Близко

      Ямагучи мнется на пороге, комкает в кармане объемного пуховика — с плеча Тсукишимы, совсем не по размеру — старый и пожухлый чек и бегает пугливым взглядом по окрашенным в нежный бежевый стенам, пока Тсукишима звенит ключами, кинутыми в ящик, и стаскивает с пяток недавно купленные кроссовки. Смотря на еще не забитые дорожной пылью швы и рельефную подошву без потертостей, Тадаши понимает, что и его кроссовки выглядят как-то так: новенькими, совсем неношенными. И ничего такого, что им больше трех лет.       — Проходи, — спокойно говорит Тсукишима уже второй раз и теснится, давая больше места.       Ямагучи еле слышно вздыхает, вытаскивает на свет загрубевшие ладони и снимает верхнюю одежду, с неуверенностью вешая ее на округлый крючок. Это... непривычно. Даже пугающе.       Синие кроссовки становятся рядом с белыми Тсукишимы, а шапка закидывается на полочку над зеркалом, где уже сложены шарфы — и зачем так много? Ямагучи рассеянно насчитывает около четырех схожих расцветок.       Тсукишима старается не смотреть в упор, но Тадаши то и дело ловит его взгляд и испытывает тяжелое смущение. Не то юношеское, когда краска приливает к горящим щекам и отдается слезливостью в самых уголках глаз — до того сильный жар, пережимающий что-то даже в носу —, а равное стыду и желанию сорваться с места, чтобы скорее скрыться и не показываться никому. Под пристальным вниманием, полным плохо скрытыми беспокойством и настороженностью, Ямагучи словно коченеет, и пальцы сразу слушаются хуже, а кровь, гонимая сердцем, становится равной ледяной пустыне за костями грудины — холодеют кончики пальцев, немеют стопы, потряхивает ослабшие колени, а мысли застывают. В напряженности Ямагучи пытается не отвлекаться и не заглядывать Тсукишиме в лицо, но раз за разом срывается и пропускает удары сердца под гнетом страха.       Сам Тсукишима не страшный. Страшно совсем другое: он увидит, он заметит облепившую Ямагучи грязь, разочаруется еще больше.       — Ты голодный? — негромко спрашивает Тсукишима, пододвигая к Ямагучи тапочки с умилительными пчелками, и проводит на кухню. — Со вчера много осталось, и...       Ямагучи не слушает, допуская вероятность, что Тсукишима готовился к его приезду. Он ждал. Он... Приходится себя одернуть, пока теплая надежда не размягчила до непозволительного умиротворения.       — Я хотел бы принять душ, — еле находит в себе силы подать голос, смотря не в глаза напротив, а куда-то на розовую с ноябрьского ветра мочку уха. — Если можно.       — Конечно.       Кажется, Тсукишима удивлен не столько содержанием вопроса, сколько его наличием, однако виду не подает, говорит ровно и так спокойно, что взволнованное сердце затихаясь, подстраиваясь под штиль чужого настроения.       — Там на машинке мочалка, бритва и зубная щетка, чистая одежда рядом. Я не уверен в размере, брал по старым, но подумал, что...       — Да, — неловко перебивает его Ямагучи, все еще не смотря в лицо, а предпочитая в этот раз упереть взгляд в коротко обстриженные ногти. — Все верно.       Он ждал. Он действительно готовился, и в переносице подозрительно тяжело.       — Постараюсь быстрее, — выдавливает из себя Ямагучи, поводит похудевшими плечами и идет к выходу с кухни, замирая у самого порога.       — Налево последняя дверь, — догоняет вздрогнувшую сриру подсказка, и Тадаши окончательно скрывается за косяком.       Ванная комната небольшая, но вмещает прямоугольную чашу, туалет, стиральную машинку и раковину с зеркальным шкафом, отчего становится совсем крошечной и тесной. Зато здесь можно быть одному, можно запереться, можно не спешить.       Выпутавшись из кофты и побренчав бляшкой ремня, Ямагучи переступает через трусы, после кидая все без разбора в корзину с грязным бельем, и забирается в ванну, чувствую холод белой эмали оголенным ступнями и шурша занавеской с морскими коньками и блеклыми ракушками. Душ в квартире Тсукишимы без лишних заморочек, включить воду выходит покрутив блестящие вентили, и чересчур мягкие струи опускаются сперва на плечи, а после на подставленную под поток макушку. Волосы сразу вымокают, облепляют голову, а Ямагучи так и стоит, держа ладони на ручках, словно отпустить их — сорваться в бездну, полететь спиной вниз, прямо в чернеющую неизвестность, что сменится с раздирающих порывов озлобившегося воздуха на дурнопахнущую вязкость, в которой Тадаши тонул несколько лет.       За ребрами снова тяжело, горло перехватывает стальной рукой, пережимающей хрящи и сдавливающей гортань и трахею, вынуждая задыхаться и давиться застрявшим воздухом. От воды уже саднит глаза, и приходится с трудом и отголосками страха их закрыть, чтобы унять боль, но та не проходит, а бьет по вискам, расползается по носу, душит подступающими слезами. Ямагучи крутит красный вентиль, увеличивая напор горячей воды и, протянув руку, берет еще запакованную мочалку, чтобы прошуршать упаковкой и неловко бросить ее на пол, покрытый редкими каплями.       Надо же, занавеска не помогла.       Ямагучи немного оступается на выборе геля для душа, но в итоге берет самый сильнопахнущий, перед тем пощелкав всеми крышечками, и выдавливает иррационально побольше, сразу же работая руками и взбивая на мочалке пушистую и густую пену. Пузырьки расползаются в разные стороны, струйками стекают по запястьям, и Ямагучи старается верить в их силу против прослойки омерзительной грязи.       Кожа кажется чистой. Ямагучи знает, что она может казаться чистой, но это наглый обман. В ее поры, в лакуны волосков врезалась невидимая для невнимательных глаз грязь, впитавшись так глубоко, что проще стащить скальп и найти новый, но у Тадаши нет такой способности, и он вынужден тереть сильнее и сильнее, пока тело наливается красным под агрессивно вгрызающейся мочалкой и испускающим удушающий пар кипятком. Ямагучи шкрябает локти и колени до стертостей, вдавливает грубые и колючие изгибы в плечи, бесится, когда не выходит достать до кусочка между заострившимися лопатками, и переключается вновь на алеющие суставы.       Ямагучи горит. Горит изнутри, горит снаружи, горит даже в легких, пока влажность и кружащий голову запах отягощают дыхание, оседая в легких, а ослабшие ноги вынуждают сползти на дно ванны в журчащую лужицу. Зачерпнув еще геля — нет сил тянуться вверх за шампунем —, Тадаши мылит коротко стриженные волосы, похожие на взъерошенный ежик.       За такие меньше таскают. За такие сложно схватить.       Тадаши складывается на дне ванной, грудью пытаясь примкнуть к потерявшим всякую чувствительность коленям, и хочет стать маленьким-маленьким. Таким маленьким, чтобы водоворот подхватил его и утянул в слив. Настолько маленьким, чтобы не осталось никаких следов, чтобы он не занимал место, чтобы он...       Струи бьют по проступившим позвонкам, обтекают свернувшееся тело, прокатываются по лицу, обжигают глаза и мешают ровно дышать. Как же Ямагучи без разницы.       Он сидит так, скрючившись, незнамо сколько, непроизвольно глотая воду обволакивающую губы, и упирая лоб в скользкое дно. Находится под кипятком становится невозможным еще минут десять, пятнадцать, двадцать назад, но только сейчас Тадаши находит силы поднять тяжелую, но вместе с тем пустую на мысли голову, но шум слева становится сильнее оглушающего потока.       Бам. Бам. Бам.       Скрипнув вентилями, Тадаши прерывает работу лейки, и лениво поворачивает голову на колыхнувшуюся занавеску.       Бам. Бам. Бам.       — Ты в порядке? — волнение Тсукишимы такое далекое, что сложно представить, что вот он, там, за белеющей дверью, за невзрачной занавеской.       — Все хорошо, — выдавливает из себя Ямагучи и добавляет громче нужного, — сейчас выйду!       Но выходит он отнюдь не сразу. Сперва хорошенько промакивает тело, хмурясь, когда приходится сморщившимися подушечками пальцев браться за полотенце, после долго протирает зеркало, снова и снова запотевающее. Еще минут двадцать на несколько подходов к чистке зубов до закровившей десны, и только потом натягивает на себя мягкие футболку и штаны — теперь прохлада касается только неукрытых лодышек.       Тсукишима делает вид, что ничего не произошло и Ямагучи не пробыл в ванной больше часа. Возможно, он все понимает. Возможно, это все воспитание, взросление и возросшее чувство такта. Но что бы то ни было, он просто снова ставит чайник за пару секунд до входа Ямагучи на кухню и вновь щелкает таймером микроволновки.       Опустившись на один из трех одинаковых стульев, Ямагучи скрещивает между собой лодыжки, укладывает запястья на столешницу и переплетает в плотный замок пальцы.       — Все нашел? — спрашивает Тсукишима, меняя одну тарелку на другую и разогретую ставя перед Ямагучи.       — Да.       Разговор не клеится. Тишину нарушают только бурлящий чайник и гудящая микроволновая печь, но и те вскоре затихают, погружая кухню в вечернюю неловкость.       Едят они тоже в молчании, только тихо-тихо пожелав друг другу приятного аппетита, но не более. В какой-то момент Тсукишима предлагает включить маленький телевизор, и Тадаши только жмет плечами, не противясь, но и не соглашаясь. Ему, если честно, абсолютно без разницы, молчать скованно под тишину или бубнеж очередной передачи.       Интересно, сколько их вышло, пока его не было? Интереса к телевидению у Ямагучи никогда не было, но сейчас становится остро необходимо это узнать, но рот он раскрывает только для очередной порции овощей.       Тсукишима никогда не умел готовить. Сколько Ямагучи помнит, у Тсукишимы даже по рецепту выходило что-то относительно приемлемое, но никак не вкусное, однако сейчас приходится сдерживать себя, чтобы не сметать порцию с невозможной для человека скоростью. Ямагучи даже подташнивает, когда он стесненно просит добавки во второй раз, но Тсукишима только подкладывает еще и смотрит с меньшей опаской, чем в самом начале. Даже никак не комментирует осевшую на щеке тушеную капусту, а просто протягивает по столу салфетку со слабым намеком на улыбку.       — Сходим завтра в магазин? — повисает в воздухе вопрос, пока Ямагучи добровольно моет посуду, а Тсукишима просто стоит где-то поблизости, спрятав ладони в карманы домашних длинных шорт. И как не холодно?       Ямагучи затягивает с ответом, но в конце концов кивает, пусть желание отказаться куда сильнее.       — Твой телефон сломан. Да и...       — В нем нет необходимости, — резче нужного отсекает Ямагучи и тут же прячет взгляд обратно на железные палочки. — Прости, Тсукки... шима, — спешно добавляет и еще ниже опускает подбородок, пока губка в который раз оглаживает донышко тарелки.       Тсукишима замолкает на несколько секунд. Долго.       — Тогда просто наберем одежды и что-то на первое время, — наконец, отвечает он, смотря теперь куда-то перед собой — Ямагучи тайком подглядывает.       — Угм, на первое время.       И снова тупик.       Раньше разговор всегда начинал Ямагучи. Начинал, мог балаболить за обоих разом, не нуждаясь даже в ответах и довольствуясь обращенным к нему слухом. Но теперь слова застревают еще на подходе, и Ямагучи чувствует, что под носками стоп у него крошится пропасть: мелкие камни, сыпучий песок, высохшая глина, вся земляная масса разваливается и падает куда-то вниз, грозясь опрокинуть и Тадаши, потому он пятится и пятится назад, пока трещина между ним и Тсукишимой разрастается пуще прежнего. Хотя куда?       Ямагучи так устает.       Тсукишима стелит ему на диване в скромной гостиной — больше комнат нет, а для ночевки вместе они давно не дети, хотя Ямагучи по-детски хочется напроситься на чужое постельное белье. Согретая обжитая кровать, а не безликая койка, с которой могут с легкостью перетасовать на другую.       Ямагучи кутается в пышное одеяло, оставляет работать телевизор, снижая звук до минимума, и упирает взор в стеллаж. В полумраке не разглядеть ни корешки книг, ни очертания то ли фигурок, то ли статуэток, потому Ямагучи концентрируется на скользящих по стене бликах от экрана.       В квартире слишком тихо, и Ямагучи с непривычки ежится, вдавливая голову в приятно пахнущую наволочку. Ни чужого тяжелого дыхания, ни одиночных шагов ночного дежурного, ни негромкой ругани где-то в другой камере. За несколько лет он привык, что ночное время никогда не бывает настолько тихим, каким оно бывает в чужих благополучных домах, и сейчас излишнее спокойствие вызывакт гулкую панику.       Она перекатывается по внутренностям живота, переваливается сквозь диафрагму, тянет между легкими и небрежно обхватывает сердце, сжимая его в неровном темпе. Сердечные стенки, прерванные в верном ритме, хаотично колотятся, напуганно сокращаются, и в груди тяжелеет.       Ямагучи переворачивается на спину. На побеленном потолке только и есть, что квадратная люстра с округлыми краями, и тень от нее тянется в сторону кухни — противоположную от узкого окна, за которым дремлет окраина Токио, пока в центре ночными огнями пульсирует незнакомая для Ямагучи жизнь. Она могла стать ему близкой. И она, и звонкая студенческая, и с трудом подъемная первого рабочего места, но каждый этот элемент потух для Ямагучи почти десять лет назад, когда, в девятнадцать, он оказался не там, где надо, не понравился тому, перед кем стоит лепетать.       Добрый и послушный Ямагучи Тадаши попал в тюрьму на семь лет.       Ямагучи с трудом втягивает воздух и снова ворочается, неспособный найти удобное положение, а после и вовсе садится рывком, с сомнением осматриваясь. Будто что-то изменится.       Спустив ноги с дивана, Ямагучи распрямляется и берет в охапку одеяло и плоскую подушку, ощущая себя донельзя глупо, но не в силах и дальше выносить сжимающееся вокруг безмолвие. В один из его шагов щелкает дверь в середине узкого и короткого коридора, и на пороге комнаты возникает высокой тенью Тсукишима.       Они почти сталкиваются, но останавливаются в нескольких дыханиях друг от друга и молчаливо стоят около минуты.       Тсукишима ничего не говорит. Только кивает на проем и всем видом приглашает зайти следом. Рассмотреть обжитую комнату Ямагучи не успевает — только слышит скрип узкой кровати, и перед глазами все расплывается влажным пятном. Он сильнее прижимает к себе постельное белье, когда Тсукишима все так же без слов обхватывает смуглое запястье холодными пальцами и тянет на себя.       Ямагучи оседает на кровать и оказывается носом вжат в слабо пахнущую потом футболку. Переносица болит, кончик носа остро щиплет от подступивших слез, и Ямагучи тихо завывает, впиваясь в чужую спину, сминая кожу под тонкой тканью, пока голос не крепнет, не становится полноценным рыданием. Его крупно трясет, он чувствует разрастающуюся боль в конечностях, шее, груди, в висках, но только и может, что громко всхлипывать Тсукишиме на ухо.       И его не отталкивают: притискивают крепче, гладят по спине, колючему затылку, позволяют размякнуть словно бумажному кораблику, непропитанному и опущенному в глубокую лужу. Подобно бумаге, Ямагучи становится легким на разрыв, разваливается в объятиях, становится податливым, растворяющимся.       Тсукишима неровно дышит, свистит носом, но продолжает укачивать Ямагучи, пока тот не хрипнет, а глаза не иссушиваются, оставляя только сухой плач.       Горло болит, слова режутся изнутри, но снова падают к сжавшемуся желудку, и оба молчат, неудобно заваливаясь набок с болью в голове, припухшими лицами и невообразимой усталостью, что бетонными монолитами размаживает под собой.       — Ты в безопасности, — сипит Тсукишима, плотно обнимая, и невнятно повторяет, — в безопасности.       Под его дрожащий, но спокойный шепот Ямагучи смыкает песочные веки, притирается носом к шее, размазывая по коже слезы и натекшие сопли, и никто из них не колотится в отвращении.       Ямагучи в кольце. Ямагучи в безопасности. Ямагучи близко к возвращению домой.