Тонущие рыбы в их аквариумах

Сабито считает себя Богом, чьей воле беспрекословно внемлет сама судьба. В его руках — сила, способная обмануть смерть, воскрешать мертвецов, умерщвлять бессмертных, склеивать кусочки разбитых сердец в единое целое. Вот только на собственном смертном одре ему все же придется взять свои слова назад и вечность умолять о прощении тех, кто свято верил в его славные победы. Пасть ниц перед теми, кого приручил и бросил, чье добровольное рабство принял как данность, укрывая плащом каждое жавшееся к его теплу жалкое существо. Вдыхая его терпкий естественный запах, слушая шум горячего сердца в оковах грудной клетки, Т/И знала, что эта гордыня, пожаром выжигающая здравый смысл, — это напасть, грязная зараза, откладывающая свои семена глубоко в его душе. Прижимаясь губами к выступающим ключицам, она представляла, как выпивала этот яд из легких, как растворялась там сама и становилась неотъемлемой частью Сабито — его жизненно важным органом взамен изношенным старым. Он улыбается одними уголками губ, чуть прищуривает хищные глаза, не ведая даже, что для кого-то подобный лик совершенен. Что стоит с его уст сорваться даже самой богомерзкой просьбе, это желание будет немедленно исполнено без каких-либо сомнений. Т/И знает — в минуты искренней злобы наружу рвется невысказанная грязь, ужасное слово, желающее быть услышанным. И эти сорные цветы она бы тоже сорвала, омыла бы каждое зерно от спорыньи, очистила бы эту плодородную землю от нечистот мертвых костей, если бы ей только позволили, впустили себе под кожу тонкой иглой. Сабито — не Бог, ибо раны его заживают долго и сочатся кровью, а боль остается назло успокоительным лживым речам. Т/И проводит кончиком языка меж аккуратных швов, и где-то там в серых глазах ее пожирают запертой страстью, лишают воли и собственного имени, прижимают головой к полу и обладают так долго. От одних лишь представлений об этом она млеет, а дрожь в руках становится не унять. Сабито кладёт ладонь ей на голову, запускает испещренные шрамами пальцы в волосы и давит едва ощутимо, но никакого действительного принуждения не нужно. Он напряжен, украдкой смотрит в полуоткрытое седзи, но там ничего, кроме тьмы, хотя воображение рисует лица невольных свидетелей этого вскрытия, а показывать кому-то свои внутренности не хочется. Смиренное молчание, неожиданный вздох, тихий стон сквозь плотно сжатые губы, и больше ни единой мысли. Никакого рвения броситься поленьями в жертвенный костёр, пока Т/И расслабленным языком ласкает самые чувствительные и тонкие участки кожи, очерчивая пути кровотока, позволяя твёрдой плотью коснуться её гортани. Каждый звук, вырывающийся из лёгких Сабито, вынуждает Т/И внутренне содрогнуться, едва не лишить себя удобного на футоне положения от растекающейся по телу слабости. Никакого пережитого Ада и даже техник дыхания не остаётся, но девушка не может провести собственные границы, полностью погрузившись в эту фантазию. Последнюю, возможно. Боль не уходит, но становится наслаждением в тусклом огне догорающей свечи. Всегда сдержанный, всегда сильный, всегда лучший во всём Сабито сдавленно мычит, но остаётся прежним. Т/И поднимает голову, и ядовитое зелье вязкой нитью капает с её подбородка, но она держит все внутри, пока парень не привстает и не подносит ладонь ко рту. Стирает влагу с губ большим пальцем, смазано целует в висок и в сомкнутые веки. Не жалеет, но все равно чувствует себя виноватым, ведь иначе может оставить незаживающие гниющие раны. В глазах его Т/И видит, что сама уже очень глубоко в этой болотной топи с тлеющим торфом. В той части его тела, где кровь закипает, бьёт пульсацией внутри массивных артерий. И эта мысль питает их обоих.

***

В шершавых от мозолей ладонях вода кристально чистая, просачивается сквозь пальцы и капает на хакама. Сабито поднимает руки выше, чтобы девушке было удобней испить все до дна. Кусочки льда чуть хрустят на зубах, но тут же без следа исчезают. Т/И не отстраняется, когда последние капли теряются где-то под ногами, и припадает губами к холодной коже, поднимается вверх к уже более нежным и тёплым запястьям. Говорят, когда зверь начнёт пить с твоих ладоней, то это высшая степень доверия. Он впустит тебя в свое гнездо, позволит прикоснуться к детёнышам — единственному смыслу его жизни, — и тогда привычный ему мир погаснет. Т/И поднимает глаза, и Сабито тепло, но печально улыбается. Однажды он возьмёт назад свои слова о чудесном крае, что сотворит своими руками, о какой-то долгой и счастливой жизни как два разных, но безгранично любящих друг друга существа. Однажды он поймёт, что стать одним целым — единственное лекарство от смерти, что дышит ему в затылок.