Живые души

Он играл с вином в бокале. Хрусталь, словно отвечая, так же игриво бросал блики на напиток, на фоне разливался нежный звук скрипки. Плод трудов сотен людей на французских виноградниках на вкус был более чем превосходен. Рубиновый цвет вина оставался тонкой пленочкой на чуть менее тонких стенках фужера, стекая обратно так же медленно, как звучал утонченный инструмент. Зал был хорошо освещен большими люстрами, на столах имелись золотистые подсвечники, проливавшие теплый свет на все те яства, что по-издевательски красиво лежали на столе, наполняя помещение ароматами. Тонкие аристократичные пальцы держали изящную ножку фужера, дергая ею туда-сюда забавы ради. Напиток снова и снова волной накатывал почти до краев, но всегда отступал, не выходя за грани. Казалось, даже этому вину известно, что такое моветон. — Осмелюсь положить, друг мой, что нам обоим изрядно наскучил сей вечер… — Мужской бас раздался достаточно громко, чтоб по-глупому напугать собеседника и перевести его внимание на себя, но недостаточно громко, чтобы быть услышанным кем-то кроме. — Боюсь, вынужден с Вами согласиться. — Оппонент пожал плечами, показывая, что первым действовать не начнет, но действовать все-таки хочет. — В таком случае… — Мужчина встал, освобождая левую руку от верхней одежды, перекинутой через предплечье — Почему бы нам не покинуть сей вечер? — Я, право, не заметил, Александр Сергеевич, что Вы сюртук при себе держали… — Привычка, Николай Васильевич, привычка. — Мужчина улыбнулся и вытянул руку в проход, пропуская друга вперед себя. — Что же, разрешите поинтересоваться, за привычка этакая? Все свое при себе иметь? — Николай Васильевич поправил рубашку, выходя из дверей. — Все верно. Не люблю оставлять свое без присмотра, или, того хуже, кому-то определенному. Иногда, право, это неуместно, но ничего с собой поделать не могу, увы. — Поэт влез в рукав сюртука, поправил ворот и принялся застегиваться. — Каким уж мать родила. Гоголь лишь усмехнулся без злобы и зашагал параллельно с другом по коридору. — Нет желания пройтись? — Пушкин открыл очередную дверь перед писателем. — Боюсь, лучшим решением будет отправиться в имения. — Вот так сразу? Думалось, у этого вечера могло быть более благоприятное продолжение, чем скучная дорога до дома. — Я измотан для прогулки, а более делать нечего. — Николай Васильевич поправил крылатку. — Быть может… — Поэт выдержал паузу –Отправимся ко мне? — Заранее извинюсь за крайнее любопытство, но не Василий Андреевич ли часом гостит у вас? Боюсь оказаться лишним в вашей прелестной компании. — Гоголь почесал затылок, путая черные пряди. — Нет, у него появились неотложные дела, так что обещал навестить следующим месяцем. — Александр Сергеевич улыбнулся, ища взглядом бричку. — Так что? — Не стану отказываться. Провести лишний час с величайшим талантом Российской Империи мне лишь в радость. — Николай Васильевич улыбнулся, отгибая указательным пальцем ус. — Каков льстец! — Поэт рассмеялся, зашагав в сторону только что найденного взглядом транспорта. Дорога отнимала часа полтора. На каждом камне бричка жестко подскакивала, на поворотах неприятно заваливалась — совсем уж рухлядь. Николай Васильевич был личностью застенчивой, на диалог выйти было задачей практически невыполнимой. Он просто смотрел на дорогу, развернувшись от глупого стеснительного стыда полубоком, желая провалиться сквозь землю прямо сейчас: он едет с самим Александром Сергеевичем Пушкиным в одной бричке. В его дом. То есть через час он будет у Пушкина в квартире. Однако, несмотря на бурю чувств, усталость стала брать верх; утомленный вечером, прозаик вскоре стал засыпать. Во сне, конечно, равновесие контролировать отнюдь непросто, поэтому молодой человек начал «клевать носом». Стоило ему уснуть, как кочка, или рефлекторный страх выпасть из брички, выбрасывали его из дрема, и он откидывался корпусом назад, пока вновь не засыпал до той степени, чтоб начать падать. Александр Сергеевич на это долго смотреть не смог. Зрелище, безусловно, потешное, но насмехаться над другом было бы низко. Не выдержав, он притянул молодого человека к себе, устраивая его на плече. Гоголь, конечно же, пробудился и раскраснелся. — Полно вам, Николай Васильевич. Расшибетесь. — Поэт улыбнулся и снова притянул друга на себя, уже увереннее, и приобнял рукою сзади, чтоб придержать. Бодрствуя, Николай Васильевич наверняка бы отсел и сгорел от неловкого стыда, но сейчас, будучи по-милому сонным и в меру пьяным, он не совсем отдавал себе отчет в происходящем. Он почувствовал мягкость и тепло, от чего разомлел в дружеских объятиях и почти всю дорогу до дома так и пролежал, не просыпаясь более на каждом булыжнике.