Red Mountain Records

— Ну ты и мудак, Мора. Настоящий, всамделишный пьяный мудак, — цедит сквозь зубы Альмалексия Джарун. В доме — бардак. Неревар Мора из банды Индорильцев в своем поместье под Морнхолдом издавна устраивает кутежи для группы — да что там, для всех банд лейбла (группировки и мотоклуба) Resdayn — и не скупится ни на бухло, ни на девочек, ни на вещества, ни на тумаки в случае чего. Поместье скромно называют «Зверинцем», потому что кого там только не встречается. Даже орки есть. Орки в банде Индорил, подумать только. Сегодня здесь хаос: отмечали очередной ЕР, а также сделку с айлейдами, и то и другое — чернильно-чёрное, как стонер, порождённый Вайлом, проведшим ночь в обезьяннике. Скорее всего, были парни из Мораг Тонг — не при делах, без кинжалов. Неревар любит мутить воду с мефалитами, хоть кол на голове теши, и Ворин любит (слава всем Столпам, что Ворина унесло на мефалитских волнах куда подальше из Зверинца этим вечером). Альмалексия пинает пивную банку и присаживается на подлокотник кресла. В самом кресле кто-то сладко потрахался, если судить по следам. На столике — кружки и окурки. На диване, закинув руки на спинку, расположился Неревар. Он немолод, но крепок — матерый, сильный, злой, опасный даже обдолбанным. По обнажённым мускулистым плечам вьются гхартоки; Неревар, как обычно, в жилете с логотипом Resdayn, в синих индорильских напульсниках из кожи нетча на запястьях, с серьгами дома Мора в ушах, с тяжёлым пирсингом. Аристократичные засранцы Ра’Атим в ужасе от такого родственника, и не могут ни оттолкнуть, ни признать его уже много десятилетий. Неревар просто есть. Со всей своей музыкой, со всем криминалом, восстанием и политикой, с хриплым вокалом и блюзом, от которого трещит небо. Купленные ими журналисты могут орать, что альтернативный и обывательский образ жизни, в конечном счёте, имеют одинаковые моральные ценности, но достаточно взгляда на Неревара, чтобы понять: это чушь. — Значит, я мудак? — Неревар набирает в рот крешевого сигарного дыма, выпускает его в потолок длинной струёй. — Ты тогда знала, за кого выходила замуж, детка. И тебя все устраивало. Что же сейчас перестало? Айем достает свои сигареты и заправляет одну в мундштук. Брать любую пачку из лежащих вокруг опасно для здоровья. — Меня устраивало, когда ты горел проектом. Когда писал песни и выводил банду на улицы, а не валялся тут, угашенный, как… как… — Горел да перегорел. Я не молодею, Айем. Сядь со мной. Посиди. Успеешь плюнуть в рожу и пойти к своему ненаглядному. Любому из них — да молчи, я знаю, что ты не спишь с ними. Не это важно. Я старею, Айем. Мне уже проще дать кому-то по морде, чем зажигать, воодушевлять… я устал. Голос у него охрипший. Но поверить в слова сложно. Resdayn на пике силы и славы. Атморцы дрожат, ни нотки от них не слышно иначе, чем в душном гараже где-нибудь в даэдра заплёванном Солитьюде. — Нихрена ты не устал. Ты — Неревар Мора. Легенда. — А еще стареющий главарь индорильской банды с проблемами, — фыркает Неревар, наклоняясь вперед и поглаживая Айем по бедру. — Где ты вчера была? Где был наш Сладкоголосый? — Подальше от крутых парней в косухах и их шлюх. Кто тут задолбался, так это я, Мора. Ты делаешь великое дело, но может быть, пора задуматься, куда нас ведет эта жизнь? Альмалексия всегда эффектна. Рыжие волосы кольцами падают на длинную шею, оттеняют каждое движение. Лицезмейная Альма Джарун — не хрупкая кошечка, она способна придушить голыми руками, двинуть кастетом так, что даэдра позавидуют дождю из кровавых зубов. Она — королева, но иногда ей нравится играть в даму-под-вуалью. Но для метафоры розы с шипами у неё слишком длинные ядовитые иглы в качестве самих лепестков. — У Resdayn четкие рамки. Нас боятся, Индорильцев боятся, пока мы живем по определенному кодексу. Облажаемся, дадим слабину, пуф — кончим, как айлейды. Найдем для своих магов дыру в Обливионе, а гражданские расползутся под валенвудские коряги. Альмалексия удавливает едва закуренный бычок в пепельнице с таким видом, словно прожигает квам-вшу. Ей хотелось бы прижечь что-нибудь мужу. Язык. Или сосок. Раньше это привело бы к буре, но сейчас ей просто хочется наказать его, чтобы почувствовать себя живой. Любовь под знаком Воли. Даже это рассыпается. — Неревар, ты убрал с наших улиц недов. Твоя музыка звучит с каждого угла. Это символ целой эпохи, но я не могу больше жить на войне. Ты спрашиваешь, где я была? Вчера в Вивека стреляли. Не норды уже — свои. Говорят, что не хотят больше быть под копьем, хотят осесть, сменить дорогу на хороший дом из крабьего панциря, рисовое поле, семью. Неревар смеется. Тянет Альмалексию к себе, заставляет сесть рядом. От него пахнет дымом, табаком, кожей и айлейдским бренди, а ещё смертью. От него всегда пахло смертью; подаренной и принятой. Неревар никогда не боялся марать руки и принимать пули и двемерские дротики в своё тело. — Я всегда знал, что настанет день, и ты уйдешь. Но то, что у нас было, это хорошее время. Наше время. Наш Ресдайн. Ты никогда меня не любила, это я тоже… нет, помолчи… не надо. Это так. Я знал. Но ты вписалась в дело. Взяла его, сделала своим, поддержала всех нас. Без тебя ничего бы не вышло. Морщины и оспины прорезают лицо Неревара. Альмалексия всё ещё не может воспитать в себе полное, тотальное отвращение, но и прежняя химия куда-то делась. Хотя если закрыть глаза, тепло от рук, их сила… на месте. Воин и Воин не могут быть вместе долго. — Не знаю я, как к тебе относиться, Мора. Всё это — банда, проекты, лейбл… это всё ещё наш бизнес и наш брак. Мне очень хочется, чтобы ты подавился, но и бросить я пока не могу. Ты… ты скотина, Неревар. Ты сделал то, что я хотела создать, лучше меня, и ничего не оставил, кроме как присоединиться к тебе и выкладываться. И теперь мы в одной упряжи. Хочу я или не хочу. Неревар смеётся. Этот его сиплый, прокуренный смех — родной, и наверное, с ним расстаться тяжелее всего. Альмалексия гладит его по выбритой части черепа, проводит кончиками пальцев по лакированному и зачарованному могавку. Раньше гребень был длиннее. Раньше… — Вот за это… я-то тебя и обожал, Айем. Пылинки с тебя сдувал. Не сможешь ты соврать и сказать другое, — Неревар умеет заглядывать в глаза всё так же, словно где-то на дне его души ещё жив полный гнева и надежд нищий караванщик. — Но я никогда не был вам ровней. Был тараном в новую жизнь, который нужен только в время осады. Блядь, да я знал о вас всё, а! Сота Сил, выпускник Артеума. Все наши туры были ему нужны, чтобы под прикрытием ездить по Тамриэлю и шпионить. Ты, детка. Сбежала от своего даэдрического всемогущего папаши, чтобы показать, что сама можешь построить жизнь. Ты смогла. Векк… Векка родила улица. И вот он меня побаивается. Ревнует к силе, которая его пересилила. Но он — не таран. — А ты тёрся постоянно с Даготом. — Даготы — аристократы. Настоящие, старые. Живучие, как скампы, умные, такую кровь не перешибешь, их предки учились управлять умами ещё при Велоте. И вот даже не спрашивай, как он и я… ха, помнится, я зарезал убийцу Мораг Тонг у него на глазах. Так получилось. Ворина заказали, а я валялся пьяный в той же подворотне. Поднялся и долбанул всего из себя крутого асассина сигарбоксом по башке, и не потому, что так уж не хотел, чтобы на моих глазах чистоплюя вальнули, а потому, что этот лох мне на руку наступил. Знакомство на высший балл. — Ах вот, о чём «High Low Encounter». — Ага. Чистоплюй в итоге оказался с такими грешками… хорошими грешками. Полезными. Очень мы спелись. Старой закалки оба, не боимся расчищать дорогу. — Вот с Ворином и оставайся, — фыркает Айем, поднимаясь. — Я с Resdayn, Мора. Никуда я не денусь от Resdayn. Но от тебя — могу. — Можешь, детка. Поцелуешь напоследок, или побрезгуешь? — Побрезгую, супруг мой, потому что понятия не имею, кем не побрезговал этой ночью ты. Мора снова смеется. Смотрит, как Альмалексия уходит, стараясь не наступить на мусор, но все равно давит подошвой что-то хрустящее и стеклянное. В открывшуюся дверь с логотипом лейбла заглядывает уборщик, и Неревар запускает в него бутылкой из-под виски. — В жопу. Все в жопу, и ты в жопу. Уберешь, когда я свалю, ясно? Он курит долго, смачивая сигару в бренди. — Альмалексия Джарун, ты — Сердце моего мира. Не останавливайся, даже если это значит загнать меня, как гуара на заклание. Густой акцент юга Дешаана превращает его слова в блюзовую кашу, а дым от вездесущей сигары, кажется, въедается всюду, где он появляется. Неревар не знает, к добру или к худу его молчание. Сказать что-то Альмалексии было бы слабостью; жалость унижает. Если Айем хочет уйти, пусть уходит по-честному. Найдётся, кому донести, что Неревар болен; врачи из госпиталя святой Азуры не дают ему больше года. Но ни лейбл Resdayn, ни группа, ни банда HOR-tat-OR не выпутаются без него в неизменном виде. Неревар знает, что будет; рыжая бестия Джарун пожрёт все его начинания, переварит и выплюнет как своё собственное, сияющее солнце, обновлённое, пусть и играющее на струнах замшелой ностальгии, а рядом с ней будут Умник и Поэт. Женщина сбросит Мужчину, Стабильность поглотит Войну, и Воин станет Пахарем. Альмалексия отлично держит в руках меч, но он не является её предназначением. Эпоха бунта кимеров подходит к концу, они пускают корни, врастают в землю и не хотят больше удобрять её кровью… Надобность в тех, кто способен пробуждать жажду впасть в амок, ушла уже с десяток лет назад. А вот они — Неревар, Аландро, Ворин — всё ещё живы. Дым, впитывающийся в стены, в пальцы, в душу, ничего не меняет. Глотка Неревара Мора по-прежнему до отказа забита гневом, и не хватит даже извержения Красной Горы, чтобы выкурить его оттуда. В одну реку дважды не входят, особенно если вода утекла, но Неревар знает, что тряхнёт стариной ещё один, последний раз, да так, что загорится вся Земля Пепла, весь Велотиид, весь Двемерет, весь мир — и только потом пойдёт кровавым прахом, без сомнений и пощады, чтобы удобрить почву для будущих всходов. Великаны должны умирать, чтобы стать плодородной почвой. Даже если не хотят.