Ты моя ошибка

Даже Дервиш, который знал Ахмеда едва ли не с колыбели, и который сам годами тренировал его и воспитывал в нем силу воли и стремление к независимости (в этом, пожалуй, он даже и переусердствовал), удивлялся порой твердости характера своего супруга. Мужество, с которым тот один за другим преодолевал жестокие удары судьбы, умудряясь при этом оставаться «на ногах» и с поднятой гордо головой, действительно впечатляло. Ахмед пережил смерть старшего брата, с которым был неразлучен. Удержался на троне в то самое смутное время, когда на его жизнь покушались все, кому только была бы выгодна его смерть, а знать и народ настроены были против него. Излечился от смертельной болезни. Сумел сохранить здравым рассудок после предательства со стороны самого близкого ему человека, попытки убить себя и потери ребенка. Даже нашел в себе силы простить своего мужа ради блага государства и будущих своих детей. И все это время он ещё и успешно правил страной, искореняя медленно, но верно все те бедность, разруху и беззаконие, в которые погрузил государство его жестокий отец за время своего бездарного правления. Но вот пришла новая беда, и пришла оттуда, откуда точно никто ее не ждал. И этим новым ударом оказалось для Ахмеда расставание с Искендером. Оно, на самом деле, было неожиданным настолько, что даже Дервиш не сразу смог в полной мере ощутить всю радость от этого события. По правде говоря, Паша уже даже свыкся, несмотря на лютые ревность, зависть, и ненависть, которые питал к своему сопернику, с мыслью о том, что любовь Султана и этого безродного мальчишки действительно была той самой великой любовью, о которой пишут в стихах, и тут вдруг такой итог… — Это правда, что Искендер отправляется в поход в Анатолию? — спросил Дервиш, не удержавшись, спустя всего день после того, как получил радостные известия. На больший срок томительного ожидания у него не хватило терпения. Ему было нужно знать наверняка, устранён соперник, или нет, и знать срочно. — Правда. — Но почему вы его отпустили? Ахмед с явной неохотой отложил в сторону бумаги, изучением которых пытался отвлечь себя, и поднял на супруга усталый взгляд. — Между нами все конечно. Можешь радоваться теперь, — ответил он тихо. Дервиш заглянул в этот миг в его глаза, и глаза эти были ужасающе пусты, как скорбное пепелище выжженных огнем войны деревень. И нет, Дервишу не хотелось радоваться… ***** После они избегали обсуждения этой темы долгое время. Ахмед не стал ничего объяснять, лишь сказал, что причиной для расставания стало известие о его беременности. Искендеру обещано было, что детей любимый родит от него, и теперь, когда планы изменились, он не захотел мириться с этим. Осуждать Дервиш его не мог. Очевидно, что не только в том, чья кровь будет течь в этих детях, было дело. Искендер не был глуп. Он понимал, что теперь наконец его место определено. Ахмеду отныне будет не до него, он станет лишним в его жизни, превратиться в ненужный балласт, который лишь тянет ко дну. Искендер решил уйти, возможно даже потому, что любил, любил так сильно, что готов был уступить возлюбленного сопернику, чтобы тот перестал наконец страдать от необходимости выбирать, мечась меж двух огней, и смог стать действительно счастливым. Так или иначе, Ахмед воспринял его уход как предательство. Его сердце было разбито вдребезги, и тогда он решил, что отныне оставит в прошлом игры в любовь и станет жить ради своих будущих детей и государства. Дервиш видел, что супруг его страдает, и страдает хотя и безмолвно, но страшно. Ему обязательно нужно было дать волю слезам, но Ахмед запер свои чувства под замок и пытался сделать вид, что ничего не произошло. Нужно было делать что-то, пока упрямый мальчишка не сжег сам себя изнутри своей тоской, и Дервиш не видел другого выхода, кроме как спровоцировать его на очередную ссору. — Прекратите хоронить себя заживо! — хлопнув рукой по столу, прикрикнул он в какой-то момент раздраженно, когда они ужинали вместе в султанских покоях. — Да, Искендер вас предал, но это вовсе не означает, что жизнь кончена! Это даже не самый болезненный удар, который вам наносили! — Ну конечно! — глаза омеги вспыхнули яростью, и наконец-то Дервиш увидел в нем своего Ахмеда, а не эту раздражающую безжизненную копию. — Ведь больнее, чем ты, никто меня ударить не мог и никогда не сможет! Потому что я не дорожил никем, сильнее, чем тобой, не доверял никому, как тебе, и не любил никого так глубоко, как тебя! Я до того, как ты предал меня, боялся, что расставание с Искендером меня убьет, — голос Ахмеда наполнился дрожью, но не от слёз, а от злости, — но потом понял, что не убьёт, потому что твое предательство я смог пережить, значит его переживу и подавно! И, как видишь, я твердо стою на ногах! Так чего ты хочешь от меня?! — Придите уже в себя! — крикнул Дервиш в ответ. Ахмед поднялся стремительно и с криком перевернул ударом ноги стол. На пол полетели блюда с едой, фрукты и сладости, по ковру расплескался шербет, разбился в дребезги кувшин. Сам омега был не в меньшем беспорядке, чем комната теперь. Его дыхание сбилось, рот был перекошен, глаза широко распахнуты, а руки сжались сами собой в кулаки. — Ну прости, — отозвался он срывающимся голосом, — что я не могу так просто взять и избавиться от своей боли! Я и так делаю всё, что в моих силах! Я держу себя в руках! Знаешь, как мне хочется напиться? До безумия просто! Но я понимаю, что нельзя, и сдерживаюсь ради детей. Мне кусок в горло не лезет, но я заставляю себя есть, потому что это нужно, чтобы дети росли здоровыми. Я делаю всё необходимое, хотя мне хочется наплевать на все и просто позволить себе умереть! И чего же ещё ты хочешь от меня?! — Правильно! — с искренним одобрением крикнул Дервиш в ответ. — Правильно, кричите, злитесь, громите все вокруг, дайте волю своим боли и гневу! Но только не держите все в себе! Вот чего я от вас хочу. Альфа уверен был, что супруг его именно предложенным и займётся сейчас, и был крайне удивлен, когда вместо того, чтобы продолжить разорять в ярости свои покои, Ахмед осел обессиленно обратно на подушки и закрыл руками лицо. Его плечи тряслись мелко от приступов истеричного смеха. Дервиш сел с ним рядом и мягко приподнял за подбородок его голову. Молодой Султан тут же затих с хриплым тяжелым вздохом. Он был ужасно бледен, хмурился, горькие складки выступили у дрожащих губ. — Если я дам волю всем своим боли и гневу, — «прошелестел» Ахмед, глядя на супруга взглядом полным гордой, суровой скорби, — слишком многие в этом огне сгорят, и ты не просто среди них будешь. Ты будешь первым. Ты не помнишь разве, что сказала та ведьма? Что я стану тираном ещё более страшным, чем мой отец. Что я убью всех, кого люблю, всех, кого ненавижу, и пролью столько крови, что реки станут алыми от нее. — Но ведь вы не казнили брата, — возразил Дервиш, хмурясь тревожно. На лице Ахмеда проступило какое-то странное, не поддающееся истолкованию выражение. Молчание затянулось, а потом он ответил всё-таки, спрятав торопливо взгляд, словно стыдясь собственных мыслей: — Верно, не казнил… ***** Известие о беременности Ахмеда до сих пор держалось, из соображений безопасности, в строжайшем секрете, но сам ее факт, пусть даже ещё и не оглашенный публично, уже успел превратить жизнь во дворце в хаос. Шел аж пятый месяц, а живот омеги лишь самую чуточку стал выделяться, настолько слабо, что Дервиш даже сомневался иногда, точно ли это беременность, а не какая-нибудь опухоль. Сам Ахмед, однако, утверждал с неизменным раздражением, держа обычно в этот момент ладонь на животе, что он, как и всякая омега, чувствует своих детей и совершенно точно знает, что с ними все в полном порядке. Опровергла все опасения и сомнения альфы и лекарша. Как она пояснила, дело было всего лишь в сильной худобе, тренированности мышц живота и высоком росте, а следовательно и большей длине торса. В любом случае то, что живот увеличивался ну очень медленно, безусловно шло хранителям тайны на руку. Вот только живот был сейчас меньшей из их проблем. Даже если бы он был крупнее, его можно было бы, исхитрившись, спрятать под одеждой, а вот изменившийся запах и перепады настроения спрятать было уже не так легко. Благовония немного помогали, но в общем целом лишь сбивали окружающих альф с толку. Те не могли просто не чувствовать присутствия рядом беременной омеги, омеги, которая была зла, напугана и нуждалась в защите. Они чуяли ее, но не находили. Ответ-то вроде и был всем и каждому очевиден, однако при этом правда казалась настолько абсурдной, что усердно отрицалась. Эту беременность слишком долго ждали, и наверняка о ней сразу же должны были объявить на всю столицу, погрузив город в череду пышных празднеств длиною в несколько дней. Так что никому и в голову не могла прийти мысль о том, что такую весть будут держать в тайне. Но реальность была такова… Жизнь у Ахмеда и так никогда не была особо спокойной, но теперь о будущем он думал с откровенным ужасом. Как Падишах, Ахмед любил порядок, а больше него уверенность в том, что ему удается здесь и сейчас держать все под контролем. Теперь же ни о каком контроле не шло и речи. Какой там может быть контроль, если он больше не способен был контролировать даже собственные с изматывающей быстротой сменяющиеся чувства. Хаос творился в его душе, хаос заполнил его мысли, и куда бы он не шел, если там были альфы, Ахмед и сам приносил туда хаос. Заседания Дивана превращались раз за разом в балаган, военные советы и смотры срывались, слуги во дворце разбились на несколько шпионских лагерей, шпионы самого Ахмеда сбились с ног, распуская слухи, пускающие всех любопытствующих по ложному следу, ну а Ахмед прятался в своих покоях, пытаясь уберечься от любой возможной опасности. Хуже всех альф во дворце, конечно, приходилось Дервишу. Инстинкты просто сводили его с ума. Ахмед нервничал, и альфа чувствовал его тревожность. Паше едва удавалось раз за разом подавлять позывы снести мечом голову очередному человеку, который был его супругу неприятен. Дервишу хотелось не отходить от своего омеги ни на шаг, оберегая его от всего мира. Это было даже не осмысленное желание, а нужда столь же жизненно необходимая, как потребность в пище, питье, дыхании. Ахмеда же вся эта его навязчивая забота раздражала. Ему хотелось тишины и уединения, чтобы как следует обдумать и принять наконец все, что происходило сейчас с его жизнью и с его телом. Ахмед привык быть сильным и ловким, он долгие годы изнурял себя тренировками для того, чтобы стать таким, и вот ему предстояло смириться с тем, что теперь он слаб, уязвим, а в скором времени станет и вовсе ужасно неуклюж и зависим от чьей-то помощи. Собственное бессилие пугало и приводило Ахмеда в ярость в равной степени. Ему было плохо. Мир вокруг, совсем как в детстве, вновь казался ему гнилым, настроенным к нему враждебно местом, где каждый желал ему зла, где он не способен был защитить себя, где никто не считался с тем, чего хочет он сам, будучи уверенными, что они знают лучше, как ему нужно жить. Ахмед злился, и если раньше он мог выплеснуть лишнее напряжение на тренировке, то теперь ему оставались лишь ссоры, но и те уже не приносили облегчения, потому что Дервиш стоически терпел все его выходки. Ахмед кричал на мужа до хрипоты, швырялся в него первыми попавшимися под руку вещами, если был особо не в духе, осыпал упреками и ядовитыми издевками, но в ответ получал лишь молчание, прерываемое время от времени раздраженными громкими вздохами. В итоге обычно ему становилось дурно от переизбытка волнения. Тогда омега пугался, что это может навредить детям, затихал тут же, и безмолвно и почти неподвижно лежал потом, спрятавшись под одеялом с головой, маленький, несчастный, напуганный, пожираемый чувством вины, и бесконечно одинокий. И Дервиш очень хотел бы его утешить и успокоить, но не знал, как. ***** Дервиш не мог сказать с уверенностью, что именно повлияло на Ахмеда сильнее — разрыв отношений с Искендером, или беременность, но изменился он в любом случае, и, в глазах не знающего ни первой, ни второй причин этим изменениям большинства, изменения эти были далеко не в лучшую сторону. Беременность омега переносил тяжело. Его тело, слишком истощенное постоянными волнениями, травмами и болезнями, бунтовало. Порой случались дни, когда Ахмед чувствовал себя ещё более злым и несчастным, чем обычно. Ему было плохо: тошнило, ныла спина, кружилась голова, зудели старые шрамы, и все вокруг, даже ничтожные мелочи, раздражало до зубного скрежета. Он не покидал без крайней необходимости свою постель, лежал под одеялом безвольно-вялый, как слепой котенок, и пока рядом не было свидетелей его слабости, позволял слезам боли, страха и обиды течь бесконтрольно по щекам. Страх выкидыша изводил Ахмеда, из-за него он нервничал ещё больше и тем усугублял свое положение. Так ещё и теперь, в дополнение к другим заморочкам, молодого Султана мучить стала навязчивая, почти параноидальная мысль о том, что кто-то навредит ему, а точнее его нерожденным ещё детям. Эти опасения не родились на пустом месте, конечно же. Врагов во дворце и за его пределами у Ахмеда было достаточно, и Дервиш Паша даже сам ожидал того, что они обязательно что-то предпримут, когда станет известно, что продолжению рода Великих Османов быть, и готовился тщательно к этому моменту, но самого Ахмеда подобные мысли едва ли не сводили с ума. Он удвоил личную охрану, в покои его допускались теперь только те слуги, что успели уже доказать свою преданность Падишаху, а ещё почти неотступно омегу охраняли его верные гепарды, готовые вцепиться в глотку любому, кто осмелится причинить зло их хозяину. Дервиш с одной стороны проклинал глупых кошек, потому что звери, запомнив видимо за последнее время, что с этим человеком Султан в плохих отношениях, приветствовали всякий раз его появление гневным шипением и рыком, но с другой стороны, находясь вдали от супруга, он мог быть спокоен за него, зная, что его защищают, и этих защитников уж точно никак и ничем нельзя подкупить и склонить к предательству. Ещё одной странностью, которая, однако, для людей знавших Ахмеда в детстве, была далеко не нова, стало то, что Султан всем почти строжайше запретил прикасаться к нему, в том числе даже собственной матери, чем ужасно ее обидел. Исключениями были лекари, Настя, Мустафа, пара проверенных служанок, ухаживающих за ним в хамаме, ну и, что учитывая все произошедшее между ними, было удивительно — Дервиш. Последнее стало неожиданностью и для самого Паши. Ему, признаться, даже совестно было из-за этого, потому что он понимал, что не заслужил такого доверия. Ещё и Хандан Султан, с которой во все времена они имели между собой близкие, дружеские почти отношения, теперь из ревности стала считать его едва ли не своим врагом. Так или иначе Ахмед к нему тянулся. Велели ли ему инстинкты искать защиты у супруга, как у отца вынашиваемых им детей, или же какая-то часть его, тот самый, ещё живущий где-то в глубине души, маленький мальчик, которого Дервиш встретил много лет назад, все ещё доверял ему — альфа не знал. Обстоятельства были таковы, и все, что ему оставалось — это принять их и быть таким мужем для своего омеги, каким собирался когда-то стать, — заботливым, нежным, терпеливым и любящим, даже если Ахмеду все это уже было не нужно. ***** Оставалось ещё целых четыре месяца, и что ждёт их впереди, страшно было даже представить. Впервые за последние двадцать лет Дервиш не мог и откровенно не хотел найти в себе силы для того, чтобы хотя бы попытаться строить долгосрочные планы, предпочитая жить сегодняшним днём. Непонятно было, что случится через неделю, как все изменится спустя месяц, но зато абсолютно ясно можно было осознать одно: если Ахмеду хочется есть мел, или посреди ночи он требует солёных апельсинов, то значит нужно расшибиться в лепешку, но дать ему то, чего он хочет. И когда потом довольный Ахмед дремал мирно у него под боком, позволяя мужу положить ладонь себе на живот, жизнь резко переставала казаться бессмысленной, а будущее уже не пугало.