***
Чтобы описать Вольфганга, понадобится немало изобретательности. Он не знал, кто он, но дело в том, что он никогда и не думал, что это нужно знать. Такой вопрос не возникал у него в голове. Как и вопрос о том, как он здесь оказался, и что было раньше. Он не помнил ничего, и никогда не думал, что что-то еще должно быть. Он знает только две вещи: то, что происходит в темной материи, и в этом кольце. Он очнулся здесь, привалившись к внутренней стене. Затемненное грязное помещение представляло собой длинный коридор в форме кольца. Точнее, юноша никогда не проверял, какой оно формы, но почему-то тоже это знал с самого начала. Как и то, что если пойти по нему, навсегда потеряешься и никогда не вернешься назад. Вольфганг был здесь один. Никогда в жизни ни с кем не говорил и не общался вслух с самим собой, но знал, как разговаривать. Иногда вопросы мелькали в его голове, но, увы, так же быстро исчезали, как и появлялись. И сейчас такой вопрос промелькнул в сознании: "Что это за ощущение?" Он ощупал завернутый в липкую от крови белую простыню живот, но не нашел причин, по которым это тепло могло было в нем появиться. Он не чувствовал холода и боли от ран, но испытывал это приятное ощущение, от которого одновременно хочется скорее отделаться. Оно заставляло его ощущать уязвленность, слабость, чувственность... Вольфганг заставил себя подняться на ноги и пройтись взад-вперед от одной стены до другой, чтобы избавиться от этого наваждения. На секунду он задумался, как попадает сюда из материи и обратно, если здесь нигде нет ни входа, ни выхода. Но тут же снова потерял мысль. В голове непонятными обрывками играла его сегодняшняя музыка, но он никак не мог понять, что это, и оттого мысль не удавалось ухватить и распознать. Так прошло... чтобы не запутаться еще больше, мы скажем, что около двух часов, но для Вольфганга не существовало времени, поэтому он никогда не ждал и не скучал. Только иногда уставал, и тогда ему приходилось заснуть, чтобы вновь проснуться в объятиях темной материи. Слабое тело плохо слушалось юношу, и само привалилось к стене, снова встретившись с этой теплой сладостью. Почти в исступлении он начал рассматривать рану под ребрами, стараясь сквозь нее разобрать, что он сегодня потерял. Когда он находился в материи, он чувствовал всего себя и то, как его тело разрушается, превращая отколовшиеся кусочки в то, чего он не мог разобрать. Но когда Вольфганг оказывался здесь, он мог видеть себя, но не то, что внутри. Кровь хлынула только сильнее и потекла струйкой на грязный пол. Посмотрев несколько секунд на рану, юноша решил все же заткнуть ее и без того превратившейся в мокрую тряпку простыней. "Главное, что кровь все-таки есть..." - думал он, - "Если кровь есть, я точно живой... наверное". Чтобы сформулировать эту мысль из обрывков до конца, Вольфгангу понадобилось целых полчаса, и это страшно утомило его капризную натуру. Именно за этими тугими размышлениями его застали впервые раздавшиеся в этом коридоре звуки, которые он не сразу осознал. Вольфганг слышал чьи-то шаги.***
Арена взорвалась веселыми праздничными огнями. Люди в своих масках с восковыми лицами мелькали тут и там, весело тихо переговариваясь, иногда присаживаясь в реверансе или сгибаясь в поклоне, и тут же исчезали в толпе с шорохом одежд по намытому лакированному полу. Он был до того блестяще начищен, что отражал левитирующие под резным белым потолком свечи. Синие, фиолетовые, красные, оранжевые напитки лились в буквальном смысле из фонтанов, иногда брызгах парой капель весело хохочущих дам, пытающихся подставить под разноцветные реки свой золотой бокал. Самые невероятные во всем мире угощения заполняли столы. Сливки заснеженными серпантинами вились до самого потолка, торты то и дело проседали под натисками ножей, ягнята разрывались на части сотнями рук, стоило им только появиться на столе, и косточки от них не оставалось. Даже в воздухе витала веселая розовая пудра, от которой юноша в витой черной маске, стоило ему только войти, тут же смешливо фыркнул. Точнее сказать, он был уже не совсем юношей, а внешне даже скорее зрелым мужчиной из-за глубоко залегших в свое время впадин под глазами и осторожной коротенькой бороды, однако никто никогда не признавал в нем его двадцать шесть лет. Эта воздушная пудра зарумянила его смуглые щеки и немного окрасила смоляные волосы, от чего он казался, ни много ни мало, просто очаровательным. Проскользнув через живую хаотичную толпу и поклонившись чуть ли не каждому в зале, Антонио чуть не впечатался прямо в стекло, отделявшее его от заполнявшей центр арены Утробы. От воспоминаний несчастный содрогнулся всем своим существом, тут же побледнев. Арена Бургтеатра началась на самом верхнем этаже, где он стоял у настолько прозрачного стекла, что даже побоялся сквозь него провалиться, и дальше она срывалась вниз множеством этажей с все более и более дешевыми местами. Казалось, им не было конца, однако это было не проверить, ведь многие из них, незаполненные, поглощала темнота. Говаривали, именно там живут все музыканты, каждый на своем отдельном этаже. Томимый неприятными мыслями, Антонио как ошпаренный отпрянул от стекла, поспешив скрыть тревогу среди ярких красок праздничного вечера. - Ах, Антонио Сальери! - мужчина (назовем его так, раз уж и остальные считали его настолько зрелым) невольно поморщился. Конечно, он нарочно выбрал маску, почти не скрывающую его лицо, чтобы императору не пришлось долго искать, да и черный костюм бросался в глаза среди всего этого праздничного разноцветия, однако ему ужасно не хотелось, чтобы его нашли так скоро. - Чудесно выглядите! Расплывшийся в сладкой, пожалуй, чересчур сладкой улыбке, Франц фон Орсини-Розенберг приближался к нему, напирая своей неизменной бордовой тройкой. Седина в его выбеленных волосах едва заметно для человеческого глаза промелькнула перед взглядом Сальери, и его крайне невысокий покровитель уже поднялся на носочках туфель, заглядывая в глаза. - Бросьте, граф, к чему эти официозы, мы ведь так близки, - уже издалека начал Антонио своим глубоким бархатным голосом, с легкой улыбкой кланяясь. - И то верно! - достаточно приблизившись к лицу собеседника, Розенберг вдруг зашипел и притянул к себе Сальери за ворот белоснежной педантично выглаженной рубашки. - Для праздника могли были нарядиться и поприличнее. Даром я за вами не проследил. Антонио, стараясь не портить себе настроение еще больше, только весело фыркает, подхватывая со стойки графин воды и наполняя себе бокал. - Розенберг, выпьете со мной? - Только если вино. - Значит, как-нибудь в другой раз. Я пока не настроен на выпивку, - не теряя улыбки нашелся Сальери, но все же не ускользнул от критичного взгляда графа. Наверняка он догадывается, почему мужчина ничего не пьет и не ест здесь, но все равно ему не удастся доказать здравость рассудка подопечного, ведь под конец торжества Антонио обязательно в своей неизменной манере разделит с императором бокал. Согласно старинной поговорке, именно он тут же и появился в дверях, против воли заставив всех присутствующих одновременно склониться. Не особо сильный в поклонах, Сальери неловко нагнулся к полу, оставшись, как был, прямо посреди зала. - Антонио, мальчик мой... - мягкий голос Сиятельнейшего Империора позволил ему распрямиться, но взгляд поднять все еще не удавалось из-за слишком яркого сияния его красно-золотых одежд. - Почтил нас своим присутствием! Все как по команде вытянулись в струнку и снова расплылись по залу, будто ничего и не происходило. Для них это было незаметно и непонятно. Они уже не в здравом сознании, в отличие от него. - Ваше Сияйшество, как я рад вас здесь видеть! - наигранно радостно откликнулся Сальери. Его взгляд подернулся пеленой от накативших на глаза слез, и потому теперь ни при каких обстоятельствах его нельзя было отличить от спятившего. - Кого дают сегодня? - Моцарта, - беззаботно отозвался император, подхватывая Сальери под руку. Но тот встал как вкопанный. Сердце замерло и вдруг снова заколотилось с бешеной силой. - Что такое? - Н-ничего, - неуверенно соврал Антонио, и тут же, поняв, что его могут вот-вот раскрыть из-за неперебитого запаха страха, выкрутился, - Извините, я опоздал и еще не успел ничего выпить, ваша одежда... сбивает с толку. Без глотка вина Антонио и правда не мог взглянуть на императорские одежды. Никто не мог, ведь для незамутненного разума они слишком болезненно ярко сияли, и двух секунд наблюдения могло хватить, чтобы полностью ослепнуть. - Так скорее, Розенберг, подайте вина! Благодарно приняв золотой бокал из рук Розенберга, Антонио опустошил его маленькими глотками наполовину и поднял на своего спутника более спокойный и уверенный взгляд. - Вам лучше? - искренне обеспокоенно поинтересовался Сиятельнейший. - Да, благодарю. Мысленно Сальери успел сто раз поблагодарить не императора, а себя за предусмотрительно выпитую ложку масла. Конечно, вино ударит ему в голову, но оно хотя бы не въестся в организм, и его легко будет вывести с кровью. Теперь он, внешне абсолютно умиротворенный, но внутри слишком взволнованно-расчетливый, следовал за императором до самого первого ряда мест у кольцеобразного окна, совсем по-другому взглянув на Утробу. - Так вы уже видели Моцарта раньше? - Слышал. Слышал. Много о нем слышал. Он появился почти тогда же, когда освободился Сальери. Доселе он ни разу не мог его лицезреть, только слышал, что его прозвали настоящим чудом, музыкальным феноменом и Дитя-Соловьем. Последнюю же кличку Антонио считал гнуснейшей из всех возможных - назвать плененного человека вольным соловьем. Такое двуличие выбивало его из колеи нормального, особенно с тех пор, как он по-настоящему услышал музыканта. Это произошло совсем случайно, он зашел в Бургтеатр лишь чтобы забрать перчатки - не дай бог какая-нибудь дама, распознав его принадлежность, пеняла бы на признание в любви к ней - как вдруг услышал Его... Ранее на этой арене он слышал только малоизвестных музыкантов вроде Клементи, получив пропуск сюда не так давно, однако в тот день слуху Сальери предстала совсем другая музыка, живая, непредсказуемая, даже сказочная... Но стоило ему взлететь наверх, как свет уже погас и Моцарт исчез из Утробы. С тех пор он все терзался надеждой увидеть однажды этого несчастного невольника и вместе с тем гения, и вот наконец... - Как он стал музыкантом? - Светейший Империор уже устроил весь объем своих одежд на троне, и Сальери уселся на пол рядом с ним, а сзади на полу начали устраиваться и остальные гости. - Отец все пытался доказать, что сынишка вундеркинд... Что ж, доказал. Теперь у него много денег, как он и мечтал, а его мальчик творит для нас. Антонио поднял взгляд к императору и столкнулся с его пронзительными пытливыми ледяными глазами. Они были почти бесцветными, и стоило тебе подумать, что они зеленые, голубые или серые, именно такими они и становились. Он был совсем не стар, пожалуй, годами двадцатью старше самого Антонио, и всем своим видом он показывал легкомыслие, при этом все равно умея разглядеть насквозь любого. Сальери застыл, понимая, что уже не может отвести взгляд, а это значит, пара секунд и он раскрыт что теперь будет? Что с ним сделается?.. Свет погас. Антонио тут же опустил взгляд, почти исступленно осознавая, что он спасен. Стоило всем кольцам Арены Бургтеатра зажечься, взгляды зрителей приковались исключительно к Утробе. В ней, привязанный за руки к двум плавающим в невесомости цепям, в самом деле ни к чему не прикрепленным, крестом распластался златоволосый юноша. - Он же ребенок! - с губ Сальери сорвался вдох, и он испуганно захлопнул рот, осознав, что интонация сочувствия была слишком явной. - Ты был таким же, Антонио, - властная ладонь империора по-отечески легла на голову компаньона, одновременно мягко и сильно, - Тебе было лишь шестнадцать, разве не так? - Сальери с трудом проглотил ком, вставший поперек горла от досады и обиды на этот наигранно ласковый тон. - Бедный сирота... А Моцарт - он плод алчности, тщеславия, хоть в свои девятнадцать он не знает этих слов, - даже в темноте глаза империора различимо блеснули огнем. - Мы скучаем по твоей музыке. Но Антонио, к счастью, уже не слушал его, а то мог бы вскочить и уйти, а после этого разоблачения не миновать. Но все внимание он обратил лишь к юноше, безвольно распластавшемуся в Утробе. "Почему он не начинает?" - Антонио взволнованно прикусил губу, и наконец раскусил ее до крови, когда веки Моцарта, висящего в каких-то пяти метрах от него, дернулись. Он проснулся, слепым взглядом умалишенного забегав по темноте утробы. Несмотря на чудесную музыку, Антонио все еще не мог воспринимать концерты как развлечение. Кто угодно, только не он. Ему слишком хорошо знакомо это чувство пустоты. Страшной пустоты. Задумавшись, Антонио не заметил, как проглотил каплю крови, и поспешил приложить к губе платок, чтобы больше не впитать в себя навсегда ни капли отравы. Но он не успел толком отругать себя за этот легкомысленный поступок, стоящий ему пусть и ничтожной, но части рассудка, ибо Моцарт вдруг изогнулся в спине, вывернувшись колесом, и путанная, но слишком яркая и живая музыка вспыхнула во всем пространстве. "Несчастный, он даже не знает своей гениальности..." - чуть не простонал вслух Антонио, силой воли заставив себя замолчать и следить только за музыкантом. Его тело издавало самые волшебные на свете звуки, пока он извивался как гуттаперчевый мальчик под куполом цирка, а цепи, которыми он иногда слабо дергал, но лишь тюрьмой собственного сознания оставался закованным ими, врезались в тело, выбивая капли крови с резвым стаккато. "Что он делает..." С нарастанием темпа они все чаще захлестывали пространство вокруг него и обкручивались вокруг тела, перетягивая руки, ноги, шею... "Он себя погубит!" А мелодия звучала все живее, и Антонио готов был, наверное, впервые в жизни заплакать от переизбытка чувств. Странные ощущения, от которых он упрямо отмахивался, не желая даже вдумываться в их суть, с проникшей каплей крови отравляли его изнутри... "Он нужен мне", - уверенно заключил Антонио, не задумавшись даже толком о том, зачем, - "Он даже не знает о том, как гениален, но это непозволительно! Ему необязательно творить так..."***
Вольфганг подскочил на месте, но тут же, обессиленный, снова сполз по стене на пол. Не зная, что чувствовать и что делать, когда видишь человека, он несколько раз ощутил приливы страха, перемежающиеся с апатичным безразличием. Он кое-как укутался в свою окровавленную простынь, снова открыв рану на животе, и обратил все возможное внимание только к источнику шагов слева по коридору, то и дело забывая, зачем вообще смотрит. Но его взгляду предстал только черноволосый мужчина чуть старше его самого в простой черной рубашке с накинутым на плечо таким же черным сукном, брюках и с карточкой с именем на левом кармане. "Пьеро Бомшаре", - прочитал он, стоило фигуре приблизиться. Несколько секунд Вольфганг только пусто таращился на него, бездумно вырисовывая узоры в зернистой пыли пола рядом со своим бедром, пока не решился наконец открыть рот: - Вы похожи на меня. - Разве что тем, что я человек, - снисходительно улыбнулся мужчина, так и оставшийся стоять посреди коридора. - Все люди так выглядят? - Не совсем, но в общих чертах так, - собеседник отвечал на тугие вопросы очень терпеливо, осознавая, какого труда стоит юноше формулировать их даже за пять минут. - А кто вы? - Я... охраняю тебя. - Значит, охранник? - Нечто в этом роде, - темноволосый незнакомец расплылся в теплой улыбке, и Вольфганг тоже попытался слабо улыбнуться ему в ответ. Приняв это, очевидно, за приглашение, незнакомец сел рядом на липкий от крови пол. - Это ваше имя? - Вольфганг ткнул в карточку на груди мужчины. - Нет. - А как вас зовут? - А...а тебя? - Я не знаю, - юноша тяжело вздохнул, будто впервые мысль о том, что он не знает, кто он, действительно тронула его. Губы "охранника" дернулись в сочувствующей улыбке. - Меня зовут Антонио. Не говоря больше ни слова, он, приняв очень сосредоточенный и задумчивый вид, попытался стянуть с локонов присохшие сгустки крови, но вышла эта затея из рук вон плохо. Сальери цокнул языком. Ему не нравилось, что его сознание начало его подводить, немного расплываясь. Он договорился, что его заберут через два часа, но уже понял, что погорячился, и Моцарт соображал довольно бодро для своего состояния. Стараясь собрать себя в деловитое состояние, он прощупал кости и живот. Кончики пальцев залились вмиг застывшей багряной кровью. - Ты пока еще целый, - с удовлетворением вздохнул Антонио. - У меня есть сердце? - Вольфганг вдруг отрешенно поинтересовался этим важным делом, тут же потеряв фокус внимания. Присутствие другого человека не казалось ему ни нормальным, ни ненормальным, а вот наличие сердца играло важную роль. - Есть, - мужчина усмехнулся, все же довольствуясь тем, что музыкант подумал о своем сердце. Оно ему еще понадобится. Теперь Вольфганг совсем замолк, уставившись невидящим взглядом куда-то сквозь стену. Он слышал, но едва ли прислушивался к тихому ворчанию Сальери. - Что за тряпье... - тихо прорычал он, стягивая на пол насквозь мокрую простыню и обматывая юношу черным шелковым полотном со своего плеча. - Мне холодно... - удивленно заметил Вольфганг. Но Сальери только понимающе кивнул на его слова, продолжая укутывать Моцарта в полотно. Рана на животе почти перестала кровоточить, а легкий шелк мягко заструился по плечам, не бороздя старых ран. - Согреешься еще, - слова самого Антонио тоже стали отреченными, и он понял, что его дурманит. Сам воздух здесь сводит с ума. Он постарался не дышать, и уткнулся в ткань на плече Моцарта, параллельно обнимая его за предплечья поверх шелка в попытках согреть. Но уже поздно. Его действия и мысли тоже помутились и потеряли логическое основание. Он больше не спрашивал себя, зачем и почему. Только осторожно коснулся губами макушки Моцарта, увязнув губами в случайной капле крови. - Так это ты? Ничего не ответив, Антонио поспешил утереть потрескавшиеся губы от крови, на секунду даже вспомнив, зачем сюда пришел. И правда холодно... - Нужно выбираться, - проговорил он, тут же забыв свои собственные слова. Моцарт тоже не смог ничего ответить, продолжая отрешенно смотреть в пустоту. Глаза предательски слипались, и он, не заинтересованный обществом едва знакомого человека, только поморщился, когда таким же целомудренным и практически невесомым поцелуем губы, неосознанно для самого Сальери, коснулись виска, и скулы, подбородка, шеи... - Не надо, - музыкант попытался отодвинуться, но уже рухнул на пол. Мелкие брызги крови в смеси с многогодовой пылью ударили в лицо, заставляя юношу все же опустить веки, и тут же, по предательству организма, уснуть. Сальери еще несколько минут глупо смотрел в стену, недвижимый, пока дверь слева по коридору не отъехала со звонким грохотом колесиков, вернув его к реальности. Свежий воздух пробрался в помещение. Антонио, наконец, часто заморгав густыми черными ресницами, оглядел Моцарта ясным взглядом и тут же вскочил как осененный. - Ужас, ужас... - забормотал он себе под нос, жадно глотая воздух и продолжая тереть губы, будто там еще оставались следы крови. - Идемте, идем скорее... Но Моцарт уже погрузился в глубокий сон. Сальери даже заскрежетал зубами от досады. Столько времени, он упустит еще столько времени... На какой риск он пошел сегодня, еще больший ему предстоит, если он захочет совершить вылазку снова... Пришлось убираться. Все равно сейчас ему ничем не поможешь, для Антонио же каждая лишняя секунда пребывания в этом удушающем отвратительном месте может стоить жизни. Не пересчитывая коридоры Бургтеатра, он выскочил на улицу, сбежав по открытой лестнице около двух тысяч ступенек вниз, и остановил бешеный ход сердца и разума только заплутав среди самых крайних садов. Ему хотелось скорее восстановить свое сознание. Ничего не думать, не сознавать, не понимать - для него это казалось ужаснее того мрака и грязи, что творится в мире каждого музыканта. И если он попал в Австрию из внешнего мира, должен быть какой-то способ и выбраться вон! Непременно должен быть, иначе здесь Сальери просто сойдет с ума здесь, в неволе. За этими размышлениями он, все еще виновато утирая губы, дошел до самой стены. Недвижимым исполином она возвышалась до края неба, если дальше путь ей был закрыт, и с каждым днем все сильнее напирала на легкий небосвод. "Однажды эта крепость вечного угнетения к чертям расколет небо пополам, и тогда это будет верным знаком, что для Австрийского королевства не осталось место в божьем мире..."