вам что-то и пригодится может.» Следуя этому утверждению, Ахмед переборол отвращение и принялся быстро обшаривать чужие карманы, отчаянно надеясь найти в них хоть кусочек черствого хлеба, или какую-нибудь другую еду. Нашелся в итоге только маленький бурдюк* с водой, пристегнутый к поясу ремнем, но даже этому Шехзаде неимоверно обрадовался. Еще на разбойнике был теплый плащ, подбитый волчьим мехом, но взять эту вещь Ахмед так и не смог себя заставить, потому что капюшон его был весь залит кровью и вонючей мозговой жидкостью, а еще, что даже хуже, от него мерзко несло хозяином. Пить много воды сразу омега не стал, хотя и очень хотелось. Впрочем, от чего он всё-таки не смог удержаться, так это от того чтобы немного воды выплеснуть на ладонь и попытаться смыть кровь с лица и рук, но стало, кажется, только хуже. Теперь, когда его сознание прояснилось, сразу же появился примерный план действий, который Ахмед и принялся осуществлять. Злую шутку с ним в итоге сыграло, по иронии судьбы, именно здравомыслие, которое, разрываясь между тем, что нужно выйти к дороге, чтобы по ней ориентироваться дальше, и тем, что на дороге его будут искать в первую очередь, притом не только разбойники, но и слуги отца, а поэтому идти туда категорически нельзя, в конечном счёте привело к тому, что в итоге он окончательно заблудился. Первые пару суток, Ахмед то шел, то, иногда, даже бежал, почти не прерываясь на сон. Третий и четвертый день брел куда-то медленно, хромая, шатаясь и останавливаясь постоянно на привал, пятый проспал весь, утром вроде как присев ненадолго отдохнуть, а проснувшись уже когда небо, проглядывющее местами сквозь раскидистые кроны деревьев, усыпали звезды. Полуживотная природа омеги — существа, руководствующегося инстинктами и интуицией чаще, чем разумом, заставляла его двигаться дальше и делать все, чтобы выжить, используя все возможности и силы собственного тела. Увы, одного желания для того чтобы спастись было мало. Ему отчаянно не хватало опыта и оружия, хотя бы для того, чтобы добыть себе пищу, да к тому же еще и весна, то самое время, когда ничего еще не успевает вырасти и созреть, не оставляла ему никаких шансов. Вода кончилась слишком быстро, а найти ручей, или хотя бы родник не удавалось и приходилось довольствоваться, и то изредка, горьковатой дождевой водой, скопившейся в ложбинке какого-нибудь валуна или пня. Есть было нечего совсем. Встречались порой грибы, но их Ахмед трогать опасался. Впрочем, один раз ему повезло наткнуться на заячье гнездо, и хотя сначала чувство жалости прогнало его прочь, но после голод заставил всё-таки вернуться. Охотился юноша с раннего детства, поэтому, решив всё-таки, что собственная жизнь важнее, посворачивал быстро и ловко всему выводку зайчат шейки и, разделав разбойничьим ножом тушки, очень неумело, так как обычно этим занимались слуги, пожарил свою скудную добычу на разведенном с трудом маленьком, наровящем постоянно погаснуть костре, и съел. Однако мяса этого все равно было нещадно мало, и после еды чувство голода лишь разгорелось с новой силой. К седьмому дню весь запас сил в теле оказался исчерпан, и на несчастного Шехзаде разом навалилось состояние липкой апатии, тошноты, болезненной слабости и тянущая, почти невыносимая боль и резь в пустом желудке. Теперь он уже не мог думать ни о чем, кроме того, что надо идти. Только вот куда? И зачем? В глубине души Ахмед уже начал жалеть о побеге, как из дворца, так и от разбойников. Да, если бы он остался, его, скорее всего, ждала бы смерть. Но смерть более быстрая и менее мучительная, чем медленная смерть от голода и жажды. ***** «Как же мне надоел этот выскочка Давуд! — раздраженно думал про себя Искендер — молодой альфа, новобранец янычарского корпуса. — Снова подставил меня перед Агами! Главное — хмыкнул парень недовольно, — драку он затеял, а наказали меня! Где тут справедливость?! Давуд сейчас отдыхает вместе со всеми, а я должен собирать в лесу хворост для костров на весь лагерь. Да это работа на несколько часов! Нет, мне не трудно, просто это нечестно! Почему вообще я должен страдать из-за этого мерзавца?» — последнюю фразу альфа, всё-таки не сдержавшись, выкрикнул вслух и, швырнув с досадой тяжёлую вязанку хвороста на землю, присел на нее сверху. День выдался теплый и тихий. Легкий ветер шелестел листьями деревьев и приятно щекотал юноше лицо. Рядом, в траве, заливисто стрекотал кузнечик, но громкое тоскливое урчание пустого желудка спугнуло его, и он затих. Искендер вздохнул с облегчением. Веселая песня раздражала альфу, он устал, жесткие сапоги, после долгой ходьбы, в кровь растерли ноги, потому что искусство правильно наматывать онучи* ему никак не давалось, хотелось есть, спать, хотелось наконец ощутить под головой настоящую подушку, а не собственный свёрнутый жёсткий сюртук, укрыться настоящим одеялом и еще много других вещей, которым он, привыкший к домашнему уюту, раньше, ещё до попадания в корпус новобранцев, не уделял внимания, воспринимая как что-то естественное и само собой разумееющееся. Когда-то давно, его звали Алексом. Он осиротел довольно рано и жил в собственном добротном уютном доме, ведя нехитрое хозяйство, усердно работая в кузне неподалеку, а по вечерам занимаясь рыбной ловлей, рисуя, или читая. Ему повезло. В отличие от других девширме*, его не забрали из родного дома и семьи силой. Он захотел стать янычаром сам, потому что это было почетно, потому что тогда, несколько месяцев назад, его — глупого двадцатилетнего мальчишку из маленькой австрийской деревушки, звали за собой грезы о приключениях, о дальних странах, о таинственном золотом Стамбуле и богатой жизни. А ещё, Искендер знал, что сам был родом из этих мест, но когда-то в далеком детстве ему пришлось их покинуть, также как знал и то, что родители его были ему приемными. О настоящих матери и отце ему было неизвестно ничего, но он мечтал однажды найти их и выяснить, почему они бросили его и отдали на воспитание чужим людям? Среди других новобранцев альфа чувствовал себя неловко. Ему многие завидовали, его считали выскочкой и укоряли в том, что он, якобы, выслуживается перед командующими корпуса, бить, правда, не решались, все же природа не обделила его силой и ростом, да и тренировался он всегда с особым усердием. Но больше всех ненавидел Искендера Давуд. Этот альфа был его ровесником и видел в нем конкурента, потому что, чем дольше они шли, тем больше людей прислушивались к Искендеру, начиная считать лидером корпуса его. Сам Искендер, правда, этого пока так и не понял. — И чего он вообще прицепился ко мне?! Что такого я ему сделал?! И почему Аги не могут нормально разобраться в ситуации? Неужели им не видно, что Давуд — настоящая подлая дрянь?! Ссорит всех, унижает вместе со своими дружками тех, кто младше и слабее, не слушает приказов. Почему они его не наказывают за это? Они ослепли и ополоумели все что-ли, что не видят и не понимают очевидного?! — продолжил парень раздраженно и громко свой монолог, и вдруг замер, почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. «А если это Зульфикар Ага и он все слышал?! Ох и влетит мне тогда!» — мелькнула в растрепанной темноволосой голове паническая мысль. Искендер медленно повернулся, ожидая встретиться взглядом со смотрящим на него с упреком наставником, но увидел в следующий момент вместо этого такое зрелище, что от удивления, словно маленький ребенок, приоткрыл рот, настолько увиденное потрясло его. На краю поляны, в нескольких шагах от него, стоял юноша — омега. И мало того, что омегу мужского пола Искендер видел сейчас впервые в жизни, так ещё и выглядел тот ну очень странно. Лет пятнадцати - шестнадцати на вид, настолько худой и бледный, что его легко можно было бы принять за покойника. Его одежда была грязной и потрепанной, в растрепанных длинных волосах запутались мелкие ветки и листья, а лицо и руки перепачканы были в запекшейся крови. Наконец, альфа вышел из состояния ступора и, поднявшись, принялся медленно, крадучись, приближаться к незнакомцу. Мальчишка испуганно распахнул и без того огромные карие глаза и попятился в сторону, выставив перед собой дрожащую от слабости руку со стиснутым крепко в миниатюрном, как у девушки, кулачке, внезапно, боевым кинжалом. Искендер поднял руки с раскрытыми ладонями, показывая, что сам безоружен, и заговорил мягко и неторопливо, словно обращаясь к маленькому ребенку: - Не бойся меня! Подойди! Я не причиню тебе вреда! Я хочу помочь! Ты потерялся? На вас напали? Где твоя семья? Откуда ты? Ты ранен?! - он подошёл настолько близко, насколько это было возможно, и замер на месте, не делая никаких резких движений. Взгляд мальчишки стал не таким затравленным, в нем появилась осмысленность, которая сменилась сначала резким испугом, потом равнодушием, а после надеждой, огонек которой, впрочем, угас в глазах-угольках слишком быстро. Наконец незнакомец опустил руку, уронив почти сразу же обессиленно кинжал на землю, а потом и сам пошатнулся и повалился безвольно на руки успевшего в последний момент его подхватить под плечи альфы. — Воды! Аллаха ради, дайте воды! — умоляюще прошептал он потрескавшимися посиневшими губами. — Сейчас, — янычар откупорил торопливо крышку фляги и медленно и осторожно, поддерживая под голову, принялся его поить. Незнакомец сделал несколько жадных глотков и поднял на альфу благодарный взгляд. — Благодарю! Пусть Аллах будет доволен тобой и вознаградит за твою доброту! — голос его был глухим, с тревожащим болезненым хрипом, слова явно давались ему с большим трудом. У него не было сил даже на то, чтобы приподняться и самому сесть. — Я думал, что так и умру здесь, в этом лесу, в одиночестве, и даже в могилу положить меня будет некому. Теперь умирать не так страшно. — Куда тебе умирать?! — неожиданно для себя вспылил Искендер. — Ты же еще совсем ребенок! Я отнесу тебя к лекарям, они тебе помогут! — Не перечь мне! — прервал его незнакомец внезапно строгим повелевающим тоном. — Лучше вот... Возьми это… в благодарность… — он стянул торопливо с тонкого, как веточка, пальца крупный перстень, явно очень дорогой работы, и протянул его альфе. — Что ты?! Вы… — смутился будущий янычар, поняв, что перед ним точно кто-то из знати, и все ещё никак не решаясь взять предложенное ему. — Не надо никакого вознаграждения! Я ведь ничего​ особого не сделал! — Именно! Не сделал, а мог! Все равно никто бы не узнал и не осудил тебя. — Я не понимаю, о чем вы говорите! — Это лишь доказывает, что в голове у тебя не было грязных мыслей. Ты просто пожалел меня, проявил сострадание. Не все люди поступили бы также… Возьми! И не возражай! — омега нахмурился. — Не хочешь брать, как вознаграждение, так возьми, как подарок! Мне не нужен он! А тебе пусть принесет счастье! Как тебя зовут? — Искендер, Господин, — новобранец склонил голову. — Да хранит тебя Всевышний, Искендер! — юноша грустно улыбнулся. — Жаль я не могу разглядеть твоего лица. Так голова болит, и перед глазами все расплывается… — он страдальчески поморщился. — Я бы хотел запомнить тебя. Мне почему-то кажется, что ты похож на моего брата. Надеюсь, к тебе судьба будет милосерднее! — с бледных губ сорвался тихий измученный стон, а затем закрылись, погасли, угли-глаза, голова юноши запрокинулась, а сам он повис на руках у испуганного и растерянного Искендера безжизненной тряпичной куклой.