С самого начала

Четвертый курс начался быстрее, чем Том ожидал. Лето не было скучным, но интенсивность бомбардировок сошла на нет, взгляды немцев были прикованы к востоку, а не к Острову, удрать в магический мир посреди каникул не довелось. Пора было решить, кто имеет значение, а кто — нет. Дамблдор — возможность овладеть магией за гранью школьной программы, единственный живой источник знаний о ментальной магии, дуэльная практика. А еще личный знакомый и, возможно, друг величайших современных магов. Хорошие отношения с ним нужны любой ценой, это Том давно решил. Слагхорн — намного проще и в обращении, и в приносимой пользе, его связи — министерские шишки разного уровня, не выше, а он сам — хороший зельевар, но только по чужим рецептам, Том морщился всякий раз, когда думал об этом — какая скучнейшая жизнь, должно быть. Но многие школьные вопросы легче всего было решать через него, доступ в Запретную секцию, например. Сокурсники — богатые и чистокровные, хотя бы одно из двух. Конечно же, ему нравилось их подчинение, это было нетрудно, хотя они вернулись в школу повзрослевшими, и кое-кого пришлось завоевывать заново. Если бы его спросили, как он это делает, он ответил бы, что секрет очень прост: большинство людей совершенно не в состоянии возражать, когда с ними говорят уверенным, властным голосом. Желательно, чтобы услышанное было логично и не поддавалось простому, легко приходящему в голову опровержению, нет, собеседника надо было хоть немного поставить в тупик, заставить потерять несколько секунд на поиск ответа, так и оставить стоящим, раскрыв рот. Потом он долго будет представлять, как красиво мог бы отказать, но это потом и в своей голове — следовательно, силы не имеет. Если этот метод не срабатывал, приходилось бить на опережение: пока твой уже противник думает, что вы разговариваете, у вас уже схватка, в которой победителем с большой вероятностью окажется тот, кто ударил первым. Том не стеснялся пользоваться и другими рычагами, опираться на существующие механизмы власти — значок префекта отлично действовал как сам, так и в сочетании с предыдущими методами. Хорошо, что этот путь уже был пройден с магглами, в приюте то же самое происходило года на два раньше, и к своей роли — того, чье решение является окончательным — Том был готов. * * * — Вы ищете какой-то артефакт в мире магглов, профессор? — Том сейчас был начинен кучей интересных вопросов, ведь это был их первый разговор после каникул. В кабинете или гостиной Дамблдора ощутимо прибавилось конструкций непонятного происхождения — это увлечение явно прогрессировало, сменив алхимическую лабораторию. — Почему ты так решил, мой мальчик? — Альбус даже не удивился, сам догадался за лето, что список книг, когда-либо прочитанных им в Лондоне, будет исследован внимательным, жадным даже к мелочам взглядом. — Вы все время возвращаетесь к этой теме, и всегда рядом книги по легендам и поверьям и археологические исследования. Уходите к медицине, химии, физике, но всегда возвращаетесь к этому набору. Причем больше всего вас интересует легенды о смерти и возрождении… Альбус с интересом ждал дальнейших умозаключений. — Феникс? — Том просунул палец сквозь прутья клетки, стараясь разбудить дремлющую птицу, — вы не знаете, он помнит о своих предыдущих жизнях? — Понятия не имею. Они посмотрели друг на друга: Том чуть вздернув нос — "неужели не пробовали узнать?", Альбус — слегка ускользая от пристального взгляда — "много причин не делать этого". — Но иначе его бессмертие не имеет смысла. Вы интересуетесь бессмертием, Дамблдор? — он продолжал стоять вполоборота, как будто разговаривая с самим собой, — конечно, интересуетесь: фамилиар — феникс, какие-то неопубликованные работы с Николя Фламелем, — он резко обернулся, — что еще? — Это одна история, а не две разных — птенчика подарил мне Фламель. — Что он получил взамен? Альбус растерялся от такой постановки вопроса, но раз уж он был поставлен именно так, ответ тоже должен быть бескомпромиссным. — Ничего. — Не может быть. Какая-то причина должна быть. Если бы мне подарили такое, я бы искал причину, пока не нашел. — Не нужно ничего искать: у нас много пересекающихся интересов, в основном зельеварение, фениксы производят уникальные ингредиенты. Можешь предположить, что Фламелю интересно, могу ли я что-то получить из них? Это — достаточное основание? — Вы хотите сказать, что философский камень сделан на основе чего-то, полученного от фениксов, он действует так же — бесконечное возрождение? — Том медленно обходил клетку, шажок за шажком, превратившись в сгусток целеустремленного любопытства, — у вас получилось? — Нет. Я не собираюсь потратить жизнь на этот секрет. — Рано или поздно все секреты открываются. А вы меня учите из такого же любопытства? — спросил Том, подразумевая, разумеется, "как Фламель — вас". — Мне нужно тренироваться с кем-нибудь, кто постоянно под рукой, — Альбус сделал паузу, ожидая, когда гнев в глазах сменится улыбкой, пониманием, но так и не дождался, — и сможет отвечать мне на должном уровне. Если хочешь знать, несколько лет после школы я был учеником Фламеля. Ученики нужны учителям — иногда они задают интересные вопросы — А как вы это сделали — в смысле, попали к нему в ученики? В этот момент феникс решил, что получил уже слишком много внимания, ведь пальцы Тома оставались в клетке. Возможно, у него были и другие причины. Он встряхнулся, распушив оперение, чтобы стать визуально больше — стандартное поведение любой птицы перед дракой, последняя попытка ее предотвратить. Но Том не обратил внимания на эти приготовления и даже на предупреждающий клекот, он был слишком вовлечен в разговор, слишком ждал ответа на свой вопрос. Следующее, что сделал Фоукс — ударил по ближайшему пальцу клювом, сломав, как выяснилось чуть позже, кость средней фаланги. Том выдернул руку из клетки, даже не вскрикнув. Альбус наложил сращивающее заклинание на пострадавшую кость так осторожно, как мог, Том смотрел куда-то в пространство с улыбкой. — Не надо делать вид, что тебе не больно. Ты можешь… Том только дернул челюстью. — Нет смысла. — Кричат, плачут не для смысла, а потому что больно. — Вы ошибаетесь. Кричат кому-то, плачут тоже. — А ты — никогда? Мне в приюте так сказали когда-то. — Это правда. Смысл плакать, если это вызывает у других только раздражение, желание заткнуть, даже если вслух говорят другое? Кого-то, может, даже такая жалость устраивала, но не меня. — Может оказаться важным научиться позволять себе такое. Ты как будто совсем себя не любишь, запрещаешь многое, что на самом деле является совершенно нормальным. — Не люблю? Не знаю, о чем вы, я себе нравлюсь, практически идеальный инструмент для того, что делаю. А то, что вы называете любовью — разрешение на слабость, себе или другим. Это я, конечно, видел много раз, а вот что-то хорошее, что мне пришло бы в голову назвать любовью — нет. Один вопрос давно вертелся на кончике языка, но выходил за рамки того, что Том очертил себе как границы отношений с Дамблдором. Задав его, можно было отгрести что-то подобное в свою сторону. Том не задал бы его, если бы ноющая боль не отвлекла и не ослабила контроль над тем, что он говорит. — Если в юности у вас были такие друзья и учителя, как Гриндельвальд и Фламель, почему вы… — Почему я здесь, ты хочешь спросить? — Что-то вроде этого. Я думаю, способности вроде наших позволяют найти себе столько сторонников, сколько нужно. Гриндельвальд так и сделал, верно? Вы говорите, что ваши способности выше, чем его. Почему вы не там же, где он, не на вершине? Не министр магии, например? — Мне кажется, что трансфигурация и дети интереснее, чем сбор налогов и чиновники. А еще я одиночка — поэтому собирать круг приверженцев у меня никогда не получится так, как у вас. От этого "вас" глаза Тома стали круглыми и по-детски счастливыми. — Ну хорошо, налоги — скучно, а война? Вы могли бы многое — там. — Сейчас я здесь, потому что не хочу… — Дамблдор замер, а Том в очередной раз заметил, что в самые интересные моменты он становится совершенно закрытым, нечитаемым, не слышно даже тени эмоций. Вот что "не хочу"? Нужно было сломать эту стену, проведя разведку боем. — Не хотите участвовать в бессмысленном? За кого в этой войне вы? Мне все еще интересно. Непонятно, в чем смысл войны для английских магов. Магглы бьются за территории, и то, ни зачем немцам не нужен кусок Англии, они его все равно не удержат, точно так же англичанам не нужен кусок Германии — нам там делать нечего. Что мы делаем, бьемся за идею? Статут Секретности? Но ведь они делают то же, что и мы. Вот вы сами не задумываясь влезаете в голову к любому магглу, от которого вам что-то нужно. Привести примеры? В чем разница? — Видимо, в том, где поставить границу, Том. Мы считаем, что наши миры не должны пересекаться, так будет лучше для всех. Главная идея Гриндельвальда, с которой он начал — магглы нуждаются в управлении магами, не могут сами справиться с тем, чего достигли, овладевая силами природы, а мы владеем ими давно. Заодно маги смогут перестать прятаться и займут полагающееся им место — Геллерт считает, что мы выше, гораздо выше. Не так уж трудно было взять власть, став во главе магглов. Только вдруг оказалось, что у магглов свои проблемы, о которых маги не имели ни малейшего понятия. Геллерт взялся решать и их, считая, что магглов можно сделать послушным и безопасным инструментом. Он думал, что, если у него получится, маги остальных стран сделают то же самое со своими магглами, но на это безумие никто больше не пойдет. Альбус был очень рад, что ни разу не ошибся — ни разу не сказал "мы" не вовремя. Он не обратил внимания, что называет верховного мага другой страны по имени. — А почему нет? — Мы уже не можем предложит своим магглам то, что Гриндельвальд пообещал своим, не правда ли? — в голосе Дамблдора звучала горькая ирония, — да даже если не обещать. У нас нет навыков, чтобы управлять государствами, в сотни или тысячи раз более населенными, чем любое магическое сообщество. Не думаю, что Геллерт понимал, в какую войну ввязывает своих магглов, или как ее выиграть. Он рассчитывал, что маги договорятся между собой, как всегда договаривались, ведь в магическом мире никогда не было таких войн. А причина проста, у нас всегда был более сильный враг — эти самые магглы. Он не справится со страной магглов, уже сейчас видно, что его магглы проиграют. Альбус, кажется, спокойно сидел за своим столом в том состоянии, в котором Том не усидел бы и мига, он бы мерил бы шагами комнату, или хотя бы жестикулировал, если бы такими вот рубленными фразами доказывал скорее самому себе, чем слушателю, что Гриндельвальд неправ и все, что он сделал, безнадежно. — Помнишь тестралов в Запретном лесу? Ты еще хотел приручить хотя бы одного. Теперь представь, что все они — твои, и теперь тебе их кормить, заботиться, давать крышу над головой, и все остальные твари леса, о которых ты, может, ничего и не знаешь, тоже твои. Хочешь? Геллерт захотел. Том запрокинул голову, чтобы в его глазах не прочли: "Геллерт захотел и сделал. Неизвестно еще, кто проиграет". — Ты еще хочешь заниматься дуэльной практикой? Но уже всерьез? Том кивнул — о таком вопросе он мечтал, осталась понять, какая связь между ним — и всем предыдущим разговором? А еще он понял, что так и не получил ответа на свой вопрос, Дамблдор не рассказал, чего не хочет. То, что он сказал, не было враньем, но не было и настоящим ответом, тем, который скрывался в этот момент под совершенно непробиваемым ментальным щитом. * * * Том Риддл беспокоил Альбуса все больше с каждым годом, потому что все больше напоминал ему котел, который вот-вот взорвется. Раньше он хотя бы иногда показывал, что чувствует на самом деле, а теперь слишком старался для всех быть идеальным, но не мог измениться так, значит, кипит внутри под все большим давлением. Преподаватели видели его не только самым лучшим учеником, но и спокойным, авторитетным, способным поддержать дисциплину, не чувствуя ни капли злости. Правда, в глазах слизеринцев он был совершенно другим, но опять же, без слабостей — только наказывал за дело, не привлекая эмоций. На самом деле Том таким не был, с Альбусом чуть выпускал себя настоящего, и это был абсолютно другой человек. Настолько не бесстрастный, что это иногда становилось утомительно. Том старался оставить за собой последнее слово в любом споре. Если они встречались у Альбуса в кабинете — проносился вихрем, успевая пощупать, повертеть в руках все, до чего мог дотянуться. Это не было разболтанностью — скорее попыткой демонстративно захватить территорию, установить свои правила и права. Любой запертый шкаф подвергался попытке быть вскрытым, тут у них даже возникла игра — ящики стола пробовались на зуб постоянно, с ними Том возился, пока не открывал хотя бы один. Поэтому Альбус иногда думал о питомце — маленьком, но больно кусающем — в дополнение к запирающим чарам. Сейчас этих игр становилось меньше, все чаше эмоции даже с ним скрывались вежливой маской. Взять хотя бы их последний разговор перед каникулами: достаточно сравнить его отчаянный протест на первом курсе и это — поблагодарил за деньги и ушел. Нужно было, конечно, признать, что его вежливость не была полностью наигранной, иначе взрыв произошел бы давно. Но раньше рядом с этим появлялось настоящее: "Я умею разговаривать со змеями." Альбус понимал, как сильно любит эту фразу, вернее, любит в Томе то, что стоит за ней — и чего отчаянно не хватает в себе ему самому. За прошлый год это исчезло из общения со всеми, кроме него, Альбуса, и он решил тогда, что именно ему придется проковырять дырочку в кипящем котле, вызвать огонь на себя и молиться, чтобы этого оказалось достаточно. Но ничего не вышло, и Альбус так и не смог понять, почему. А на самом деле следовало признать, что сделал он это исключительно для себя — хотел еще раз увидеть, что ответом на удар, на раскрытие твоих секретов может быть шаг навстречу. Мечтал научиться. Груз собственных секретов Альбуса был практически невыносим, очень плохо, когда есть вопросы, на которые ты не можешь ответить никому, даже себе — с трудом. Например, почему ты не на войне. Тот, кто разделил бы с ним этот груз насильно, сделал бы для него доброе дело. Том проявил достаточно упорства, но сломать эту стену не смог. У Риддла, конечно, были свои слабые места. Альбус знал, по крайней мере, один тип ситуаций, в которых Том еще вспыхивал как маггловский порох — сравнение с другими. Казалось, любой тренировочный бой он воспринимал как последнюю схватку, в которой можно отстоять право считаться сильнее. Слишком тяжело переживал свои проигрыши, нуждался в одобрении и тут же отвергал любое произнесенное вслух, требуя от себя самого практически невозможного. Ему никогда не было достаточно. Нужно было знать все, мочь все, и любое отступление от идеала заставляло Риддла только сжимать зубы крепче и продолжать пытаться, пока не получится. Идеальная целеустремленность, но когда Альбус пытался представить, какого рода внутренняя работа стоит за этим, ему становилось немного страшно. Страшно, если человек не может простить себе самой маленькой ошибки или недостатка.