***
Скуало не оставлял Мукуро в покое ни на минуту, понимая, что любой момент одиночества снова может ввергнуть иллюзиониста в его пассивно-депрессивное состояние. Он таскал его гулять по саду, а по вечерам в город. Ей богу, вечерняя Сицилия способна излечить любого! Песок на пляже скрипел на колесах, было сложно пробираться по нему, и в такие прогулки капитан Варии перелезал в старые кеды, поняв, что все его начищенные до блеска лоферы, оксфорды и челси превращаются в пыльную песочницу, и этот сраный песок забивается под ступни и меж пальцев. Он матерился, рычал и фырчал, когда они катались по пляжу с инвалидным креслом, Мукуро в такие моменты меланхолично и снисходительно закатывал глаза или вздыхал, а Адам заливался лаем, кружась вокруг двоицы, он вилял хвостом и смотрел с той детской наивностью и интересом. Иллюзионист отказывался куда-либо идти без своей собаки. Суперби не любит собак. Но выбора ему не оставляют. Скуало кажется, что стоит прекратить вылазки к морю. Он видит, что наблюдая за закатным небом и за неспокойной водой, лижущей обнаженные бесчувственные ноги, Рокудо становился особенно печален и не разговаривал с Суперби и вообще с кем-либо еще пару часов по возвращении домой. Но сам Туман настаивал на том, чтобы возвращаться на пляж раз за разом. Когда Мукуро слышал крики чаек, он думал о Хибари и прикрывал глаза. Такой же звук, когда Кея кончал под ним и потом еще мычал: «Не трожь». Когда Рокудо смотрел на бело-серые волны, на густую морскую пену, то мысли о японце становились настойчивее. Вода на цвет, как у него глаза. Весь образ японца тягучим ядом въелся в разум Мукуро, порой иллюзионист ощущал фантомный запах мальчишки — острого юношеского пота, лакрицы и черного перца. Мукуро увяз в Хибари Кее на девяносто пять процентов из ста. — Ты тоже о ком-то тоскуешь, — в один из таких вечеров внезапно произносит Рокудо, поднимая взгляд на оторопевшего от такого заявления Скуало. Мукуро усмехнулся, улыбаясь уголком рта. Они расположились около самой воды. Сегодня Ску снял обувь, задрал свои щегольские широкие брюки повыше, впервые не страшась испортить наведенных им же стрелок. Он стоит на влажном соленом песке и перебирает пальцами ног, ощущая, как волны медленно касаются смуглой кожи. Скуало ненавидит солнце, но солнце любит его и целует и нежит в своих лучах, въедается, даря красивый темный загар. На фоне кожи его светлые волосы выглядят чересчур белыми. Скуало тянет резинку с длинной косы и мотает головой, белоснежные пряди катятся по его плечам подобно волнам, касаются лопаток и поясницы, а ветер резко вздергивает их, раздувает так, что они обнимают Суперби, лезут в глаза и в лицо, а Скуало вновь трясет головой, откидывая их назад, он плотно закрывает веки, устало откидывает голову, его шея жалобно хрустит, и Мукуро смотрит на итальянца с тонкой едва сквозящей ухмылкой и восхищением. Красивый. — Я прикован к креслу, но не слеп. Когда ты смотришь на линию горизонта, у тебя слезятся глаза, ты кривишь рот и хмуришься… Хочешь поиграем в игру? — Скуало резко смотрит на него, так пронзительно, что Мукуро вздрагивает, но глаз не отводит. Сталь глаз капитана кажется родной, и Мукуро хочется смотреть и смотреть, не отрываясь. Чем-то он так походит на Кею. Мукуро сводит нежностью и ужасом от этого сходства. Мукуро думает о том, как отвратителен сам себе, если готов опуститься до подобного подгона другого человека под образ, сформировавшийся в его голове. — Что за игра? — интересуется Скуало и опускается на песок рядом с Рокудо, он сгибает ногу в колене и опускает на нее голову, упираясь лбом в коленку. — Ты — мне, я — тебе, — Рокудо разворачивает коляску, морща лицо и дергая по-кроличьи носом, отталкивается от нее и нечаянно валится на Скуало, не рассчитав траектории движения. Неожиданно Суперби не разорался. Он увидел это лицо подростка, выражение которого, кажется Суперби бесценным, и Скуало рассмеялся, сжав собственные волосы в руках, откинув голову, он запутался пальцами в серебряных прядях, отчего-то даже не пытаясь стащить с себя юношу, который услышал истеричные нотки в чужом смехе и неожиданно расхохотался сам. Ему не смешно, ему невыносимо плохо. Ему так тоскливо, что хочется орать, рычать и рыдать, но вместо этого, он смеется, уткнувшись лбом в плечо сильнейшего мечника, касаясь носом его пиджака, он чувствует запах тимьяна и розмарина. — О ком ты тоскуешь, капитан Суперби? — отсмеявшись, спрашивает Мукуро, рассматривая лицо итальянца, и тот мрачнея, тяжело выдыхает. — Это неважно. Этот человек слишком быстро нашел себе новую Эвридику, — хмыкнул Скуало и поднялся, усаживая Мукуро рядом с собой, и Рокудо косится на него, хмуря синие брови. — Небо покрылось облаками, и оказалось погребенным под ними, — Мукуро задумался. Он любил загадки, а эта казалась уж слишком простой, и ответ сам собою взбрел в голову иллюзиониста: — Уж не о Дино Каваллоне ты говоришь? — В точку, — хмыкнул капитан Варии. Его лицо скрыла занавесь волос. — Воробьиная стая принесла весточку о том, что ваше облако нашло приют с ним рядом, — Скуало горько усмехнулся, а Мукуро снова засмеялся. Громко и раскатисто. До слез. — Боюсь, что эта новость очень туманна, — выдал он, видя ошарашенный взгляд Ску на своем лице. — Что ты хочешь сказать? — спрашивает он и выглядит несколько угрожающе. — Каваллоне валялся в больнице с пулевым. И все то время, что он провел в Японии его подменяли, — без страха ответил Рокудо. Повисло молчание. Скуало воспринимал и переваривал информацию, сказанную иллюзионистом. — Тебе не о чем переживать. Ромарио мне сказал: «наш босс питает большую страсть к женщинам и одному мафиози»… Теперь, думаю, я понимаю, кого он имел ввиду, — Мукуро посмотрел на Скуало, и увидел легкое смятение в нем. — Все это время… Это был ты? — спрашивает Дождь и хмурит брови. — Да. И боюсь, что я теперь пропал, — Мукуро сказал это не шутя. Он прикрыл глаза и затянулся соленым воздухом. — Я хочу курить, — произносит парень, и Скуало мнется, но потом достает металлический портсигар и сует между сухих красных губ Рокудо сигарету, дает прикуриться, закуривает сам. — Раз мы играем, то давай. Ты — мне, я — тебе. Что ты чувствуешь? — Поток бесконечной боли от осознания, что он питает чувства к чужому небу, — Мукуро болезненно улыбается и выдыхает струю дыма. — Я ведь жуткий эгоист, знаешь? Я не стану страдать о том, что ему может быть плохо, но факт того, что его не хватает мне самому имеет значение, — вот что выдал Мукуро, заставляя Скуало снисходительно улыбнуться: — Мальчишка, — Скуало качает головой. — Не обманывай себя сам, — Рокудо перевел глаза на мечника и подумал, когда тот успел сделаться таким проницательным? Мукуро тяжко выдохнул. Скуало поднял голову к небу. Тяжелые облака, полные свинца медленно тянулись по небу, заставляя Скуало нахмуриться… — Давай пойдем отсюда, сегодня будет буря. Выбравшись с пляжа, однако, они не идут к машине, и Мукуро удивленно оглядывается на Суперби. Но они неторопливо заворачивают на одну из узких улочек. Здесь, на первых этажах жилых домов раскинули свои корни небольшие лавки, магазинчики и кафе. — Я знаю, что ты не жрешь нормально, — выдал Скуало, приподнимая передние колесики кресла. Они сели под навесом небольшой террасы. Скуало убрал один стул и придвинул к столику коляску, опускаясь напротив Рокудо. — Но это мое любимое место, и меня сильно огорчит, если ты не согласишься на легкий ужин, — Мукуро прикрывает глаза ладонью и трет щеку. — Ладно, давай, — кивает он, когда к ним подходит высокий молодой официант, принося небольшое меню. — Для начала два бокала Пино-Гриджо Альбинони и устриц. Принесите одну, я хочу посмотреть на качество, — молодой человек быстро откланялся. Мукуро ощутил, что его немного тряхнуло от голода при словах об устрицах. Сам иллюзионист имеет очень двоякое отношение к пище животного происхождения. К пище в целом. Он не любит брать у природы слишком много, понимая, что дать ей взамен может мало чего. При этом Рокудо — гурман. Он обожает высокую кухню. Поэтому внутренний диссонанс все же присутствует, как от него не беги. Но морепродукты, Сицилийские морепродукты — это нечто, потому под ложечкой потянуло, и Мукуро облизнулся, чувствуя, как много стало слюны во рту. Интересно то, что голод, мучавший его при использовании медиумов исчез. Ему больше не хотелось жрать до того состояния, когда готов откусить лицо кому угодно. — Сеньор, — молодой человек выносит тарелку, где лежит устрица в своем хитиновом коконе. Он берет ее с тарелки и аккуратно вскрывает ножом, обнажает перед итальянцами нежную серо-розовую плоть, и Скуало улыбается — он знает, что качество здесь всегда на уровне, но сам этот процесс: нож в ухоженных руках официанта, то, как он вскрывает кокон устрицы… Эстетика. — Двадцать штук и два прибора, — оповещает Скуало, листает меню. — К вину будьте добры пармезан, мед и виноград. — И говядину с соусом из тунца и каперсов, — добавляет Рокудо, закрыв меню, возвращая его в руки молодого человека. Раздался первый раскат грома, и Мукуро слабо вздрагивает, оглядываясь через плечо, он смотрит на закатное догорающее небо, на золу облаков, слышит тихий шум прибоя и закрывает глаза, ощущая себя неожиданно живым. На стол мягко становится тарелка устриц. Скуало и Мукуро в молчании взяли ножи. С тихим характерным звуком вскрывая по одной. Серое, мягкое тело притягивало к себе взгляд, окруженное небольшим количестве воды. Пара капель винного уксуса, оливкового масла и соли, и по языку катится кисловато-солоновато-сладковатый вкус. Мукуро прикрывает глаза и наслаждается этим мгновением, он смотрит на Скуало, который неторопливо покачивает в ладони бокал вина и делает небольшой глоток. Мукуро думает о том, что Каваллоне не достоин этого человека. Но он вспоминает о Кее и думает, что не достоин его сам. Усмехается. Время, проведенное в этом доме отчего-то создавало в Мукуро стойкое убеждение в том, что Вария похожа на киви. Жесткая, колючая и жутко неприятная кожица под собою скрывает нежную мякоть. Так и с отрядом элитных убийц Вонголы. Они были безупречными киллерами, в своих техниках идеальными, но… Чересчур изнеженными, когда находились внутри своего убежища. Например, Рокудо ужасно забавила озабоченность ногтями и внешним видом рук в целом. Казалось бы, они должны быть намозоленными оружием, огрубевшими в боевых действиях, но начиная Луссурией и заканчивая великим и ужасным боссом, убийцы Варии заботились о внешнем виде своих рук и ногтей. «Это как второе лицо. По ладоням человека легко определить, кто он, » — вот как отреагировал на это раздраженный Скуало. Мукуро раньше не думал об этом, но взглянув на свои коротко остриженные ногти, хмурился и размышлял, о чем же это может сказать. Он стал подмечать, что Скуало часто использует крем и самостоятельно спиливает отрастающие острые углы, остригает ногти так, чтобы они не открывали подушечек пальцев, но и не мешали на тренировках, что мечник покрывает их прозрачным лаком, и его живая ладонь вне тренировочного зала выглядит так холёно, что и не скажешь, что вся эта самая «живая» по локоть в крови. В то время, Бельфегор до подобного не опускался и всегда вверял свои собственные руки Луссурии, а этот мятный запах, который шлейфом следовал за принцем — ничто иное, как аромат мятного масла. Луссурия не ограничивал себя с выбором лака, нередко пользовался черным или темно-темно алым. Что касалось Занзаса, то им тоже занималась мамочка Варии, как-то за завтраком Мукуро специально обратил внимание на его крупную смуглую ладонь. Ногти не были покрыты чем-либо, но определенно ухоженные, остриженные почти под корень, но не совсем. Также вся компания сходилась в своем взгляде на одежду. В замке формы никто не носил — вне рабочего времени точно. «Запомни, сопляк, » — все тот же Скуало учил его правильно завязывать галстук. — «Крепость одежды, ее надежность и красота, не зависит от цены и бренда, но единожды надев костюм от Армани, ты вряд ли будешь согласен на меньшее. Так что в брендовый шмот влезай только тогда, когда можешь себе позволить покупать его самостоятельно.» Мукуро за такое короткое время смог разглядеть в Скуало старшего брата, который пояснял ему тонкости жизни получше любого тибетского монаха. Суперби — человек, которого хочется слушать. Как оказывалось, до ора его еще нужно было довести. Тет-а-тет, это оказывался спокойнейший человек. Грубоватый и порывистый, порою резкий в словах и жестах, но это не делало его хуже. Капитан, кажется, сам проникся к мальчишке и даже по возвращению детсада элитных убийц не стал уделять ему меньше времени. Зато теперь Мукуро усвоил, что тренировки не заканчиваются полигоном и родным оружием. Он запомнил, что с Луссурией Скуало играет в большой теннис, с боссом — в шахматы и гольф, а с Бельфегором — в баскетбол. Наверное, более ожесточенной борьбы, нежели игр с гением Варии Мукуро не видовал. Принц так распалялся и, кажется, выплескивал всю свою агрессию именно со Скуало. Для потрошителя этот человек… Значил многое. Мукуро это видел. Шутки-шутками, но стоило Суперби стать серьезным, красноречиво приподнять бровь, и Бельфегор терял всю свою спесь и выебоны. Он подчинялся. Просьбам. Приказам. Хоть и выводил и бесил, раздражал до одури, но не мог пойти против, Мукуро даже казалось, что Бел сам не давал себе право на подобную вольность, как, бывает, ребенок рядом с отцом. Мукуро не может уснуть. Три часа как ему пожелали спокойной ночи. А он все ворочается, фыркает. Закрывает глаза, раз за разом считает до ста и сбивается. Клянет ноги, которые кажутся бесполезными. Дважды Мукуро хотел просто отпилить их, трижды думал о тленности бытия. В очередной раз он держится за колено и сжимает его в надежде ощутить хоть что-нибудь. И вдруг он слышит тихий звук, будто совсем в отдалении, но это определенно фортепиано. Мукуро обрадовался. Он устал бесполезно пытаться заснуть и, перебравшись в кресло, медленно покатился на музыку. Адам, проснувшийся от хозяйской возни, лениво потянулся и неторопливо побрел за парнем. Путаясь в коридорах, Туман ищет мелодию и оказывается в большом зале, предназначенном для разнообразных душных вечеров и ужинов. Мукуро останавливается рядом со входом и смотрит в сторону рояля, за которым видит мечника, играющего. Лунного света было мало для того, чтобы рассмотреть его лицо, но один силуэт Скуало говорил о многом. Длинный ворох серебристых волос волной расплывался по плечам мужчины, его спина — чуть сгорблена, расслаблена, руки мягко скользят по клавишам, но Мукуро слышит некоторое непопадание в ноты, наверное протез, ведь им сложно чувствовать что-либо в принципе. Мукуро слушал, закрыв глаза. Он помнит, как в детстве за пару месяцев до похищения его сводили впервые на концерт фортепиано с оркестром. Это одно из лучших детских воспоминаний. Помнит, как через два дня после этого его посадили за инструмент и решили обучать. — Как долго ты будешь там стоять? — иллюзионист не заметил, как музыка смолкла, но голос Скуало вывел из раздумий, и парень устремил взгляд своих глаз на Суперби, моргнул пару раз и въехал в залу, улыбнувшись: — Я думал, он стоит здесь для престижа, — с усмешкой выдал Рокудо, и Скуало повернулся к нему, видя, как Рокудо приблизился. — Кому расскажешь — язык отрежу и скормлю тебе же, — сказал Мечник, опуская руки на крышку, уже желая ее закрыть. — Не скажу… Если научишь играть, — с этой самой фирменной улыбочкой выдает Рокудо, и Скуало недовольно морщит нос. — Маленький манипулятор, — выдает он, но Мукуро лишь пожимает плечами. Но Скуало лишь тяжело потянул носом, поднялся и подвинул скамью так, чтобы Мукуро мог подъехать к инструменту. Музыка в зале смолкла с первыми лучами рассвета.***
Хибари словно перестал существовать. Шторы в его комнате теперь постоянно закрыты, не пропуская внутрь лучи света. Дверь — тоже. Он не подпускает к себе никого. Ни отца, ни сестру, ни даже мать, которая всегда, казалось бы, понимала сына и была для него опорой. Но Кее не хочется ничего. И уж тем более никого. Он находится в апатии, всепоглощающей, непроглядной. Выходя из комнаты лишь по нужде, он прислушивается к шагам, чтобы случайно не столкнуться с кем-то из родных. Он давно не посещает школу. Он покидает стены дома лишь ночью, чтобы добраться до круглосуточного магазина и купить пачку сигарет. Хибари курит, как не в себе. Он не проветривает, иногда ему кажется, что он буквально задыхается в этом смоге. Задыхается в своей собственной боли, но не пытается уйти от нее, трепетно лелея, смутно глуша догорающими окурками. Вот пара ожогов на предплечье, четыре около щиколотки и три на коленке. Хибари перечитывает чертово письмо, все еще желая сжечь его, сжечь все мосты, а вместе с ними себя. Он лежит на кровати, уставившись в стенку, через запах табака и жженой бумаги он чувствует едва-едва уловимый горьковатый аромат, исходящий от футболки Дино… Или Мукуро, которая надета на нем и не снимается уже несколько дней. Он не понимает своих чувств. Злость уже давно отошла на второй план, оставив за собой послевкусие обмана и предательства, гложущей и непереносимой обиды, застрявшей в горле. Он ненавидит Мукуро. Мукуро — олицетворение обмана. Вся эта игра кажется попыткой побольнее цапнуть Кею за сердце. Маленькое подростковое сердце. Насколько он был искренен? Думал ли он о последствиях и о том, каково будет брошенному облаку? Вряд ли. Очень вряд ли. И Кея гнобит, травит себя за то, что сразу не сумел распознать иллюзию, хотя у него было так много мыслей на этот счет. Он бьет кулаком о стену и крепко закрывает глаза, ощущая, как фонит под закрытыми веками. Вдруг раздается тихий стук в дверь. Кея не реагирует. — Кея-кун, — голос матери не трезвит — раздражает. И Хибари не открывает глаз. — Кея-кун, к тебе гости, — вторит женщина. — Открой дверь, Хибари. Нам нужно поговорить, — голос Реборна звучит неожиданно жестко, и Кея непроизвольно поднимается. Его не смущает то, как в комнате накурено, открыв дверь, он впускает Реборна и резко закрывает ее, даже не глянув на мать. — Что тебе нужно? — холодно спрашивает Кея, все еще стоя у двери и держась за ручку. — Хочу узнать, как долго ты намерен продолжать эту травлю, Хибари Кея, — выдает Реборн, оглядываясь на Кею через плечо. — Если это все, что ты хочешь, то уходи, — цедит мальчишка, а Реборн садится на его кровать. — Рокудо Мукуро не мог разглашать своей истинной личины. Сидя в своей норе, обсасывая свою обиду, ты никогда не сумеешь понять, насколько сильно тебя обманывали. Страдания и додумывания не решают ситуации. Проблему решают диалогом, — Реборн смягчился и через миг увидел полупустые глаза Хибари, который глядел ему в лицо, словно желал что-то там разглядеть. — Подумай об этом, — произнес Реборн, уходя. — Дино Каваллоне возвращается в Италию через три дня. Хибари снова остался один. Но внезапно ему стало отвратительно все в этой комнате. Дым. Шторы. Бардак, которым она обросла. Реборн был, наверное прав. Кажется, пора завязывать.