***
Андрей встает с ужасной болью в голове. С трудом разлепливает глаза, чувствуя, как они опухли, и видит на тумбочке перед собой минералку и таблетку. Память медленно возвращается к нему, подкидывая такие моменты вчерашней ночи, которые тут же хочется забыть. От стыда и своей тупости он стонет, сжимая виски руками. Смотрит на запястья, которые оказываются обработаны и аккуратно перебинтованы. В ванной тоже всё убрано, будто и не было ночью ничего. В голове, пульсируя, крутится только одна мысль, кажущаяся единственно важной: будь бы любой другой на месте Логвинова – свалил бы сразу же. Но Федя спит на второй половине ветхой одноместной кровати, укутавшись в его куртку, а это что-то да значит.Часть 1
13 декабря 2019 г. в 09:51
Федя сосредоточенно гипнотизирует стену. Рассматривает её так, будто на ней висит шедевр мирового искусства, а не покрывшиеся пылью часы. Кто додумался повесить часы прямо над кроватью? Вопрос риторический. В этом отеле всё кажется совершенно не сочетающимся между собой, вызывающим диссонанс. Старая ветхая кровать, на которую просто сесть страшно, не то что спать, еле держится на трёх ножках, которые изрядно потрепали жуки-короеды. Определить, сколько десятилетий она здесь стоит, какое количество людей на ней побывало, кажется невозможным, но даже предполагаемое количество пугает. Шанс проснуться утром на полу, с ужасом поняв, что жуки прогрызли дыру в держащей худо-бедную опору ножке, невероятно велик. Логвинову даже кажется, что совсем новенький, в противовес кровати, ламинат, больше пригоден для сна. А жуков, активно пожирающих сейчас деревянные ножки, лучше бы найти утром завтракающими его сердцем. Единственное, за что он благодарен этому отелю – раздельные номера для всех. Компанию в лице человека, а не спрятавшихся от искусственного света жуков, он просто не вывез бы. Сейчас не то время, когда хочется тусить, болтать по душам или просто находиться рядом с кем-то. Чертовски хочется спать. Стрелка на часах ползет непозволительно медленно, показывая два часа сорок две минуты. С одной стороны, пора бы давно уже спать. Перелет, выматывающий концерт, баночка пива после – все это обычно выливается в такую усталость, которая, стоит ему оказаться за закрытыми дверями гостиничного номера, немедленно ведёт в постель, какой бы непрезентабельной она ни была. С другой же стороны, натянутые струны души заполняют собой все пространство, разрывая изнутри, не позволяя глазам сомкнуться, хотя те болят, будто в них песка насыпали.
Федя думает, что он дурак. Полный идиот. Потому что пора бы уже привыкнуть за пару совместных туров к поведению Андрея. К его загонам, иногда совсем детскому поведению, алкоголизму.
С этим нельзя бороться, его нельзя изменить, есть только два варианта: или принять то, что есть, каким бы хуёвым оно не являлось, или не выступать вместе. Кажется, что всё предельно просто. Нужно принять решение – и жизнь сразу станет легче. Вот только нихуя подобного, на самом деле. За эти годы он настолько привык к Андрею, настолько хорошо узнал сидящих в самых темных уголках души демонов, что бросить его одного на растерзание тысячного зала кажется самым большим предательством в жизни Логвинова.
Федя знает, что Пиро до сих пор нужна поддержка на сцене. Спустя столько концертов, пережитых непредвиденных ситуаций, его всё ещё охватывает волнение перед каждым выходом на сцену и слегка подрагивает голос, строки путаются, а тексты вылетают из головы. Это видят все, кто-то даже пытается помочь, подбодрить, но безумный взгляд, мечущийся по всему залу, всей команде, пытающийся найти понимание, находит успокоение только в бездонных карих глазах.
Поэтому после одного из концертов Федя сжимает в крепких объятьях трясущегося Андрея, готовящегося словить паническую атаку, и тихо шепчет, что не бросит его одного. Надеется, что никто из ребят не увидит этот момент слабости и откровенной интимности. Не потому, что не хочет, чтобы Пиро видели таким, а потому, что считает этот момент настолько личным, предназначенным им двоим, что представить нахождение поблизости остальных людей непозволительно.
А потом все летит в пизду. Они оба стараются не нагнетать, Логвинов знает это, но в какой-то момент пузырь терпения лопается, расплескивая все обиды, накопившиеся за годы. Андрей опять напился, опять путался в строчках, жутко бесил своим поведением. Ничего фатального не произошло – такие концерты уже были, обычно они не обсуждались, а все обидные слова и фразы проглатывались на первой же строчке. Толпа ликовала, им все понравилось, вот только пристутствие второго артиста на сцене остаётся в который раз незамеченным. Будто существует Пиро и какой-то там человек на подпевках. Андрей не виноват в этом, Федя знает, но ничего поделать с собой не может.
Ярость в нем бурлит с бешеной силой, когда он после концерта вылавливает едва стоящего на ногах от выпитого алкоголя Пиро, и с силой толкает того к стенке так, что, кажется, с потолка отваливается кусочек старой штукатурки. Андрей морщится от внезапной боли, охватившей выпяченные лопатки, но его реакция не получает должного внимания, потому что "ёбаный ты неженка, перестань думать, что весь мир крутится вокруг тебя". Поток обидных колкостей уже не остановить, он как машина, не поставленная на ручник, на всей скорости летящая в обрыв. Крик настолько громкий, что чуть ли не рвутся барабанные перепонки. От вечно спокойного Логвинова, срывающего сейчас голос похуже, чем на самых разъебных треках в программе, даже Беседин, видевший немалое, стремится найти убежище в недрах подсобных комнат. А лучше бы помог и остановил, запоздало думает Федя. Ему кажется, будто он ругает нашкодившего котёнка, оставившего лужу посреди белого ковра. Маленького и беззащитного, не понимающего, за что на него направлен такой гнев. Андрей весь будто сжимается, пьяно блестящие разноцветные глаза изо всех сил стараются смотреть куда угодно, только не на того, в ком всегда находил убежище. Ему страшно. Страшно потерять единственную точку опоры.
Федя понимает, что натворил, только тогда, когда Пиро, выслушав все обвинения, копившиеся несколько лет, не сказав в лицо ни слова, даже не взглянув, уходит на заснеженную улицу в одной мокрой после концерта майке. Говорит себе под нос "иди нахуй" так, чтобы Логвинов точно услышал. И больше с ним не разговаривает.
Стрелка часов показывает три четырнадцать. Федя уговаривает себя лечь спать, перестать прислушиваться к шуму льющейся воды, пытаясь выловить среди них каждый шорох из соседней комнаты. Но нарастающее в груди беспокойство просто не позволяет сомкнуть веки.
После ссоры в гримерке Андрей, и так еле стоящий на ногах, быстро заскакивает поменять вещи в отель и отправляется на поиски бара в неизвестном ему ночном городе. Носится по номеру, шумит так показательно, чтобы все знали, куда он пойдет. Чтобы Федя понял, что ему совершенно похуй на его слова о том, что надо меньше пить, и вообще у них завтра снова концерт. Ведёт себя как ребёнок, всем своим видом показывающий протест, только от этого совсем не весело, а горько-горько на кончике языка. От этого Феде остаётся только тяжело вздыхать и проклинать себя за то, что сорвался. Ждать, что все само образуется.
Влад, изрядно накативший после увиденной ссоры, явно пребывающий в ахуе и не желающий становиться на чью-то сторону, идёт с Пиро, написав Логвинову в мессенджер краткое "я за ним присмотрю". И не то, чтобы он был ненадежным человеком, менеджер же, все-таки, но в вопросах алкоголя полагаться на него явно не стоило. Потому что непонятно ещё было, кто пьет больше: Андрей или Влад.
Когда они возвращаются среди ночи, цепляясь друг за друга, собирая по пути все стены, не удерживаясь и падая на грязный пол в коридоре, Федя не хотел даже представлять, как они в таком состоянии вообще дошли до отеля, не то, что поднялись на нужный этаж. Радовало одно: Беседин своё обещание сдержал. Одна напряженная струна расслабилась. Всего одна, а тысячи остальных продолжали терзать душу, не позволяя спокойно вдохнуть. Логвинов не знает, что делает Пиро один в номере. Надеется, что спит, но всё равно ловит каждый шорох за стенкой.
Из задумчивого состояния, неприятно заполняя собой всё вокруг, вырывает звук разбивающегося стекла. Он разрезает воздух настолько, что Феде кажется, будто он глохнет на пару секунд. В абсолютной тишине, где слышен, наверное, каждый протекающий кран в гостинице, этот звук настолько сильный, будто осколки падают на пол совсем рядом, едва не задевая кожу. Перед глазами даже вырисовывается картина из наполняющих пространство кривых осколков. Четыре стены давят изнутри, действуют на мозг, визуально уменьшая комнату, заваливая стеклом еще больше.
Хочется сжаться, прячась от преследующего звона в ушах и падающих осколков, а ноги, наоборот, поднимают и несут к двери. Идут по осколкам, но боли нет. Логвинов осознает, что делает, лишь когда касается дверной ручки. Мотает головой, приходя в себя, с ужасом осознавая, что ждал чего-то такого, чтобы мигом помчаться в соседнюю комнату. Уверяет себя, что выдумал абсолютно все, начиная со звона стекла. Вбивает, как гвоздями, эту мысль, но она не хочет приживаться. Натянутые струны вытесняют её, отталкивают, становясь от этого еще тоньше, не принимают ничего, кроме нагнетающего страха и тревоги.
Федя думает, что сходит с ума. Стоит на пороге соседней комнаты, считает до ста, восстанавливая загнанное дыхание. Просто зайти, убедиться, что пьяное тело спит – и самому погрузиться в царство Морфея. Он повторяет это про себя несколько раз, прежде чем опустить ручку вниз. Конечно же, дверь не заперта. В комнате бардак, плохо различимый из-за приглушённого света, исходящего от ночника. Но в номере пусто. На секунду проскальзывает мысль, что Логвинову вообще причудилась вся эта ситуация. Что сейчас он крепко спит, а это просто плохой сон. Сон, в котором он видит полосу света, выглядывающую из приоткрытой двери ванной комнаты.
Приходится даже ущипнуть себя, чтобы с горечью осознать, что комната реальна, а о спокойствии можно только мечтать. И толкнуть, наконец, дверь в ванну.
Не успевает Федя сделать и шаг, как ноги тут же подкашиваются. Глаза расширяются так, что, кажется, вылезут из глазных яблок вместе со всем содержимым черепной коробки.
В маленькой ванной, похожей больше на узкий чулан, разбросаны те самые осколки стекла, звук растрескивания которых до сих пор звенит в ушах. Осколками оказывается бутылка виски, остатки которого теперь разлиты на белом кафеле. Андрей стоит на коленях. Абсолютно не обращающий внимания ни на чужое присутствие, ни на бардак вокруг. Смотрит на запястья, по которым из неровных царапин сочится кровь, капает на пол, смешиваясь с виски и крошеным стеклом. Пальцы дрожат, а он всё смотрит, сфокусировавшись на дорожку крови, заканчивающей свой путь в море алкоголя на кафеле, и будто не узнает свои руки.
Федя в замешательстве пытается ухватиться за что-нибудь, и этим чем-то оказывается мерзко скрипучая дверь. Ее визг заставляет Пиро поднять взгляд, громко всхлипнув, и это становится последней каплей.
Дверь остаётся позади, ноги ослабевают, и Логвинов летит на пол прямо в лужу из стекла, алкоголя и крови. Умом он понимает, что должен увернуться, податься назад, но все инстинкты самосохранения будто заглохли. Стекло под весом приземлившихся на них коленей хрустит, впиваясь в мягкие штаны. На боль, пронизывающую колени, абсолютно всё равно, потому что на него совершенно потерянно смотрят заплаканные разноцветные глаза.
Андрей, наконец, узнает того, кто сидит в луже перед ним. От этого дрожь в руках усиливается, а слёзы непроизвольно закрывают мутной плёнкой кругозор, и Пиро, в попытках то ли скрыть свои красные глаза, то ли, наоборот, желая прояснить затуманенный взгляд, растирает руками слёзы, смешивая их с кровью из неаккуратных ран.
Медленно сходя с ума от увиденного, Федя хватает окровавленные руки, убирает их от измазанного лица, и тянет на себя. Он хочет только прекратить хаотичные движения тощих рук, но не рассчитывает силу, и пьяное тело падает прямо в его объятья. Белая футболка вмиг окрашивается красным, а тонкие пальцы с такой силой хватаются за ткань, что, кажется, сейчас разорвут. Отросшие ногти царапают через ткань кожу, но как же на это плевать.
Андрей пытается спрятать лицо, прислоняется растрёпанной жёлтой макушкой к Фединой груди и тихо, как притчу, произносит: "прости-прости-прости". Не отпускает, будто это его последняя возможность выжить, будто держит тонкую спасительную соломинку, которую поломай – и нет больше ничего, держащего в этом мире, потонет в море виски и крови, хотя это всего маленькая лужа. Тёплые руки прижимают сильнее, позволяют спрятаться в безразмерной футболке, а пальцы перебирают запутавшиеся волосы, и Пиро безмерно благодарен за это.
— Зачем ты это сделал, дурачок, — дрожащим голосом спрашивает Федя, продолжая медленно пропускать через пальцы жёлтые пряди. Он знает, что ему не ответят, но все же слышит заглушенное майкой "прости".
От этих искренних извинений Логвинову самому хочется вскрыть себе вены. Всё не должно быть так, это он налажал, он сорвался, не исполнив обещание того, для кого является единственным важным человеком. Нужно объясниться, попросить прощение, но это всё потом, потому что пытаться толкать длинные речи пьяному человеку, только что порезавшему руки осколком от бутылки, бесполезно. Поэтому он обнимает его, греет, ведь тот, как обычно, чертовски замерз, и даже думать не хочет о том, что было бы, не придя он сюда.
Минуты идут, Андрей успокаивается, а вот кровь продолжает сочиться. Федя пытается аккуратно отцепить окровавленные пальцы от своей майки, которые сжимают её до белых костяшек, чтобы оценить серьезность ран, шепчет в макушку снизу, что надо обработать раны, с раза пятого его понимают, и чуть ослабляют хватку, но полностью всё равно не отпускают. Раны выглядят хуево, неровные, рваные и достаточно глубокие. Мысли о том, как и чем их хотя бы забинтовать, разбиваются о кафель ванной комнаты, как тот блядский виски, потому что из комнаты нужно выйти, оставив Андрея одного. Федя боится. Да, он может сбегать на ресепшен, и если ему повезет, то ему дадут бинты бесплатно, не задавая лишних вопросов, но оставь Пиро сейчас без присмотра – и тот, решив, что его снова бросили, следующий осколок может воткнуть себе в сонную артерию. Будить Беседина и просить у него помощи тоже не вариант, потому что, во-первых, он абсолютно точно переборщил с алкоголем и будет не в состоянии, а во-вторых, даже несмотря на то, что он их менеджер и друг, позволять ему смотреть на такого разбитого Андрея он не будет. То, что Логвинову до сих пор открыты и продолжают открываться потайные комнаты души Пиро, значит для него слишком много. Это значит, что ему по-прежнему доверяют. Ведь дверь могла быть закрыта, бутылку можно было разбить не так громко, да и вообще сделать всё можно было не в отеле. Неосознанно, но Пиро делал так, чтобы его заметил один единственный, самый нужный человек.
Поэтому Федя никуда не уходит, а смоченным полотенцем приводит лицо Андрея в более-менее адекватный вид, пытается оттереть кровь, а тот льнёт к нему и даже пытается улыбаться, хотя дорожки от слёз ещё не успели высохнуть. Натянутые струны души наконец ослабевают.
Они сидят на холодном мокром полу еще долго. Вообще, у Логвинова есть план: дождаться, пока пьяное тело в его руках крепко заснет, а потом сгонять в ночную аптеку за необходимым. Он нашёптывает какую-то хуйню, рассказывает отрывки стихов, своих песен, баюкает, как маленького ребёнка, непослушного маленького ребёнка, отрицающего сон. Пальцы всё так же крепко держат уже ставшую красно-розовой майку, и, кажется, легче её разорвать и оставить в руках у Андрея, чем пытаться убрать руки. Пару раз Федя сам чуть не отрубается, но слышит несвязную речь в ответ, прислушиваясь, понимает, что это песни, при чём те, которые он не слышал. Через маленькое окошко уже начинают пробиваться первые лучи солнца, а они, как дураки, бормочут друг другу тексты песен.