Gassa d'amante — королева узлов

Ты спишь? Эй. Эй. Слышишь? Слышишь! Ты меня слышишь! Ну и ну, мальчик, сколько меня не было? Где ты, что ты? В постели. В постели? Белые простыни, пушистые, хрустящие. Тепло. Ногам тепло, рукам, — ты в сухой одежде — кофта серая, брюки. На тебе брюки и носки. Одеяло по пояс, рука сжимает края, другая у самого лица — оседает на кожу твое теплое дыхание. Дышишь. Уже хорошо, что не убил себя, пока меня не было. Спишь? Ну, спи. Я покопаюсь немного. Стоп. Ты не один в комнате. Вас трое. Мужчина и женщина ещё. Первый — позади тебя. Прямо вплотную. Полулежит, полусидит на боку за твоей спиной. Рука в мягком свитере цвета блёклых осенних листьев тянется к твоей голове живым проводом — ладонь напрямую к макушке и следом — вниз к затылку — медленно-медленно, тихо-тихо, чтобы не разбудить, гладит. Иногда пальцы сгибаются слегка — вплетаются в твои подсохшие лохматые пряди, убаюкивают сон, подстраховывают. Мы по запаху знаем, кто это. По движениям рук, по теплу, по атомам. Чувствуем, кто рядом. Сознаём и кто напротив. В мягком кресле, возле окна на фоне темно-зеленых штор. — Будешь с ним нянчиться? Так. Вспоминаем. Она пришла сюда минут пять назад. Уселась, поддерживая свой живот за вязаным кардиганом, и не жалеет громкости. А тебя всё гладят, не меняя темпа, и, нависая сверху, смотрят на ресницы. Они не дрожат, и дыхание у тебя ровное: убеждаются, что спишь. У тебя кожа лица натянута как будто, вот-вот начнет трескаться. Что это? А пахнет чем? Это…фенобарбитал? И правда. Что мы о нём знаем. Седативное. Снижает возбуждение центральной нервной системы и способствует наступлению естественного сна. Чёрт. Вспомнили. Ты — промокшая насквозь тряпичная кукла, но всё равно мотаешь отрицательно головой, когда тебе говорят сесть в машину, когда тянут за руку, когда насильно ведут. Двигатель шумит, бешено скачут стеклоочистители, и звучат десятки ударных инструментов, а ты держишь себя за локти, смотришь сквозь продырявленный туман под колесами. Шумит печка, выбрасывая вихри горячего воздуха со всех щелей — всё на тебя, ты — сплошная дрожь, олицетворение. Только зубы еще не стучат. Меня с тобой нет. Ты не думаешь, просто сидишь. Правит тело. Надрывается мелодия смартфона. Тэхён берё…. Тэхён. Это он за рулем. Он посадил. Он пристегнул. Включил печку и молчит, видит, что ты не здесь. Точнее, я не с тобой. Берёт трубку, а на том конце крики — жена. Шипит по-кошачьи. Ловишь ушами, меня не подключаешь. Тебя привозят к дому, высаживают, ты уже не брыкаешься, когда тебя ведут за руку, словно ребенка. В ушах крики. Она. Дикая кошка. Скандалит. Звон в перепонках. Тебя трясет, ты не контролируешь: кулаки сжимаются рефлексами, а на большее не способен. Не угрожать, не бить, не злиться. Тянет тебя только магнитом. Это работает волчий организм. Потом тебя раздевают догола. Вокруг — женские кремы и цветные полотенца. Жена на пороге ванной, всё шипит и шипит, выговаривает, злится, от нее убийственные волны, ее ничего не смущает. Муж раздевается сам до нижнего белья, ничего ей не говоря, толкает тебя в душевую. Эту знакомую, эту историческую. Там каждый сантиметр разрисован воспоминаниями. Но мы выключены, мы собираем информацию, но не осознаём её. Потом — вода. Водопад уже не ледяного зерна, а почти горячего; вокруг пар клубится, ленты и частично сгорает кислород. Тебя поливают душем, отогревают высокими температурами. Глаза закрыты рефлексами. Просто стоишь. Просто существуешь с руками по швам. Красивая кукла. Молочные реки кожи краснеют от горячей воды, губы лишаются бледной синевы, наливаются обратно клубникой. Потом с тебя стекает вода на плиты ванной. Затем испаряется, кочуя в недра махрового полотенца, которым тебя обтирает Тэхён. Серая кофта на тебе с его помощью, брюки — кое-как сам, универсальные знания тела — оно помнит, как одеваться. Не знает только зачем. Офицер сушит волосы всё тем же полотенцем, лохматит, а ты смотришь ему в грудь. Сквозь нее. Глаза смотрят. Не ты. Он одевается сам, тянет тебя на выход. Ступни по теплому полу — щлеп-щлеп — забавно, занятно, смешно, но нет радости. Только злость. На лице женщины в коридоре. У нее руки на груди сложены в диком напряжении, а глаза — бусины, по щекам видно, что стискивает зубы, лицо красное-красное, буря яркая. — В спальню, серьезно?! Терпит она недолго. Как только видит, что муж тебя в ту сторону ведет, уложить хочет выспаться, дать в себя прийти, так сразу же на тебя накидывается. Истерично, как многие женщины — неумело, но рьяно. То ли пощечина опять, то ли царапина, но лицо и шею жжет сразу же, и еще плечо простреливает болью — ты же кукла тряпичная — не ожидаешь, не готовишься, ударяешься от рывка о косяк двери. А потом всё. Тело — сбой, включаются аварийные резервы. А это я. Как опрокидывается лавина — без предупреждения и в противовес слову «постепенность». Двери открываются а в а р и й н о, то есть быстро и кооперативно. Люди видят только побочные, только сильный отклик тела. И называют это двумя простыми словами. Нервный срыв. Это тот период, когда сознание и тело пытаются наладить контакт. Силы мощные, притираются каждый раз, как новый — а вдруг подвох? Ты падаешь. Скатываешься по стене, потому что накрывает здорово. Из тебя, как морского принца, море соли по раскрасневшейся коже щек. Из тебя чуть ли не вой, как из волка. Откуда столько воды? Теперь понятно: если планету расплющит, океаны выльются через твои глаза. Может это быть твоим предназначением — служить потенциальным резервуаром на случай земной катастрофы? Надо же сохранить воду. Она фишка этой планеты. Вместе с эмоциями и всадниками психики. Понятно, что всё слишком плохо, когда Тэхён падает перед тобой на колени и безрезультатно зовёт. А ты слышишь и мотаешь головой, глаза застилает, ничего не видно, подтягиваешь к себе колени — кажется, что снова в центре собственной головы посреди торнадо воронов, только теперь соображаешь, что они — с улицы. Там всё тот же град, ты слышишь, как он бьется о крышу и крыльцо. В коридоре сливовые обои и картины итальянских художников — Ким Мина большая любительница, а ты жмешься, тоже пытаешься загнать себя в рамки, спрятаться. А потом вдруг дышать нечем. Просыпается паника. Это что-то вроде гипервентиляции. Не успеваешь заглатывать воздух, слишком много уходит на рыдания. Нагреваешься и холодеешь, парадокс холодного пота. Хватаешься за штанины, сжимаешь, натягиваешь, словно можно получить от них что-то — кислород или успокоительное. Зрелище — удар по всем наблюдателям. Тэхён срывается с места бойцовской собакой, пропадает. Когда возвращается, в нос бьет этот самый запах. Фенобарбитал. Мужчина падает на одно колено, зубами открывает крышку баночки и лихорадочно собирает капли в стакан, наполовину наполненный водой. Шепчет, ты слышишь на фоне града — раз-два-три-четыре…. и голос такой быстрый, трясётся, как струна, если ее задеть, вибрирует, содрогается. …восемнадцать-двадцать-двадцать пять… — Тэ.х., — а в горле ком, нельзя разговаривать, нельзя тратить кислород, парень, — тэ.хён… Но получается. На самом низу, еле-еле, с трудом, а всё равно произносишь. Страшно потому что. А когда страшно, кого рефлекторно позовешь? Правильно. Руки выпускают собственные брюки, шарят вслепую, находят его колено, но там ткань натянута, и ты только корябаешь, как человек, падающий с холма — пытаешься вгрызться в свою почву. — Сейчас, сейчас, родной, сейчас… А женщина не брыкается. Тебе не видно, я тебе скажу: застыла статуей. Держит себя за плечи, не отрывает от тебя взгляда широко раскрытых глаз. Вот как ты выглядишь — убил в ней злость, подтасовал, незаметно заменил на страх. …двадцать девять-тридцать один…пять…девять… Счет обрывается, а ты всё аварийно ищешь грудью воздух, а взгляд — стеклянный — мечется по сливовым обоям напротив, корябаешь чужую коленку. А потом резкий запах увеличивается, оказывается у самого носа. Тебе в состоянии срыва он не нравится слишком по-детски, ты мотаешь головой: не надо, не хочу, не буду. Тебя хватают ладонью за затылок, напрягают пальцы, не дают вертеться, и ты тянешься к чужой руке со стаканом, хватаешься за запястье, переводишь взгляд. Моргаешь — очередной камнепад по щекам, но поволо́ка тоньше — видно, что это Тэхён. Тэхён, который заставит выпить, что бы ты ни выкинул. Пьешь. Пьешь, управляя его рукой, удерживая запястье. Он поднимает стакан постепенно, пока ты не глотаешь всё без остатка. Морщишься, кашляешь, гадость, мерзость, губы блестят от слёз, раскалывается голова, и повсюду эти сливовые обои. — Молодец…молодец, — Тэхён отставляет всё в сторону, — сейчас полегчает, сейчас пройдет, всё пройдет… Он садится рядом, обхватывает тебя за плечи и к себе — в объятия — прижимает к груди, прячет ладонями плечи, трёт, гладит, нагревает. Ты не брыкаешься. Ты льнешь, глотаешь воздух, прерываешься на свои рыдания, они не контролируются — стекают в унисон природному граду; хватаешься руками за чужой свитер, сжимаешь и тянешь, как до этого свои брюки. Его ладонь снова к твоему затылку, гладит, перебирая пальцами, вверх-вниз, ты почти на его коленях, как-то поместился в чужой хватке маленьким птенцом. Кружат вороны, а тебя прячут — такого новорожденного — от всех. Такое странное зрелище, должно быть. В университете у всех бы челюсти на пол — успевай ловить, как в старой игрушке. Чон Чонгук. Привлекательный крутой парень с архитектурного. Секс-машина, покерфейс, пресс в кубиках, широкие плечи, суровый взгляд. Лежит на полу, рыдает пятым океаном, скулит и жмётся птенцом — еще летать не умеет. Секс-машина. Ага. Недотрога с шатающейся психикой, талантом творца и элементами волчьей моногамности, импульсивности и протекции в характере — вот вам вся правда. А ты как хотел? Тебя всю юность били, гнобили, измывались, потом появился человек, ты ему сердце отдал, а он его на полку — пылиться. Ты думал, всё это спокойно пройдет мимо, ничего после себя не оставит? Детских травм? Психологических маркеров? Психических брешей? Ничего такого? А надо было слушать ведьму, когда она тебе читала побочные эффекты человеческой жизни. — Пре.датель. Теперь хоть дышать получается. И порицать. Жаловаться. Себе на него. Ему на себя. Постепенно доходит до тебя, что жмешься со всей однозначностью, защиты ищешь, разрыдался, развалился, а дальше что? Всё равно за порог выходить, всё равно не твое тут место. Даже на полу прирученным волком — и то не твоё. — Преда…тель. — Тшш… — Преда.тель… — и носом ему в грудь, и всхлипываешь, и себя жалеешь. А тебя молча качают, баюкают, гладят по затылку, волосам и плечам, всего обогревают. Твой обвинительный шепот слышится еще долго. Пока не начинаешь невнятно бормотать, пока не помогают подняться и не укладывают полусонного в белые пушистые покрывала. На свою сторону постели. Сплошной одеколон и тэхенов запах — твоя колыбель, в дуэте с фенобарбиталом — засыпаешь, едва вдыхаешь и касаешься головой подушки. Уже на затворках сознания чувствуешь, как тебе трогают ступни — опять холодные, натягивают носки и кутают в одеяло. Восстановили. Прошли до этой точки. Спишь? Спи. Чем дольше спишь, тем дольше он рядом. Твой бестолковый взрослый. Спишь? Спи. Я послушаю. — Хватит смотреть на него так, это омерзительно. Так отвернись, милая, в комнате полно ракурсов. — Сколько у него с таким телом и мордашкой было развлечений, представляешь? — а она ни в какую, вещает в голос, сверлит взглядом мужчин на кровати. — Бьюсь об заклад, он хорошо оторвался за этот год. Ага. Да. Секс-машина же, ну. — Знаешь, почему он тут? — она не унимается. Тонкими пальцами поправляет волнистые волосы. — Потому что остальные оказались не такими, как ты. Не прыгали вокруг него, не гладили вот так по-отцовски. Ему нужен папик, а не ровесник, вон он и припорхал. Ты его лучший вариант. Спишь? Спи. А я скажу: твой тупица-взрослый так ведь и думал, когда переодел тебя и отправил домой. А потом у двери встал, спиной уперся, чтобы не скатиться. Жена стояла напротив — в другом конце коридора, руки в боки, глаза щурит. А потом он не выдержал, твой тупица-взрослый, потянулся за ключами от машины, и ей только и оставалось, что театрально скорчить осуждающую гримасу, пряча за наигранным удивлением тревогу. Спишь? Не спишь. На часах шесть вечера. Ворочаешься. Ворочаешься. Окончательно просыпаешься. Пахнет овощами и жареным мясом. Пахнет Тэхёном. Добро пожаловать в пробуждение, парень! Мы тебя ждали. Глаза у тебя — жуть, мешки от рыданий. Это ты еще не видел. Тебе не до этого. Ты всё понимаешь, вспоминаешь, осознаешь. Вскакиваешь, не давая себе форы. Уйти, нельзя остаться. Вещи где? Тэхён где? На кухне, наверное. Можно хоть одним глазком на него посмотреть? Можно. Ступаешь медленно, тихо, на пороге кухни тормозишь. Цвета́ привычные, никакой перестановки, только отсутствует обычная посуда с яблоками по центру стола. На плите крышка слегка сдвинута — рагу тушится. Ким Тэхён научился делать рагу. Ким Тэхён красивый. Сидит на подоконнике, согнув ногу, а другую свесив. Курит. Дым вверх и к потолку, мутно, но красиво. Офицер смотрит на улицу. Там града нет, там вечереет, но по-прежнему светло: лето спускается, лето поздно спать не ложится. Чёрная безрукавка из прошлого. Когда-то она вся в муке была. — Как ты себя чувствуешь? Вздрагиваешь, замираешь. Как? Не удивляйся, думай. В отражении окна тебя видит. Оборачивается. Пальцы сжимают сигарету, она дымится, тебя ждёт. Ответишь? У Тэхёна взгляд — читай, никакого шрифта. Страшно, когда он смотрит так уязвимо. Не по сценарию это. Сбивает с толку. Чего он смотрит? Жалеет тебя, что ли? Думай, мальчик. — Я ухожу. Чего? Собеседник твой отворачивается, тушит сигарету и смотрит в прозрачную пепельницу слишком неестественно долго. — Зачем приходил тогда? — голос нейтральный. Но ты слышишь, что это не так. Да что это такое? Где его жена, где она, чтобы из-за угла тебе голову оторвать? — Чтобы самому уйти. А? Это всё откуда, парень? Не надо притворяться, хватит, не глупи. — Что значит самому? — А непонятно? — Непонятно. Он поднимает голову. Ловит твой взгляд. И тебя злит. Злит, потому что, похоже, ему непонятно на полном серьезе! Глаза выдают. Ты знаешь, когда и как он выглядит, когда открывает замки. — Что еще тебе непонятно? — прячешь руки в карманы штанов, как удачно, что они тут имеются, эти карманы, скрывают твоё волнение, прячут тебя настоящего. — Ты называл меня предателем, помнишь? Почему? И спрыгивает очень плавно. Чёртов красавец. Треклятых королевских кровей. — Ты издеваешься? Сколько лет этому вопросу? Неважно, главное, что в ваших отношениях он твой любимый. — Нет. — опирается поясницей о подоконник, тоже прячет руки в карманах, слегка присаживается. — Почему я должен? — Потому что так проще. Не поймешь, то ли всерьез, то ли ты развлекаешься. На вас со стороны смотреть — это испытание на терпение. Очень кстати у каждого имеются карманы. Удача из удач. Вы туда еще головы засуньте. А Ким Тэхён смотрит. Молчит. Смотрит. Ты держишься. Что у тебя за гримаса, мальчик? Волевой и злой совершеннолетний. Что ты! Забыл, как лился морями по коридору, разъедая сливовые обои? Не переигрывай, архитектор. Да на твоей я стороне, не сомневайся. Только вот… «Сократ мне друг, но истина дороже», парень, понимаешь, о чем я? — Я не знаю, как трактовать твое поведение. — смотри: Тэхён честный сейчас. Не понимает — признается. Давай так же попробуем? — А это нормально, что ты куришь вот так? Это не очень полезно для ребенка. Эх. Ну пусть будет. Засчитано. — Мина уехала к подруге, — у него как-то так получается, что двигаются только губы, в остальном он — как статуя, — я никому не наврежу. — Ммм. — строишь гримасу, поджимаешь губы. Крутой какой. Лохматый птенец с опухшими глазами в свисающей до колен футболке. Правда, она немного собралась слоями над твоими убранными в карманы руками. — Девочка, мальчик? Еще порция истины. Ты действительно хочешь знать. — Девочка. В красном платье в яблоках. У тебя на коленях сидит смирно, щебечет что-то, а ты волосы ей расчесываешь, собираешь в сад. Дочь… Часть его. Продолжение. Высовываешь на миг правую руку, демонстрируешь большой палец — мол, отпад, круто, дядя, молодчина. И губы снова поджимаешь — сплошной сарказм. Кроешь им душу. Кроешь образы красного платья в яблоках. Душишь силуэт на коленях, стираешь расческу и волосы. Ты никого не собираешь в сад. — Уже решили, как назовете? — Нет. — Почему нет? — Почему тебя это так интересует? Притормози, парень! У тебя голос — недовольство и вызов. — Меня удивляет, что у тебя скоро будет дочь, а ты еще не придумал ей имя. Звуки — рефери, воздух — ринг. А я тут — спортивный комментатор. — Это не моя дочь, и не мне выбирать ей имя. Здесь давай остановим раунд. Эй. Что он сказал? Ты слышал. Ищешь подвох, а в груди-то уже ледяной ветер, колется в области живота. — В каком смысле не твоя дочь? — по голосу не скажешь. Ты актер или архитектор? А Тэхён спокоен. Сдержан. Отвечает как есть. Словно интервью даёт: — В том смысле, что я не участвовал в её создании. — А кто участвовал? Он не успевает договорить, ты уже цепляешь его ответ своим вопросом. Состыковались. Так себе формулировка у тебя, честно говоря, в жанре вопроса про пестики и тычинки, мальчик. Да мальчик ты, не спорь. — Визовый офицер из Швеции и моя бывшая жена, соответственно. Ещё раз. Еще раз. Еще раз. Что он сказал? Что сказал, то и сказал! Славно, что ты услышал, мальчик. Переваривай давай. Ну-ну. Не волнуйся так. Я буду помогать. Пока ты спал, у меня — уши востро, я же подсознание, я, ежели включено, то непременно всё фиксирую. А еще я очень вездесущее: повсюду и со всеми сообща, понимаешь теперь? С о о б щ а. Это мой тебе урок, парень. Нужно разговаривать, нужно решать, нужно о б щ а т ь с я. Столько бы мук люди избегали, будь чуточку мудрее. Ну, чуточку. Вот твой офицер. Он когда ключи от машины схватил, готовый за тобой в град ехать, жена сменила позу и начала винтить. Лезть, налетать, провоцировать, осуждать. Ты не пошел домой, поплёлся к первому указателю прочь от их дома, а у меня — уши востро.

— Куда ты собрался?

— За ним.

— Серьезно? Тэхён, он просто нагулялся, а теперь лето, каникулы. Неужели ты не понимаешь? Он с тобой побудет, а начнётся учебный год — снова пропадет. Тебе четвертый десяток, ты нахрен не сдался этому пацану.

— Наверное. Но он сдался мне.

— Ну, потрахаешь ты его три месяца, а дальше? Он умотает, и ты опять за бутылку? Мне надоело это терпеть.

— У тебя есть выбор.

— Что я буду делать там одна?

— Я отсюда не уеду.

— Ну, теперь-то, конечно, не уедешь! Теперь-то вернулся твой школьник, куда же ты от него денешься? Вот скажи мне честно, ты ведь ждал, надеялся, что хоть летом он тут появится?

— Если ты уже знаешь ответ, зачем спрашивать?

— Ты смешон, Тэхён. Взрослый мужик, а ведешь себя как наивный подросток.

— Я такой, какой есть.

— А меня совершенно не удивляет, что этот пацан не приехал к тебе тогда, когда ты его ждал. Потому что ты ж никакой, Тэхён. Никакой мужик и человек. Скука смертная и целый клубок самокопания. Ты думал, ты кому-то такой нужен? Безынициативный и домосед? Да если бы я тебя не подобрала тогда, ты бы сейчас спился, ничего не добившись. Наверное, твое единственное «ничего так» — это секс. По крайней мере, когда-то было, не знаю. И то! Потом у тебя, блять, ещё до этого щенка вся инициатива испарилась. Только если самой надо, к тебе лезла. Может, ты реально гей? Тогда нахрена тут спиваться? Поехали в город, найди себе там кого-нибудь, трахай на здоровье, получай удовольствие, и всё будет как раньше.

— Тебя действительно устроило бы такое? Гей, воспитывающий твою дочь, притворяясь мужем?

— Это лучше, чем недомужик, постепенно спивающийся из-за подростка и неспособный на самый обычный, блять, секс с бабой.

Ты спал. А у меня — уши востро. Я всё впитываю. Для тебя стараюсь, парень. Мы же на одной стороне, не забыл? В следующий раз думай дважды, прежде чем меня отключать.

— Ты такая нервная из-за матери? Боишься, что она окажется права?

Тэхён говорит вполголоса: боится тебя разбудить, он не знает, что от тебя ждать, хочет, чтобы ты подольше с ним лежал.

— Я не хочу быть еще и матерью-одиночкой.

Жена в ответ сухо, но отворачивается в сторону. Ей такое нелегко признавать вслух.

— Я тебе сказал, что всегда буду помогать. В конце концов, мы не чужие люди, Мина.

Офицер отрывает взгляд от твоего лица и поднимает его к женщине.

— Я помогу ее вырастить. У меня к тебе, как и раньше, всего одна просьба. Не лезь в мою жизнь, когда дело касается Чонгука. Не устраивай таких сцен и не устанавливай свои правила. Они здесь не подействуют.

— Я забочусь о себе. Если ты сопьёшься, когда он тебя опять кинет, и потеряешь работу, какой из тебя помощник?

Справедливо.

— Я не сопьюсь. Успокойся.

— Посмотрим.

Ты спал, а я — смотрю в оба. Как она открывает шкаф-купе, снова не заботясь о сохранности твоего сна. Ты и не реагируешь: седативное — это не колыбельная, это посерьезнее. Ты не просыпаешься, даже когда она грохочет зеленым чемоданом, доставая его из правого нижнего угла. Раскрывает и бездумно скидывает туда вещи с полок.

— Я поживу у Либоны.

Бросает, гремя баночками на комоде.

— С чего бы?

Твой офицер хмурится: ему не верится, он удивлен.

— Я не собираюсь слушать, как вы трахаетесь на диване. И терпеть его истерики я тоже не намерена. Мне нельзя волноваться.

Во как. Будто не она тут визжала на грани нервного срыва пару часов назад. Впрочем. Мораль, парень. Всех можно понять. Люди этого достойны. Чтобы их, любых, понимали. Вот просто п о н и м а л и. Иногда, скажу честно, это бывает важнее любви. Люди достойны, чтоб им не тыкали в лицо их ошибками. Не отчитывали за необдуманный брак, за эгоистичное желание его удержать в страхе перед порицанием, за незащищенный секс со шведом в одной из командировок, за упрямый выбор или пьянство. Люди, они, вообще, не заслуживают осуждения. У них жизнь — ведьма. У них — п с и х и к а. Нет против нее приемов, её только в себе и других принимать. Примешь — и глядишь: меняется что-то. А почему? Потому что всем нужно, чтобы их… … п о н и м а л и. Без статистики, стереотипов, опытных наблюдений и многолетних показателей. Иногда, понимаешь, это не всё и не обо всём. Уж тебе ли не знать. И, кстати, отомри. У тебя на лице всё написано. И в глазах. Выпучил будь здоров. А офицер у тебя дурак, это да. Но он не глупый: — Когда ты узнал, что Мина беременна? Мальчик, эй. Вопрос задали. Надо бы… — В декабре. Молодец. Тэхён молчит, переводит взгляд на плиту. Как будто вспоминает, что она есть и на ней что-то готовится. Идет туда почти механически, поднимает крышку — шипение по кухне — перемешивает деревянной ложкой, закрывает. А ты не здесь и не там. Застрял где-то, просто смотришь, следишь, не моргаешь. А страж порядка руками упирается в края столешницы и смотрит перед собой: — Ты приходил сюда перед новым годом? У тебя дыхание само по себе задерживается. — Приходил. Ты не ожидаешь, что Тэхён сгорбится еще больше. А он горбится, руку отнимает от столешницы и к глазам — прикрыть ладонью. — Ты думал… И обрываешь сам себя. Всё понятно уже, чего спрашивать.

— Я в любом случае твой. Слышишь? Когда приедешь к новому году, …приходи ко мне, только если будешь точно уверен, что и ты по-прежнему хочешь быть моим. Только в этом случае. Если за эти месяцы передумаешь, не вини себя, не кори, просто отпусти всё. И не приходи сюда. В таком случае ничего не нужно мне говорить. Я всё пойму, если не придёшь.

Тихо-тихо. Спокойно. Да, ты тогда сиганул на автобусную остановку Форрестом Гампом и до сегодняшнего дня в родном городе не появлялся. Но ведь ребенок…? А ты спросил, чей это ребенок, парень? Ты вообще спрашивал хоть что-то? Да, он у тебя еще тот персонаж, был у него этот заскок тогда — приказ неуверенности в себе: дать тебе полгода, чтобы ты с каким-то там предполагаемым миром столкнулся, на людей других посмотрел, выводы сделал, себя послушал. Убедился, что ты короля тоже любишь. Не влюблен, не нравится, не интересен, не вызывает сексуальное влечение, не кажется отличным опытом, не видится трофеем в списке нестандартных достижений, не заполняешь пустоту тяжелой подростковой жизни, не путаешь любовь с благодарностью. Он тебя отослал убедиться, что ты не искатель, рыскающий в поисках любви, не охотник за привидениями, не мечтатель, требующий предпринимателя. Отправил, чтобы ты точно знал, что угодил в процент исключений из статистических правил. Отправил, потому что для него любой из вышеперечисленных вариантов — тоже, мальчик, своего рода смерть. Просто немного другая. Он останется на суше, он здесь давно. Но что ему на суше делать, если он влюблен в море? Откуда ему было знать, что ты и так был во всём уверен и всё понимал с самого начала? И ты. Ты, парень, так уверен и громогласен не потому ли, что был у тебя целый год, за который ты во всем этом и сам убедился? Эй, ну нет. Себя не суди. Забыл? Людей нельзя осуждать. А ты теперь человек. — Ты увидел, что Мина беременна, и решил, что от меня? Страж порядка убирает руку от лица, но не поворачивается. Смотрит перед собой, замер — а ты не поймешь ничего. Ничего. Ничего. — Я… у вас… — руки сами выпрыгивают из карманов — и в стороны тычут, словно указывают на вымышленные предметы, — были эти пакеты, и коляска, и обои для детской, и ты… — Потому что мы договорились, что она будет воспитывать ребенка здесь, а я уеду в город, на квартиру, чтобы… чтобы быть рядом с тобой. То есть… Но подождите… Да уже заждались. Парень, дыши, бога ради, если не хочешь снова пропахнуть фенобарбиталом. — Но… жена…? — Бывшая, Чонгук. Я же говорил, что не смогу как раньше. — он снова горбится, упираясь ладонями в столешницу, и теперь мотает головой, часто-часто так, а потом добавляет. — Как ты мог подумать, что я так тобой пренебрегу? Как ты мог подумать? Он это спрашивает? Тихо, мальчик. Тебе двадцать один скоро, а толку что? Горячишься и вспыхиваешь по-прежнему с одной спички. Тут не возраст, тут характер: — Точно так же, как ты подумал, что я к тебе не вернусь! — Я тогда не думал. — тихо, на тяжелом выдохе, а тебе всё равно слышно. — Я тогда боялся. — А я как будто не боялся?! — Не кричи… Правда, мальчик, у тебя голос прыгает по шкале до потолка — того и гляди разобьет красные плафоны. Нет нужды та… — Не указывай мне, что делать! Эх. Всё так же по-детски, волчонок. — Ты прав. — а взрослый всё горбится. Посмотри: так и замер, а голос тихий, куда-то на сковородку, чтобы шипело и испарялось. — Прости. — Нет, не прав! — сколько противоречий! — Что ты туда уставился! Можешь на меня посмотреть?! Да ты разошёлся. Ты всё не можешь справиться с огнем в животе. С информацией, которую мозг принял, а осмыслить до конца еще не может. Допустить ликование боится, никаких шапок вверх, никаких прыжков от счастья. Слишком долго варилась до брожения в нем совсем другая правда. Докажи теперь, что то была ложь. Не так-то просто. Ты оказываешься возле стража порядка слишком стремительно. И слишком резко его разворачиваешь к себе за плечо, грубым рывком, о котором сразу на периферии жалеешь. Глаза. Мокрые. Переливаются. Сияют. Сияют! И там прежняя сыпучая корица и тёмные ленты нежности. Шелковистые. Цвета индиго. Как тогда… как раньше… когда всё, что ты мог — в них тонуть кистью. Ты в абсолютном сознании. Ловишь каждую деталь. Свет на кухне яркий, с легким полутоном красного, покрывает каштан убранных за уши волос, несмело касается бровей и бледной кожи. Ты наконец замечаешь. Насколько осунувшимся теперь кажется его лицо, как выделяются первые морщины и острый от худобы подбородок. Замечаешь всё разом. Даже в плечах куда меньше массы, меньше широты и угрозы. Меньше… И он весь собирается во взгляде. Там морские волны рассыпаются у берега молочной пенкой, смешиваются с пряным песком, мочат основания чёрных ресниц, которым некуда отступать. Что такое… Почему он так смотрит? Почему так выглядит? Не удивляйся, парень, думай. Выводы делай, не бойся. И опять себя судишь. Ну зачем? Вспомнил девочку с филологического и мальчика с параллельного? Вспомнил, как их губами пытался заменить эти. Две тонкие линии тепла и круговорот от нежности до страсти: всё родом от одной матери. И накрывает вина. Я чувствую, как в тебе ее много становится. Очень. Накрывает просто потому что. Это психика. Не спрашивай. — Я целовался. Выпаливаешь как на духу. Вырывается. Откровенно срывается, как самоубийца со скалы. Лучше всё ему отдать — всю правду, правильно же? Раскройся, чего тебе еще делать? Ты в себе это не удержишь, ты себя будешь винить за умалчивание. А Тэхён усмехается. Горько и кисло. Губы, эти самые — незаменимые — кривятся в недоулыбке, и срываются, не сумев. Тоже как самоубийцы. — Поздравляю? — и взгляд от тебя подальше. В стену, по стене, к плинтуса́м. А у тебя сжимаются кулаки. И зубы. В тебе колода эмоций — красная масть, черная. Красная, красная, черная, черная. — Два раза, Тэхён! Потому что ты… ты меня довёл! — вот сейчас красная. Яркая. Пылкая. Цвет злости, цвет возмущения, импульсивности. Цвет твоей адской ревности. — Я думал, она беременна от тебя, что ты спишь с ней, что тебе плевать на меня и мои чувства! Страж порядка впитывает твой голос без изменений, только ведет в воздухе рукой — вяло, машинально, встречается с тобой этими блестящими мокрыми глазами: — Что еще? Что еще? — Этого мало?? — Я спрашиваю, что еще было кроме поцелуев. Ух ты. Вот так, мальчик, слышишь? Нет, ты прислушайся. И приглядись. Он же уязвимый донельзя, прекрати кричать, у него же и мастей-то красных нет в колоде, и козырей никаких. — Ничего! Я был так на тебя обижен, а всё равно ничего больше не смог! — успокойся, не пылай, он и негромкий ответ примет. — Не захотел! Противно с другими! — Противно? — Противно! Тебе не знакомо это чувство? — Знакомо. И смотрит. Смотрит и смотрит. Он любит смотреть молча. Открывать замки и все комнаты в себе показывать. Без горластого экскурсовода. Тихо. Ходи и смотри. Познавай. А двери круглые — зрачки — идеальная геометрия. На зависть хоббитам. — Ты… — сменяется масть — стихаешь, мечешься по его открытым глазам, боишься и всё еще пытаешься показать, что не очень сильно. Немного как будто. Прячешь целый океан страха, трясущееся сердце и натянутые узлы в животе, — …ты был с ней? Вдыхай, шторм унимай, весла суши. — Не́ был. Сразу и просто. Два слова. Два слога. — А другие? Упрямься. Почву проверяй. Собой будь. Требуй. — Какие другие? — Не знаю! — и руками в стороны — вся планета в охвате. — Все остальные! Их миллиарды в мире! — Да неужели? — у Тэхёна брови вверх — к переливам каштана, к прядям, в которые ты уже четырежды захотел зарыться лицом. — А я, дурак, жду одного. Больно, да? Внутри колет нещадно, и до жути горячо. Легкие от нагрева пытаются глотнуть их индивидуальной воды — кислорода. У тебя грудь вздымается раз-два, раз-два, как на параде. Как на войне, которая закончилась. И развевается скатом победный флаг. Свободно, выстрадано, а под ним — бассейн слёз радости. Как в твоих глазах. Щиплет, пробираются эмоции, покрывает тонкой плёнкой мо́ря. — Ты так просто меня отпустил, — смотришь, не моргая, говоришь тихо-тихо, то ли спрашиваешь, то ли ставишь в вину, — отдал всем остальным. — Мне говорили, так правильно, — глаза в глаза. — Говорили, любить значит отпускать. — Ты меня ещё любишь? Осторожно. На выдохе. Чего молчать. Ты всё. Ты не актёр. Тебя надолго не хватило. — Я тебя буду любить всегда. И ты вдыхаешь через рот, жмурясь. По щекам снова ливень — не грубый, щекочущий, теплый — а внутри война закончена. Шапки вверх и много мокрого смеха. Хохочут внутренности, не справляются с ними лёгкие. А сердце. Сердце — к владельцу: — Так забери меня… — сквозь соль и воду, — разве ты не видишь, что я без тебя не могу…? — Теперь вижу. — у него тоже. Соль и вода. Тонкие полосы-тропы от берега к скалам подбородка. — Теперь? — До этого боялся, что мне кажется. — А давай, хён, ты больше не будешь ничего бояться. Наверное, за окном постепенно темнеет. Лето нежелезное. Наверное, тебе можно сделать шаг вперед, разбить этот купол пространства, что всё еще между вами. Наверное. Но ты смотришь и выдаешь донельзя странную вещь. Но мне за тебя не стыдно. Ты же всё-таки старался. Ты сотни тысяч раз представлял, как скажешь ему это. — Я пресс накачал, смотри. — и задираешь данную тебе длинную футболку чуть выше солнечного сплетения. — Для тебя. Тэхён смотрит. У тебя талия тонкая, а бедра широкие — крутое сочетание, красивое. — А надо для себя. — ресницы вверх и глаза снова вплетаются в твои. Ну вот такой он у тебя, что сделаешь? Ничего. Принимай. Люби. Боготвори. — На кой чёрт он мне, если т… Молчи. Отомри. Дыши. Лопается купол, расплющило, как планету — людской подарочный шар, а вода — слюна — на ваших губах. Тэхён ловит твои молнией, томлением вселенной, сдерживаемой водой на плотинах, ладони — магнитом к твоему лицу, а грудь — к груди. Ты перешагиваешь с ноги на ногу — держи равновесие! Он тебя целует. Целует! Черт возьми. Бери свое, ну! Отвечай! Вот! Хватайся за всё, что можешь, обнимай, тяни. Боже, как хорошо… Нет, тебе сумасшедше хорошо. Ты только не растай. Ты держись. Сколько ему хотел сказать? Сколько воображал эти губы на своих, руки узлами — как только он один умеет, сколько ты мучился и умертвлял нервные клетки? Сколько себя изводил? А толку, парень? Ну вот толку от этого? Посмотри! Он тебя целуууует! Мокро. Тепло. Наповал. Он же твой, дурак ты эдакий, чего ревел, чего планету воды лишал? Сколько соков из себя выжал, сколько обвинений про себя и на себя, сколько дешевых чиминовых сигарет выкурил, терроризируя легкие? А они от тебя уже в легком шоке. В точности как я. Разница в чем? Их временно не отключишь. Так что они у тебя герои нашего времени. В дыму, слезах, горечи, болезненных хрипах — дотащили тебя сюда, добрались. Сколько всяких сколько, мальчишка? Впрочем. Потом посчитаешь. Он же ж тебя целуууует! — Я люблю тебя, хён, слышишь? — отрываешься, чтобы сказать, — очень-очень-очень, — чтобы он тоже знал. — Слышу, родной, я слышу. — Я...я тебя ударил, хён, я ударил, прости меня, пожалуйста... — и тянешься пальцами к его подбородку, очерчиваешь невесомо покраснения. Едва касаясь. — Тшш, ничего страшного, всё хорошо... — Простишь? — Прощу. И улыбается. Он улыбается! Сквозь слезы, но так же, как раньше! Какой же он красивый, какой теплый, любимый, самый важный. — Я изрисовал тобой все альбомы, — бегаешь глазами по его лицу, словно подсчитываешь изменения, сравниваешь с изображениями, — я не спал ночами, я вытворял невесть что, думая о тебе… — Как далеко заходил? — твой офицер улыбается игриво — игриво! — гладит тебе щеки большими пальцами. — Я тебе покажу. Потом. Можно? — Нужно. — Ты уедешь со мной? — комкаешь его безрукавку в кулаках. — В город? — Уеду. — А работа? — Есть место, которое меня ждёт. Я просто не хотел отсюда уезжать, боялся, что больше тебя не увижу. Ты сам нападаешь. Облизываешь и вплетаешься. Мычишь от блаженства, не можешь удовлетворить тягу. А когда легкие оправданно бунтуют, убираешь его ладони, освобождаешь себе доступ — и целуешь еще раз, напирая всем телом. Его руки — на твоей талии веревками, узлами, вжимают в себя еще больше, до легкой боли, которая вам нравится. А потом вы разгораетесь оба. Плохо дышите, плохо соблюдаете правила. — Тэхён, — отрываешься ради двух слогов, и снова к губам, — можно сейчас покажу, — и опять тот же алгоритм, — что я делал, думая о тебе? В ответ тебе согласно мычат. Еще бы — кто тут откажется. — Это, — да оторвись ты, скажи нормально, не последний раз целуешь, — не будет слишком, — да что ж такое, легкие, парень, легкие, прояви уважение, — распущенно? Да не будет. Вы же целый год друг друга ждали. Здесь всё понятно. — Не будет, волчонок. — Тэхён вот со мной согласен, усмехается в поцелуй. Понимает теперь и знает. Всё то, чего некоторые лишены. Не особо религиозные скажут своё коронное: про молодость, похоть и секс. А вам какое дело. Вы знаете, чего вам хочется. Так глубоко войти плотью, чтобы достать до духа и поставить клеймо. Расписаться. Вы же давно не расписывались. Не обновляли свои отпечатки. А они, тускнея, никуда не исчезали. Ждали. А давай-ка, мальчик, слово на «л», ошарашь народ! Пусть обратят внимание на десять процентов! Пусть появятся у него наконец высокие допущения, пусть захотят понять, как это — хотеть, чтобы в тебя вошли не для наслаждения даже, а для меток, для росписи на внутренних органах, для ощущения полностью закрепленной возобновленной принадлежности. Пусть покусают локти, слушая ваши стоны! По́шло? Смело! Не путайте. Шапки вверх! А нет. Пока стоп. Рано раздеваться. Отложите на потом. Потому что в дверь звонят очень настырно. Даже нетерпеливо колотят. Твой офицер нехотя отрывается, слегка настораживается, просит тебя остаться на кухне — в нем полицейский не спит, идёт на звук. Там на пороге ты по голосам узнаёшь. Вот это неожиданность, вот это уровень людской непредсказуемости. Они настроены серьезно. Говорят, мол, так и так, друзья Чон Чонгука, помните такого? Тэхён в недоумении оборачивается, ловит твой взгляд с порога кухни, видит, как ты разводишь руками и не можешь сдержать улыбку. Ведь он, такой родной, на тебя смотрит и светится. Вмиг обновленный. Мгновенно снова прежний король. Ему теперь тоже хорошо-хорошо, как тебе. Так что решает подыграть. Вы оба: ты в тени коридора, он — лицом к лицу — слушаете явно отрепетированное выступление парней. Юнги пытается быть угрожающим, Хосок — тебе видно немного — опирается рукой о дверную раму, и вид у него хмурной и совсем недружелюбный. Чимин начинает первым, не очень хорошо начинает. Что-то про подлость и отсутствие чести. Надо спасать и срочно. Они потом будут уплетать рагу за обе щеки и с набитыми ртами расскажут, как в полицейском участке им отказали предоставлять адрес сотрудника, как они поспрашивали у народа и как тот за минуту указал и даже почти проводил. Сообщат, что Джун с Джином не смогли приехать, но записали видео-сообщение, которое, предполагалось, ребята должны показать Тэхёну в обязательном порядке. Отчитать, принизить, носом ткнуть в то, как нельзя поступать. Планировалось пару оскорблений. За них отвечал Чимин. Он поест и за чаем всю речь перескажет наизусть. Хорошо, что ты выйдешь на порог к Тэхёну, чтобы их прервать. Они глаза выпучат, Хосок от рамы дверной наконец отлепится — потеряли тебя, звонили, искали, ты ж с утра рано уехал, Чимин еще спал. Вот тут и решили претворить свой план в действие, давно он у них созрел, еще после твоих демонических рисунков. Неизвестно, как они планировали не выставить себя дураками и воззвать к совести помощника инспектора. Но они приехали, парень. Представляешь? За тебя вступиться приехали. В эту глухомань. Понятно теперь, чего Чимин к тебе лез накануне с подробными деталями твоего родного города. Ну не чудо чудное друзья у тебя, а? Это стая теперь твоя, знаешь? Твоя-твоя. Брось, хватит слёз — береги воду. Я тебе секрет открою. Бывает, тяжело-тяжело, плохо-плохо, одиноко-одиноко. И никаких просветов, тьма тьмущая там впереди по логике и прогнозам. Не везет жутко, и ни любви, ни тепла, сплошной холод, боль и тревога. И думаешь: а может, ну ее, эту жизнь-ведьму. Жестокую бабу, окруженную безголовыми всадниками. Но вот какое дело, мальчик, она ведь не только ими окружена, она не шарлатанка, помнишь? И если ты вдумаешься, то поймешь, что эта баба — мать мира — до жути справедлива. Если морской принц влюбится в земного короля, она даст ему возможность с ним быть. Если ребенок родится в ожесточенных условиях презираемый собственной семьей, она покажет ему дорогу к другой. Если человек будет здорово в себе сомневаться, она пошлет кого-нибудь доказать ему обратное. Она непредсказуема, но закономерна. Если она набросит тебе на шею петлю, погоди вешаться. У нее просто способы радикальные и без сюсюканий. Она набросит, чтобы ты попытался выпутаться. Чтобы искал как. Пути долгие, пути сложные, пути есть пути. Ты иди. Тебя встретят. И не сгоняй всех под одну трактовку. Люди — это что-то с чем-то, все — в жизнь: непредсказуемы. Посадишь в рамки, посыпятся оттуда зерном. И всё поле засеют. А оно неплодородное было, оказывается. Правда? Ну, было, а теперь вот — нет. Кто вякнет, что нет никаких десяти процентов, улыбайся снисходительно: им еще столькому предстоит научиться. А ты. Ты хороший ученик. Еще один секрет, мальчик: хороший ученик — это всегда тайный учитель. А учитель знает: возраст — не преимущество. Не вздумай никогда им кичиться, договорились? Учи и учись. И эй! Парень! Петлю сбрасывай наконец. Ты не любовник теперь, ты пара, волчонок. Береги себя и стаю. У тебя впереди много интересного. Вырастешь успешным архитектором, начнешь с малого, но постепенно поднимешься. Как и твой король. Будешь вечно переживать за оперуполномоченного по особо тяжким преступлениям, ругаться с ним из-за этого и всегда мириться. Любить тебя будут очень сильно, а ты — в той же степени. До невозможности спать, пока он не явится с операции целым и невредимым. Он будет улыбаться, выслушивая твои нотации, а потом целовать, успокаивая. Еще ты, кстати, татуировку набьешь. Королевский морской узел. И будут расцеловывать ее каждый раз твои любимые губы. По контуру незатянутой свободной петли. А я? А я рядом. Я повсюду. Уши — востро, и гляжу — в оба.