Живые души

— Чего ж вы как неродной? Гоголь стоял в дверях, нервно сплетая бледные тонкие пальцы. Он окидывал взглядом имение, более походившее на какой-то маленький дворец, хотя ощущал себя прозаик больше в храме, нежели в замке: спокойствие и умиротворение. Он пугливо смотрел на высокие потолки, светлые стены, завешанные картинами и зеркалами, мебель по последнему писку моды и прочее убранство, создающее неприличное для гостя чувство дома, уюта и защищенности. — Николай Васильевич, — Пушкин шагнул ближе, в миг оказываясь аккурат перед носом друга — проходите. Вас не съедят, я ручаюсь. Поэт подхватил юношу под руку и провел прямиком в кабинет — место, где тратил большую часть своего времени. Тот лишь пугливо осматривался, боясь лишний раз коснуться всех вещей, перебирал пола крылатки и не мог поверить в то, что стоит в Пушкинском Кабинете. А уж как тяжело ему давалось проговорить это на первый взгляд несложное «Александр Сергеевич». Пришли года, ставшие для Николая золотыми. Он писал свои прекрасные произведения и нес их публиковать, более не прячась под псевдонимом «Алов», которое его зачастую бесило, и не думая слишком уж долго. Не познакомься он тогда с гением, вряд ли нашел бы в себе силы хоть когда-то встать на путь стремительного развития. Сейчас же он стал гораздо увереннее в себе, хоть и оставался нелюдимым. Он даже нашел экземпляр «Ганца Кюхельгартена», чтоб Саше показать, уже не боясь критики, как огня или смерти. Пушкин, право, оценил, хоть и не с большим восторгом, однако и врать бы тоже не стал — не про него это. Гоголь вспоминал их начало, лежа в постели. Неужели он, зашуганный и замкнутый, мог дойти до нынешней версии себя: не без скромности, но со здоровой сдержанностью? Для света он, пожалуй, остался тем же малороссом, что и несколько лет назад, да почета прибавилось из-за значимых знакомств, не больше. И только Пушкину было известно, какой огромный путь, какое огромное усилие над собой проделал этот закомплексованный человек. Пушкин… Для Коли теперь было менее привычным называть друга Александром Сергеевичем, ведь он давно превратился в обыкновенного Сашеньку: такого покладистого, домашнего и ручного. Ранее же поэт отличался пылким нравом и резкостью, характер его считали к черту не годным, хоть и продолжали общение. Но с Гоголем он изменился до невозможности — опять-таки для Коли. Гоголь нежно перебирал русые кудри еще спящего в его объятиях поэта, вспоминая все, что было до, и дивясь. Он уже, наверное, полчаса так провел. Вскоре Пушкин повернулся на другой бок, утыкаясь носом в ключицу, и пленительно улыбнулся, того гляди замурлычет от удовольствия. — Доброе утро, Николенька. — Воистину доброе, mon cher.