Ты моя ошибка

— Наш внук-Повелитель… — поклонилась старшая Валиде, входя в покои Падишаха. — Сафие Султан. — кивнул Ахмед, даже не поворачиваясь в ее сторону. Такое пренебрежительное отношение задело гордую госпожу, но она благоразумно не подала вида. — Ты чем-то расстроен, мы видим? — спросила женщина участливо. — Поделись с нами своей печалью. Юноша тяжело вздохнул, раздумывая, стоит ли пойти на откровенность, или же бабушка и без того знает о нем слишком много. Молчание затянулось. Сафие терпеливо ждала, ни единым жестом не выдавая своего недовольства. Сам же Ахмед от происходящего почувствовал себя ну очень неловко, и поэтому, решив, что хуже уже, скорее всего, не будет, наконец заговорил:  — Знаете, Госпожа, когда я был ребенком, то читая о свершениях Султана Сулеймана, моего великого предка, часто представлял себя на его месте. Как хожу в походы, завоевываю новые земли, как делаю жизнь моих подданных счастливее. Глупости конечно, ребячество, — Ахмед усмехнулся, — но в мечтах я всегда делал то, что не удалось совершить ему. А сейчас, я и правда стал Султаном, вопреки всему, хотя у меня совсем ещё недавно не было и шанса на что-нибудь кроме смерти. И вот теперь, когда моя мечта исполнилась, какое государство я получил в распоряжение?! — омега болезненно нахмурился. — Казну истощили постоянные войны, население голодает, страдает от грабежей и разбоя, леса кишат Джаляли, вокруг одни предатели, а сами люди считают​ меня заведомо слишком слабым​ для роли Падишаха и даже не хотят​ дать мне шанс. А может, они правы?! — Что ты хочешь этим сказать? — Сафие пристально прищурилась. — Зачем вы сделали это со мной? Во что меня превратили?! — голос юноши дрогнул. — Мы не понимаем! — растерялась женщина — Меня могли воспитывать, как воспитывают всех омег. Так, как воспитывали вы своих дочерей, как воспитывают мою сестру. Судьба с рождения уготовила мне такой путь. Я — омега, и если бы меня готовили на роль подобающую омеге, роль жены и матери, мне бы не пришлось жить в постоянном страхе! Не пришлось бы постоянно ждать смерти, вздрагивая ночами от звука шагов! Зачем же со мной вы обошлись по-другому?! Почему же, даже зная, что мне уготована казнь, вы, вопреки всему, растили из меня Падишаха, растили альфу?! Зачем?! Ответьте! Сафие Султан легко приобняла внука за плечи, тут же тонкими пальцами принимаясь разминать напряженные мышцы его спины и шеи. Она действительно знала внука буквально наизусть, знала, чего и когда он хочет, о чем думает, и хотя, повзрослев, мальчишка очень от нее отдалился, отчасти в нем все еще жив был тот ребенок, которому она по сути дела заменила мать, и которого, изучив за годы жизни под одной крышей от и до, читала как открытую книгу. — Ахмед, — начала она, — ты винишь нас в том, что мы исказили твою природу, извратили саму твою суть, заставили плыть против течения, идти наперекор судьбе … Но подумай, что за судьба ждала бы тебя, не сделай мы этого?! — Султанша довольно прищурилась, чувствуя как мышцы под ее ладонями напряглись больше прежнего. Это значило одно — первую желаемую реакцию она получила. Теперь осталось только довести дело до финала, в котором благодарный и напуганный Ахмед поплачет у нее на груди, а после закроет глаза на то, что она существенно превышает порой свои полномочия, хотя днём ранее и отстранил ее от дел, отдав под распоряжение один пустой гарем, в котором и никого не было сейчас кроме Хандан, Халиме с детьми и элитной прислуги, а также танцовщиц, певиц и музыкантов, призванных развлекать Султанскую семью по праздникам. — Ты бы рос, заключенный во дворце, словно птица в золотой клетке, медленно чах здесь, в четырех стенах, задыхаясь от безысходности и ненавидя и проклиная свою жизнь и свою участь! Ты не такой как все, ты — омега альфа уровня! У тебя мышление альфы, характер альфы, не в твоей природе подчиняться! Ты бы никогда не смог смириться с узкими рамками, в которые тебя бы заключили! И невозможность избавиться от них, выбраться из клетки, отравляла бы каждый день, каждый миг твоего существования, превращая твою жизнь в ад! Юноша вздрогнул, а Валиде Султан беспощадно продолжила:  — Ночами, ты бы думал о том, что лучше уж бы ты умер, чем жил так. А днем, ходил бы с гордо поднятой головой, высокомерно улыбаясь рабыням из гарема твоего брата, чтобы ни одна из них не поняла, не догадалась, что в глубине души ты, стыдясь это признать даже перед самим собой, завидуешь им. Потому что даже они на самом деле счастливее и свободнее тебя! А однажды, — женщина перешла на полушепот, — тебя бы выдали замуж… В лучшем случае, твой муж был бы просто не любим тобой, а ведь он мог бы быть стар, уродлив, жесток! — лицо юноши приняло жалобно-испуганное выражение. — А ведь события могли принять и другой оборот, в виду того, что твой старший брат мертв, а Шехзаде Мустафа слишком уж мал, на престол взошел бы, например, Шахин Герай, и тогда, твоим мужем стал бы он. Как нам давно уже известно, — Сафие Султан ядовито усмехнулась, — Шахин, с которым ты очень мило общаешься в последнее время, ненавидит Османскую династию и мечтает стереть ее с лица земли. Взойдя на престол, он бы казнил твоего младшего брата, избавился бы от нас, Дервиша и твоей матушки, а ты, до последнего дня твоей жизни, служил бы ему игрушкой, к которой он бы относился хуже чем к самой жалкой из служанок. И это в том случае, если бы и тебя он не казнил, боясь мести. Сомневаюсь, — женщина хищно улыбнулась, довольная произведенным эффектом, — что ты бы смог так жить! Скорее всего, в итоге, ты бы убил его, а затем, своими же руками прервал бы уже свои мучения, и в последние мгновения, даже в агонии не сожалея о содеянном, ожидал смерти, как величайшего из благ! … А теперь скажи, такой участи бы ты хотел?! Видимо за последние пару лет Ахмед всё-таки слишком сильно изменился, потому как реакция последовала прямо противоположная ожидаемой и этот инцидент, вместо того чтобы вновь их сблизить, как в старые добрые времена, лишь сделал пропасть между ними шире и глубже. Омега рывком сбросил лежащие на своих плечах цепкие руки и отошел​ в сторону, зло сверкая глазами. — А вы, значит, пожалели меня, да?! — вспылил он. — Просто так, без корыстных целей?! И совсем не потому, чтобы всегда иметь возможность, если манипулировать братом вам не удастся, свергнуть его и посадить на трон меня?! Разве не так?! — Ты наш Повелитель и волен думать так, как тебе угодно! — Сафие Султан покорно склонила голову, принимая на себя вид оскорбленной невинности. Несмотря на досаду и раздражение, держалась она невозмутимо и с достоинством. — Мы же всегда и все делаем ради твоего счастья и будущего великой династии, наш драгоценный внук! Ахмед отвернулся​ и быстрым шагом вышел из покоев, напоследок громко хлопнув дверью. ***** *Год назад* — Зачем вы это сделали опять, вот скажите? — Дервиш неодобрительно нахмурился и покачал головой. Ахмед, все еще сбито дыша после драки, облокотился на стену и неподвижно замер, давая себе прийти в норму. Юноша стоял, запрокинув голову и безвольно свесив вдоль тела руки, сплошь перемазанные алыми разводами крови, своей и чужой. — Он смеялся… — заговорил омега наконец тихо и, не самым изящным жестом, сплюнул на землю кровь. — Ему было смешно. Он смеялся надо мной, когда увидел, с кем будет драться. Смеялся прямо мне в лицо! — голос Шехзаде срывался от злости, а красные от крови губы изогнулись в кривой ухмылке. — Теперь он никогда уже не посмеется и ни над кем! — Ну конечно! — Дервиш согласно кивнул. — Ну конечно же он не посмеется, ведь вы выбили ему половину зубов и сломали челюсть! Теперь этот несчастный не сможет даже нормально есть! Ахмед раздраженно хмыкнул. — В чем ты упрекаешь меня? Ты же сам всегда учил меня защищаться! Ты говорил, что я не должен позволять себе терпеть унижения от кого-либо просто за то, каким я родился! А еще — юноша принялся сверлить наставника пристальным напряженным взглядом, — ты меня учил тому, что с человеком обращаются ровно так, как он сам позволяет чтобы с ним обращались! И после этого всего, ты хочешь, чтобы я стерпел насмешки от какого-то жалкого раба? — Не утрируйте! Вы прекрасно знаете, что я имел ввиду! — прервал Дервиш его пылкую речь. — Ваша бессмысленная жестокость мне не нравится! Я не одобряю подобного поведения! Но больше всего меня расстраивает другое, то, что вы начали уподобляться вашей родне. Стали относиться к людям, как к мусору под ногами, притом не из личных убеждений, а просто потому что все так делают, потому что так принято. Так вот знайте, — альфа усмехнулся, — следование стадному инстинкту симпатии вам совсем не добавляет! Ахмед скривил лицо в брезгливой гримасе и нервным жестом откинул со лба непослушную челку.  — А мне и не нужна ничья симпатия! Я не хочу никому нравится! Я вообще не хочу чтобы на меня смотрели, как на омегу! — его подростковый ломающийся голос неприятно сорвался на фальцет. Дервиш нахмурился. — И как же вы хотите, чтобы на вас смотрели? — Со страхом! Пусть бояться меня! Пусть они все меня бояться! — И даже ваша семья? Ваша матушка, братья с сестрой… Ахмед растерянно замер. — Но причем здесь они? — Вы сказали «все». Юноша нервно отмахнулся от наставника рукой. — Ты просто придираешься к словам! Мужчина в ответ лишь тяжело вздохнул, неодобрительно качая головой. — Здесь, увы, все не так просто! В таких случаях стоит все продумывать до мелочей! Если не делать этого, то однажды вы действительно получите именно то, о чем сказали — одиночество. Ваши близкие в страхе отвернуться от вас и вы останетесь совсем один. Вы этого хотите?! — Я не знаю, чего хочу. — отозвался Ахмед внезапно тихо и пугающе безжизненно. — Я ничего не хочу давно уже. Я не могу ничего хотеть, не могу строить планов и о чем-то мечтать… Ты хоть понимаешь, как это тяжело, — каждый день заставлять себя делать что-то, зная, что это все бессмысленно? Тренироваться до изнеможения, чтобы не принять участия ни в одном сражении, учиться, чтобы никогда не применить полученные знания, пить лекарства и проводить часы в хамаме, заботясь о теле, которое все равно никому и ни на что в итоге не сгодиться… Я делаю это, заставляю себя это делать, но все мои мысли только вокруг одного крутятся… вокруг двадцати гробов… — Почему двадцати? Их же было девятнадцать. — Двадцатый — мой… Я слишком устал! Мне сейчас так наплевать на все… А хочешь, — внезапно на лице юноши проступило больное неправильное оживление, — я тебе отдамся? Хоть прямо сейчас! Ты скажи только! Ты хочешь, знаю. Давно уже… Вот и исполнишь свою мечту, а мне так то все равно… — он нервно рассмеялся, — все для меня едино сейчас, что с тобой разделить ложе, что шею в петлю сунуть! Плевать уже! А вот про то, что не хочу ничего, я соврал. — Ахмед нахмурился. — Я умереть хочу. Боюсь, но хочу ужасно! Пусть уже все это кончится скорее! Ждать и дальше неизбежного, сходя от страха с ума, у меня больше нет сил! Я не могу так! — голос его дрогнул и надломился, а уже в следующее мгновение он вдруг вскрикнул, громко и истерично: — Да что же я говорю сейчас?! Что я предлагаю тебе?! Даже тебе сейчас от меня, должно быть, мерзко! Ну и пусть! Пусть так. Заслужил! А ты… Ты прости меня… Прости меня такого, избалованного, дурного, глупого! — неожиданно омега улыбнулся, мягко и неестественно спокойно, в глазах его при этом блестели слезы. — Прости… Эта улыбка напугала Дервиша даже больше всех услышанных им только что страшных слов. — Я наговорил тебе всяких гадостей. — продолжил юноша тихо. — Мне так невыносимо стыдно перед тобой, что лучше бы мне умереть прямо сейчас. Прямо на этом месте! Ахмед резко прервался. Огляделся растерянно по сторонам, словно не понимая, что происходит, и застыл на мгновение, беззвучно что-то шепча побелевшими губами и трясясь, словно в лихорадке. А уже в следующее мгновение он шарахнулся вдруг от собеседника в сторону, словно дикая косуля, убегающая прочь от охотников, но, всего пару-тройку шагов спустя, рухнул без сил прямо на землю и, вцепившись руками в волосы, забился на холодных грязных камнях в приступе отчаянных диких рыданий. Дервиш бросился к нему и прижал к себе настолько крепко, насколько возможно. Безумный ужас сковал его сознание, и, не соображая ничего, шепча какой-то бессмысленный бред про то, что все будет хорошо, альфа принялся градом торопливых иступленных поцелуев покрывать чужое мокрое от слез лицо, ледяные руки, пропахшие ароматом благовоний пышные волосы, сухие потрескавшиеся губы… Дервиш чувствовал, как тонкое юношеское тело, горячее и гибкое, отчаянно прижимается к нему, словно пытаясь в нем раствориться, а бешеный стук чужого сердца гулом отдавался в его голове, отнимая способность мыслить здраво. — Спаси меня! — взмолился Ахмед отчаянно. — Забери меня отсюда куда хочешь! Увези, спрячь! Своим меня назови, а я тебе верен буду до гроба! Ах эти глупые, необдуманные слова, в истерике произнесенные обезумевшим от страха пятнадцатилетним мальчиком… Дервиш должен, обязан был проигнорировать их! Не имел права принимать их всерьез! Но это было для него задачей невыполнимой. Поддавшись охватившей его малодушной минутной слабости, мужчина негнущимися от волнения пальцами принялся быстро расстегивать рубашку омеги, мокрую от испарины и забрызганную капельками крови, тут же стягивая ее с острых мальчишеских плеч и открывая для себя тонкую шею, лихорадочно вздымающуюся от сбитого дыхания грудь и торчащие ключицы. Ахмед, в ответ на это, что-то протестующе простонал, жалобно и жалко, но, следуя своим обещаниям, сопротивляться не стал и покорно замер, позволяя делать с собой все, что душе угодно. Именно эта покорность и внезапное осознание собственной полной вседозволенности, словно хлесткая пощечина, привели альфу в себя. Дервиш вдруг вздрогнул, понимая, что именно сейчас собирается сделать и с кем. Грубее, чем стоило бы, он оттолкнул юношу прочь, а сам тут же вскочил на ноги, позорно сбегая подальше от источника соблазна. Когда, полчаса спустя, мужчина вернулся, то обнаружил воспитанника лежащим без сознания на том же месте, где и оставил его. На следующее утро, придя в себя, Ахмед ничего не помнил из произошедшего, по привычке капризно кривился, в ответ на уговоры лекарей выпить очередной горький отвар, и жаловался на отвратительную погоду за окном. С одной стороны, Дервиш вздохнул с облегчением, но с другой, отчего-то ему было невыносимо тошно.