Non enim quid amor

Рядом с сестрицей она выглядела просто, как ромашка подле зимней розы. Обе светловолосые и невысокие, с глазами цвета серебра. И хоть младшая, Вель, была хороша словно весеннее утро, Мансу больше приглянулась старшая из сестер. Далла. Имя сладкое, тягучее, что дикий мед, а Вель — тонкое и звонкое, как голос лютни. Манс любил петь, любил играть, но мед, в котором и эхо жаркого лета, и янтарный аромат полевых цветов, все ж роднее душе, истосковавшейся по теплу. — Почему такие красавицы и без мужей? — пальцы мужчины пробежали по тонким струнам лютни, извлекая нежный прозрачный звук. Вель улыбнулась, отбросив на спину косу. — Не нашелся еще тот, кто нас украсть сумеет, хотя многие пытались. Пересчитай мужчин без пальцев, — девушка положила руку на кинжал, — и узнаешь, сколько раз нас с сестрой украсть пытались. — Надо же… и все живы? Вель фыркнула. Далла же даже взгляда от костра не подняла. — На что мне их жизни? Без пальцев, может, поумнее станут. Хотя, думаю, не пальцы им для этого надо было отрезать. Губы Даллы тронула застенчивая улыбка. Манс задумчиво перебирал струны, поющие под его прикосновениями. Не похожа тихая Далла на ту, что пальцы мужчинам режет, но она ведь не южанка, а женщина вольная, копьеносица, да и кровь у нее густая, северная. Если с одичалой только о своем члене думать будешь, мигом без него останешься. Сестры были неразлучны, не будет же Манс сразу обеих воровать. Это королю Роберту одной женщины мало, а вот ему и только Даллы довольно будет. На что ему другие? Если жена хорошая, на других и смотреть нечего. Позади сквозь черные стволы деревьев мерцала Стена, Манс знал, что сейчас, когда солнце ласкает ее лучами, Стена плачет, истекает слезами и скалится, вероломная и коварная. Вороны ему не страшны, но эта ледяная громада — дело иное. Иное… Манс криво ухмыльнулся и вновь взглянул на Даллу. От морозца щеки ее пунцовели, дыхание инеем оседало на меховом вороте плаща, чуть вьющиеся локоны падали на высокий лоб. На бедре у девушки висел такой же кинжал, как и у Вель. Не удивительно, одичалые еще в материнской утробе учатся держать клинок. Чаще женщин воруют ночью, когда она разомлевшая и сонная, но то удел слабаков. Манс решил украсть ее утром, когда снега засверкают алмазной пылью, а воздух после сумерек остер и сладок, как поцелуй, взятый насильно. Далла вышла из крытого шкурами шатра, заспанная, дышащая паром. Она направилась в чащу леса, собирать хворост, и Манс направился за ней. Женщина что-то тихо напевала и не замечала Короля-За-Стеной. А может, делала вид, что не замечает. Пальцы Даллы поглаживали рукоять кинжала. Манс, притаившись за раскидистой пихтой, следил за одичалой сквозь разлапистые ветви. Женщина собирала хворост, звук ее дыхания и хруст снега под сапогами скрыл на мгновение присутствие мужчины. Манс, выскочив из своего укрытия, крепко обхватил Даллу за талию и повалил в снег. Собранный хворост рассыпался по земле, белая пыль взметнулась в воздух. Далла с яростным рыком принялась вырываться. Манс сжал ее запястья, не позволяя одичалой выхватить клинок. Она в ответ попыталась пнуть его между ног, и когда мужчина коленями сжал ее ногу, рванулась вперед, силясь укусить и шипя сумеречной кошкой. Бывшему дозорному едва хватило сноровки увернуться, и зубы Даллы впились не в нос его, а в ухо. Манс глухо выругался, выпустил ее запястье и сжал девичье горло сквозь слои мехов, но одичалая лишь сильнее сжала зубы и потянула на себя. Мужчина подался ей навстречу. Какой же из него король-то без уха? Далла рычала и фыркала, билась в руках «перелетной вороны» и зубы разжимать не спешила. Да и Манс отступать не собирался. Лежали они вместе с Даллой на снежном покрывале, слушая ее дыхание и биение сердца, и было это так славно, несмотря на то, что ухо горело, и за воротник сочилась кровь. Женщина нетерпеливо мотнула головой, и Король-За-Стеной навалился на нее всем телом. Копьеносица охнула, отпустив ухо, и Манс не сдержал облегченного вздоха. Губы Даллы были красны от крови, но их первый поцелуй был сладок. Какие там дорнийки, когда одичалая трепещет в объятиях?