Ты моя ошибка

После ссоры в саду Ахмед и Дервиш избегали друг друга почти месяц, общаясь лишь по делу и то через третьих лиц и письма. Что-то изменилось резко и между ними и в них самих. Дервиш теперь ни в чем и нигде не мог найти покоя, да и Ахмед счастливым тоже не выглядел. Падишах теперь был, казалось, бледнее обычного, он почти ни с кем не разговаривал, и тень каких-то тяжелых гнетущих мыслей омрачала постоянно его чело. За исключением государственных дел, все свое свободное время Султан проводил теперь в своих покоях. Лишь когда тьма накрывала звёздным одеялом город, омега выбирался наружу. Словно призрак, печальный и зловеще-безмолвный, он бродил по коридорам дворца едва ли не каждую ночь, делая вид, что не замечает изредка встречающихся ему людей, и поступь его была столь легкой, что не слышно было шагов, лишь шелестела едва уловимо тяжелая ткань его одежд, и позвякивали тихонько золотые украшения на его косах. Конечно же все это не могло не породить слухи. Паши чином повыше, пусть и не знали причин происходящего, но все равно обсуждали это с особым рвением. Во дворце всем и каждому было известно, что когда юный Султан в гневе, гораздо страшнее его крика его молчание. Самые жестокие решения Ахмед принимал обычно как раз таки в те дни, когда он был тих и молчалив. Так что сейчас Паши уже делали ставки на то, как скоро Падишах примет решение о казни своего супруга, и кому в итоге посчастливится занять место Дервиша, как на посту великого Визиря, так и на брачном ложе Султана. Сам Дервиш, однако, зная Ахмеда лучше, чем кто-либо ещё, не мог с уверенностью сказать, что молчание Падишаха сейчас было тем самым затишьем перед бурей. Ахмед был не просто зол на него. Что-то иное происходило с ним, Паша чувствовал это в отголосках запаха омеги, в его движениях, когда наблюдал за ним украдкой, в его стремлении спрятаться от всего мира за дверями своей спальни. Нет, дело было не в нем. Ахмед скорее бы казнил его, раз уж так боялся и одновременно презирал своего супруга теперь, чем стал бы прятаться от него, словно ребенок. Его воспитанник мог быть кем угодно, но только не трусом. Что-то происходило. Что-то неуловимое пока, но куда более важное и глубокое, чем их ссора. Любопытство и беспокойство одновременно снедали Дервиша, поэтому, столкнувшись однажды ночью посреди узкого коридора с Ахмедом, альфа решил твердо выяснить все здесь и сейчас. Ему бы стоило благоразумно поклониться и уйти скорее, но вместо этого он замер перед своим супругом, пытаясь прочесть его нынешнее настроение. Ахмед прищурился враждебно, напрягся, словно кошка, которую хозяин сначала ударил, а потом вдруг решил приласкать, и наконец сделал маленький шаг навстречу. Его бледное острое лицо приобрело странное выражение. Он открыл было рот, намереваясь сказать явно что-то не особо приятное, но тут же закрыл. Не было слов и у Дервиша. На самом деле он лишь упорно желал разговора между ними, но никогда не представлял, каким именно будет этот разговор. — Если вы думаете о том, чтобы казнить меня, лучше казните сразу. Ни к чему затягивать с этим! — выдавил он наконец дрожащим от напряжения голосом. Ахмед холодно усмехнулся в ответ, на мгновение скривив бескровные и потому кажущиеся непривычно тонкими губы в жалком подобии улыбки. — Это странно, — заговорил юноша задумчиво, и голос его был похож на шелест ветра, настолько тихим он был, — мне хочется сказать тебе по привычке что-нибудь злое, но у меня нет слов. Словно в ту нашу ссору я уже сказал все самые жестокие слова, какие только возможны, и ничего хуже придумать уже не могу. — Это странно, — повторил Ахмед уже громче и уверенней, — мне казалось, что моих обиды и злости хватит, чтобы до конца дней твоих говорить тебе, как я тебя ненавижу, а в итоге…а в итоге я не нахожу слов. Я чувствую себя просто опустошенным от всех чувств. Дервиш молча кивнул, соглашаясь. — Настя говорит, моя беда в том, что я почему-то всегда прощаю тех, кого не стоит прощать, — добавил Ахмед внезапно, и это точно были не те слова, которые Дервиш ожидал услышать. — Возможно, что однажды я поплачусь за это, и человек, которому я дам второй шанс, вонзит мне в итоге нож в спину. Кто знает, быть может этим человеком будешь ты, — юноша вновь криво ухмыльнулся, — или мой любимый младший брат. И всё-таки… — на какое-то мгновение Ахмед прервался, а затем продолжил надломленным голосом: — Иногда мне хочется простить даже отца, но это было бы слишком малодушно. Это бы означало, что я принял все, что он сделал, смирился с этим… Однако это применимо и к тебе, — теперь их глаза наконец встретились. — Если я прощу тебя, значит я смирюсь с тем, что ты изнасиловал меня, что был жесток и подл со мной, что из-за тебя я потерял ребенка… — Что?! — перебил его Дервиш, побледнев резко. — О чем вы говорите?! Какой ребенок? — У меня мог быть ребенок от Искендера, сроки были уже довольно большими, но тот яд, что я выпил, он убил его. Если бы только я знал, я бы никогда этого не сделал! — голос Ахмеда задрожал, и в глазах его выступили слезы. — В тот день ты не только мою душу убил, ты убил моего ребенка, и за это я больше злюсь на тебя, чем за поруганную честь! Но моя ненависть к тебе постепенно утихает, хочу я того или нет, а вот моя боль остаётся все такой же сильной. Это несправедливо! Несправедливо, слышишь?! — последние слова были почти криком, тем самым криком истинного горя, от которого стынет в жилах кровь. Тяжелый рваный вздох, похожий на стон, сорвался с губ альфы и, не отдавая отчёт своим действиям, он шагнул вперед и прижал рывком юношу к своей груди, и Ахмед прижался к нему в ответ, тяжело дыша, но все ещё стараясь сдерживать слезы. Это не были объятия супругов, объятия омеги и альфы, или объятия наставника и ученика. Это было лишь простое утешение от человека человеку, болезненно короткое и странное в своей простоте и одновременно противоречивости. Мгновение, и Дервиш уже отступил в сторону, напоминая себе, что у него нет права обнимать Ахмеда, после того, как он поступил с ним. Ахмед вздрогнул, когда объятия прервались. Его тонкие руки взметнулись было, обнимая себя беспомощно за плечи, и тут же упали безвольно вдоль тела. Секунды шли, а они оба боялись посмотреть друг другу в глаза. — Я знаю, что потом могу пожалеть об этом, — перевал наконец Ахмед неловкую тишину между ними. Его руки дрожали, но голос был тверд, и глаза светились тем самым стальным упорством, с каким ещё маленьким мальчиком омега поднимался всякий раз на ноги после очередного поражения и, стерев рукавом с лица кровь, продолжал тренировку, — но я прощаю тебя, Дервиш. За все прощаю. Не ради тебя, не ради государства, и даже не ради себя. Альфа сначала пробормотал что-то растроганно, но потом нахмурился удивлённо и замер в ожидании объяснений. Ахмед молча взял его руку и опустил на свой живот. Дервиш распахнул шокировано глаза. Он пытался сказать что-то, но все слова внезапно застряли комом в горле, и даже мысли спутались, как кубло змей. — Вы…? — выдохнул мужчина хрипло. — Как? Это… Пусть и едва уловимая, но впервые за долгое время искренняя улыбка тронула губы омеги. — Да, — ответил он спокойно, все ещё держа свою холодную тонкую ладонь поверх чужой руки, — я ношу ребенка, точнее — исправился Ахмед быстро, — детей. У нас будет двойня. Я не знаю ещё, мальчики это или девочки, — добавил он тем самым мягким тоном, от которого Дервиш давно уже отвык. — Повитуха сказала, что ещё слишком рано для этого. — И как давно? — выдавил наконец Дервиш первое, что пришло ему в голову. — Какой срок, и как долго вы знаете? — Срок где-то около двух месяцев. А узнал я в тот день, когда мы поссорились, — ответил Ахмед спокойно. Он отпустил чужую руку и, кажется, вновь был на грани того, чтобы закрыться в себе. — Мне стало плохо в моих покоях, я потерял сознание, ну а так как явных причин моего недомогания лекарь не обнаружил, то он предложил среди прочего, что это может быть связано с беременностью, и его предположения оказались верны. — Кто ещё знает? — Только главный лекарь и повитуха, что осматривает меня. Я не хочу, чтобы кто-то знал хотя бы до тех пор, пока мое положение станет уже невозможно скрывать. Сказав это, Ахмед замолчал. И Дервиш тоже не знал, что уместно будет сказать сейчас. Если бы между ними не было всей этой вражды и ненависти, он бы, пожалуй, обнял крепко своего супруга и, наверное, смеялся бы и плакал от счастья. Сейчас альфа не смел даже вновь прикоснуться к нему. — Я не понял ещё, что чувствую к тебе теперь, — снова заговорил Ахмед первым. — Это слишком сложное чувство, чтобы назвать его одним словом. И я не знаю, что ты чувствуешь ко мне: ненавидишь, или все ещё любишь, а может презираешь. Столкнувшись с тобой сегодня, я не уверен был даже в том, что ты не попытаешься убить меня. — Что бы я не сказал вам в тот день, я бы не смог вас убить. Я просто был зол. Во мне говорили гнев и ревность. Вы и я… — Впрочем, это не так и важно, что мы чувствуем друг к другу, и чувствуем ли вообще хоть что-нибудь, — не дал Ахмед ему договорить, подняв ладонь в жесте запрета. — Главное, чтобы между нами не было больше открытой вражды. Теперь, когда на мне лежит ответственность ещё и за жизни моих детей, я не позволю больше себе навредить. Если ты сделаешь хоть что-нибудь, что плохо повлияет на детей, в этот раз я казню тебя уже без каких-либо сомнений. — Я не собираюсь причинять зло своим же детям! Это было бы безумием! — обрубил хмуро Дервиш и тут же столкнулся со своим супругом в молчаливом поединке взглядов. — Это хорошо, — кивнул наконец Ахмед с облегченным вздохом. — Потому что я хочу, чтобы у моих детей был отец. Настоящий отец, который любит их, а не такой, каким был мой. Такой отец, на которого, если бы со мной случилось что-то, я мог бы спокойно оставить детей, зная, что он защитит их. Такой отец, каким для меня раньше был ты. — Почему вы так уверены, что отец я? — задал Дервиш беспокоящий его вопрос. — Разве Искендер не предпочтительнее для вас? К тому же вы говорили… — Я мог сказать что угодно! — Ахмед взмахнул раздраженно рукой, невольно повышая голос. — Но даже ради своего самолюбия и нашей любви с Искендером я бы не обрек своих детей на участь бастардов. Нет, как бы я не относился к тебе, мои дети будут твоими, они будут законнорожденными. — Я клянусь, что буду защищать наших детей до последнего своего вздоха, а если понадобится, то и до последней капли своей крови! — пообещал Дервиш пылко. Это был его шанс, и в этот раз он собирался исправить все то, что уже успел испортить. — И вас, — добавил он, заглядывая пытливо в чужие холодные глаза, — вас я тоже клянусь защищать. Если вы только позволите, я стану для вас тем супругом, каким изначально должен был быть: почтительным, внимательным и нежным. Ахмед шумно вздохнул. Его безразличная маска на короткий миг треснула, тень сомнений легла на его лицо, но он быстро взял себя в руки. — В годы ранней юности я думал о том, — заговорил юноша тихо, улыбаясь неприятной болезненной улыбкой, — что брак с тобой — лучшее, что может случиться в моей жизни. Конечно, — омега криво усмехнулся, — у меня не было особого выбора, меня либо ждала казнь, либо политический брак с каким-нибудь отвратительным стариком, вроде тех, за которых трижды выдавали замуж Фахрие. Однако я все равно верил, что с таким супругом, как ты, я буду самым счастливым омегой на всем свете. А ты в итоге причинил мне зла больше даже, чем мой отец.Ты не нужен мне! — бросил Ахмед резко, резче, чем это было бы, если бы он действительно оставался таким хладнокровным, каким хотел казаться. — Я вряд-ли когда-нибудь вновь смогу полюбить тебя хотя бы вполовину так сильно, как любил когда-то. Мне ты не нужен, — повторил Падишах безжалостно, — но ты нужен нашим детям. Я вверяю их и себя твоей заботе. Не подведи нас! Больше Ахмед ничего не сказал. Он отвернулся и быстрыми шагами скрылся за поворотом. Исчез омега так стремительно и бесшумно, что если бы не удаляющийся шелест его одежд, едва различимый в гулкой ночной тишине, Дервиш вполне мог подумать, что весь их разговор был не более чем плодом его воображения, грёзами наяву, вызванными бессонницей. Почему-то ему захотелось вдруг малодушно поддаться подступившим к горлу нежданным слезам. «У тебя есть шанс все исправить! — одернул он себя. — Это последний шанс, но он у тебя есть! Шанс есть!» — повторил альфа упрямо вновь. Вот только был ли он?