Die is cast

Тем временем, в Австрии холодало. Первый снег веселыми ослепительно белыми хлопьями осел на крышах домов и тротуарах аккурат накануне Рождества. Окрыленный поднявшейся легкостью в Вене, зажигающимися тут и там красно-зелеными вывесками и тихой людской суетой, Антонио готовил самые грандиозные планы на Рождество. Такого подарка он еще никому никогда не делал. Тем более, в данном случае он считал, что осчастливит одновременно двух людей. Погруженный в светлые раздумья о предстоящем празднике, он столкнулся уже, наверное, с десятком людей, вечно не угадывая их траектории движения. Его короткие извинения повисали звоном колокольчиков в воздухе и оставались без ответа. Что бы не происходило в Австрии, как бы здесь не относились к Богу, лучших праздников во всем году у них не отнять, и даже не столь важно, что никто из них не помнит, о чем в действительности должен быть прадник Рождества Христова. А происходил в Австрии, если как следует задуматься, тот еще кошмар. За стеной течение вещей было все тем же. В родном Леньяго, наверное, сейчас снуют по узким слегка заснеженным дорогам маленькие автомобили, нагруженными елками с Веронских ярмарок. Церкви всех точек мира до сих пор, куда бы ни бежал прогресс, блаженно звенят тишиной человеческих душ, коих там бывает особо много накануне этих праздников. Австрия... ее главным грехом оказалась гордыня. Не так давно они мечтали о едином мире для всех, без границ. Теперь самые продвинутые из них возводили камень за камнем стену гордыни и жадности. Австрия, Япония, Россия, Штаты... Великобритания не стала, она и так отделена от континента, но на Ирландском острове возвышалась такая же, как и у других, высокая серая неприступная стена. Стоило Сальери увидеть ее через окна возвышающейся на много километров над городом Арены Бургтеатра, на глаза невольно наворачивались слезы горечи за потерянный мир, и людей, обреченных на страдания в этих стенах. Дети рождались здесь уже не первое поколение, никогда не зная о другом мире. Будто три сотни лет назад, Австрия сгибалась под сапогом всевластного монарха и небольшой бессильной кучки министров. Бюрократия рвала и метала. Государству принадлежали монополии на транспорт, печать, вино и - главное и мерзейшее - наркогенные вещества. В его Италии за это можно было схлопотать существенный срок. Здесь наркотик считался светской привилегией. Отравители, слышал он, смазывали губы препаратом, и жертва после поцелуя сама не знала, от чего изводилась до полного безумия и истощения, желая большего. Недобросовестные самостоятельные производители подмешивали их в дорогое вино, мешали даже в ткань. Добросовестные, но государственные, делали то же самое. На новый материал, к слову, у императора так же была монополия. Поэтому Бургтеатр, где проходила, словно во дворце Версаля, жизнь всех дворян, министров и самого императора, возвышался на крепких каркасах посреди Вены выше всех зданий (но все равно не выше стены, уходящей куда-то глубоко в облака), сиял радужными переливами и на стекле, и на холодных стенах нового металлического сплава и, что самое удивительное и страшное, окружал темную бесформенную сферу, тайна создания которой все еще была запрятана слишком глубоко. Отравленные сознанием творцы, попадая туда, создавали музыку. Они плели ее из частичек собственного больного мозга, и она пожирала таланты медленно и верно, как раковая опухоль. Потом организм больше не мог поддерживать себя, материя и давлением, и температурой слишком отличалась от привычной атмосферы. Мышцы слабели, кости мякли. Мозг иссыхал. Сердце гнило и останавливалось. Удивительно, как далеко зашла технология, и как консервативны и жестоки остались люди. Имея возможность стать передовой цивилизацией и помочь всему миру, Австрия предпочла утопать в собственном грехе за железными стенами. Нынешний же император, яро обожающий пышность и тошнотворную сладость барокко и вовсе превратил дворян в... в самых настоящих дворян, как в учебниках по истории... коей тоже не имелось в Австрии, но Антонио помнил ее из школы в Италии. Здесь же не было истории даже собственной страны, не говоря уж о мире. Не было календарей. Часы крутились денно и нощно без единого намека на число, и каждый год Сальери, ничуть не ленясь, садился писать собственный календарь. Ощущение действительности все это время было единственным, что спасало его от потери рассудка в этом психоделическом кошмаре наяву. Каждое утро он, собираясь в свет, повторял один и тот же ритуал: "Мне двадцать шесть лет", - проговаривал он в своей голове, - "значит, французская революция была двести сорок лет назад. Итальянская - сто восемьдесят два года назад. Октябрьская в России - сто тринадцать. Английская Буржуазная - триста семьдесят..." Достаточно хорошо Антонио помнил лишь даты революционных восстаний, перечисляя все страны мира и каждый раз останавливаясь на Австрии. Интересно, они здесь когда-нибудь были? Однажды обязательно должна случиться хоть одна. Такое не может длиться вечно... не может. И Антонио чувствовал, она случится совсем скоро. Он жил далеко, в отдельном небольшом домике ближе к окраинам, и почти ежедневно не ленился совершать пешую часовую прогулку до Бургтеатра, погруженный в собственные размышления. А достигнув, каждый раз печально оглядывал башню-"арену" с самого верха до парадного входа. Это было торжество безвкусицы. Само здание, все металлически-переливающееся и идеально гладкое венчал парадный вход из белого мрамора, весь отделаный под французское барокко, а по задней его стене без окон, ибо выходила она уже на бедные кирпичные леса и в них не было ни красоты, ни изящества, спускалась стеклянная винтовая лестница. Сначала Сальери с большим страхом спускался по ней около получаса, но вскоре так привык, что практически летал вниз по прозрачным ступеням. Внутри интерьер обстоял еще пышнее, еда и питье - только отравленное наркотиками. Пить можно только воду, есть - ничего. В воздухе, как он убедился особенно ясно после первого визита к Моцарту, тоже витает отрава, поэтому теперь Антонио регулярно совершал ритуал кровопускания во имя очищения сознания, стоило только ранам на запястьях поджить. Боль его отрезвляет, а весь впитавшийся в организм яд вытекает живыми багровыми струйками в чашу керамической ванны. Сохранить здравый смысл любой ценой. Как бы ни были соблазнительно счастливы эти пьяные люди вокруг, главное - сохранить здравый смысл. Теперь Антонио смотрел на Арену совсем по-другому. Он чувствовал тяжелые стенания музыкантов, мучающихся где-то в подвалах башни, и все чаще и ярче вспоминал, как он впервые заново увидел свет, выбравшись на волю, как впервые все вспомнил и осознал, какой смертельный ужас с ним творился. Нет, разве может он оставить в той кромешной тьме этого светлейшего, одареннейшего, красивейшего юношу во всем мире. Антонио освободится, и уведет его с собой в чистый мир. Зачем, он, по правде говоря, сам не знал... От мыслей его отвлек раскатистый грохот распахнувшихся дверей и появившийся в них силуэт короткого скрюченного человека. Сшибая все на своем пути, Розенберг, маленький, но грозный и неотступный как ледокол, приближался к Сальери, и миниатюрные, будто игрушечные, очки на кончике его носа не менее угрожающе подергивались, вздрагивая от сумасшедшего раскачивания золотой цепочки. На кой черт носить очки, не имея проблем со зрением? Ведь это страшно неудобно, всегда казалось Сальери. - Тонио~... - с абсолютно убийственным взглядом Розенберг протянул самую непозволительную форму его имени, но не успел Сальери возразить, как уже вылетел за тяжелые двери зала. Бесцеремонно хватая за руку подопечного и петляя с ним коридорами, Розенберг все еще имел вид такой, что все вокруг него непременно должны были чувствовать себя виноватыми. Но только не Сальери. Он слишком привык к этим нападкам и отражал их с искусством профессионального фехтовальщика. Да и сейчас он был готов к любому выпаду, даже если Розенберг возьмет да и заявит, что он все знает про Моцарта. - Я все знаю. Виски Сальери подернулись холодными каплями пота. А, нет. Ни черта он не готов. - Я и не сомневаюсь, что вы все знаете, граф. Но позвольте уточнить, что из этого всего вы хотите обсудить именно сейчас? Непринужденно-холодный тон взбесил Розенберга пуще всего, что было возможно, и он буквально подлетел на месте, как крышка вскипевшего чайника. - И ТЫ еще имеешь наглость меня об этом спрашивать?! Ты! Ты на чьей стороне воюешь?! Сальери даже поморщился от этой неуместной вульгарности, но отвечать по существу показалось ему более уместным в сложившейся ситуации - если не сказать Розенбергу конкретно ответ на его вопрос, он придумает его самостоятельно. - Вам доподлинно известно, что я вообще не воюю. Интриг, что строятся ради расположения императора, мне хватает с лихвой, но больше я ни в чем не замешан. - О, да ты святая невинность! - взвился граф вновь, и Сальери с удивлением заметил, какой же он все-таки дед: даже в голосе уже была слышна стариковская ломота, хоть до таких преклонных лет Франц, по его расчетам, дожить не должен был вовсе. - Похвально, похвально! А та заваруха, что ты устроил с музыкантами, даже меня о том не уведомив? Решил в одиночку подзаработать, позабыв, кто тебя спонсировал, да еще каким глупым способом! Что за цирк с "Бомшаре"? Тебе самому не стыдно за эту клоунаду?! Стыдно? По правде сказать, меньше всего ему было стыдно. Смертельно страшно - это было вернее. Поначалу он испугался слишком, и уже решил до конца гнуть свою презумпцию невиновности, если она у него еще осталась, но тут его с головой выдал тихий смешок. Взгляд его на секунду выдал ужас, но тут же снова засверкал нетрезвой веселостью. - Вы вспоминаете, что можете смеяться в самые неподходящие моменты, Сальери. На плечо графа, колкое от многочисленных блестящих вышивок на пестром кафтане, медленно легла тяжелая уверенная рука. Когда Сальери нужно было выглядеть опасным, он талантливейшим образом приводил систему Станиславского в действие. - Вы просто завидуете моей изобретательности. Лгать вам, милый Розенберг, у меня и в мыслях не было, - ладонь будто бы небрежно соскользнула на предплечье и вдруг с силой сжала его, - никогда. Если вы снова пытаетесь приписать мне из зависти несуществующие грехи, что ж, я напомню вам, чем это закончилось для вас в последний раз, - внешне лицо Сальери оставалось, как восковая маска, прекрасно холодным и недвижимым, но внутренне он ликовал, как мы ликуем всякой нашей маленькой победе куда большее действительно значимых. - Поберегите свои седины, - процедил он почти на ухо покровителю, и будто в случайной небрежности задел щекой смешной хвост напудренного крашенного парика. Ликующий, Антонио уже собрался "почетно капитулировать", так и оставив это в тайне, как вдруг короткие, но острые ноготки крепко вцепились в самое бедро, и мужчина содрогнулся всем телом, не то от неожиданности, не то от испуга, не то от, черт возьми, боли. - Сальери, ваш уровень - фаворские интриги, не пытайтесь прыгнуть выше головы, - Сальери обернулся и тут же прочувствовал весь леденящий холод этих мертвенно-светлых пронзительных глаз разом. - Хоть там вам уже забронировано местечко... не думайте, что можете посягнуть на большее. Это не ваше. Антонио не выдержал, с силой дернувшись из хватки. Острые, как кошачьи, когти полоснули по коже бедра, обжигая его болью до кома в горле. Сальери вновь обернулся на Розенберга через плечо, и его лицо уже не могло более скрывать того шквала эмоций, что он испытывал: эта мерзкая выльгарность, мерзкая и недопустимая! Он насквозь пропитан ядом, до такой степени, что тот вязкими струйками сочится изо всех щелей. Для него, Сальери, даже император не представляет той опасности, что этот маленький, душимый злобой и завистью человек... Нет, он никогда не станет таким. Сальери вылетает на воздух и снова совершает свой ритуал пересчитывания с безумной скоростью поднебесных ступеней. Бежать, скорее бежать, сбросить с себя это мерзкое обличье, отмыться от налипшей удушающей мерзости. Скорее сбежать. Он не позволяет себе быть слишком предсказуемым, еще долго петляя между поблескивающими в холодном свете полуденного солнца домами и скверами, и повторяя в голове лишь одну мысль: "К Моцарту".

***

Все было четко спланировано. Идеально выстроено. Просчитано с точностью до секунды. "В большом мире куда без маленьких друзей?" - все чаще вспоминал Сальери поговорку. Сегодня он распрощался со всеми своими немыми должниками. О, они точно не скажут ни слова, иначе распрощаются с собственным языком, да и не только. Когда дело касалось таких вещей, Антонио забывал обо всех своих миролюбивых намерениях, а ради этого Моцарта, как уже чувствовал, он готов был разорвать каждого из них собственными руками. Наручные часы слишком ровно тикали, а вкупе с тем, что в темноте ночи невозможно было разглядеть циферблат, невыносимо действовали на нервы. На этот раз Антонио остался ждать у спуска со стеклянной лестницы, мучимый невозможно тяжелым ожиданием и еще более навозможно тяжелой погодой. Как нарочно, на рождество полил дождь. Мелкие холодные капли совсем промочили его смоляные волосы, окрашивая их совсем в цвет беззвездного ночного неба, а с мокрой прилипшей ко лбу челки по вискам, носу, ресницам стекали за шиворот вредные капли. На улице в три часа ночи стояла такая тишина, что страшно было лишний раз вздохнуть - любой звук, казалось, перебудит всю округу. Несколько минут, которые на нижних этажах Бургтеатра кипели слаженной стремительной работой, для Антонио, стоящего в этой звенящей тишине, казались целой вечностью. Разного рода сомнения успели посетить его голову за это время: "Что со мной станет, если они узнают?", "Что станет с ним?", "Вдруг они его найдут?", "Достаточно ли хорошо все спланировано?", "Стоит ли того этот риск?" Казалось, Сальери, долго разрабатывающий план, как и когда незаметно достать Моцарта и подделать все под "разложение" музыканта, уже не мог ошибаться ни в чем, но все равно, почему-то страшно, страшно до трясущихся кончиков пальцев. "Черт с ним", - только и успел подумать он, - "жребий брошен". Тут же на лестнице послышались шаги. Словно пробудившись ото сна, Антонио скользнул за изгиб стены, инстинктивно нащупывая в кармане нож. В его голове строками компьютерного кода обрабатывался каждый звук и бежал жесткий холодный расчет. Сегодня он заберет Моцарта, и никто его не остановит. Хоть он не признал этого до конца, каждый вечер, оставаясь в тяжелом одиночестве своего дома, мужчина думал лишь о том, что с каждым днем Моцарту все хуже, его юный гений умирает, а собственное сердце... жадно билось лишь в ожидании новой встречи, и каждую ночь он утешал себя лишь работой над планом и чтением досье, что удалось собрать на Иоганна Хризостома Вольфганга Теофила Моцарта. Но вот по стене пробежал отблеск золота, и Сальери не мог не узнать его, на секунду, но слишком ярко освещенный ночным солнцем. Ноги предательски налились свинцом, обработка в мозге оказалась приостановлена. Антонио смотрел на него большими темными глазами, не в силах оторвать взгляда от неожиданного возникшего перед ним светлого лика. Голубые глаза лишь пусто смотрели в ответ. Наконец, музыкант слабо проговорил: - Зачем ты меня вытащил сюда? - его голос обиженно и испуганно дрожал. - Ты... Кто тебя просил? Юноша трясся на месте. На улице все же было холоднее, чем в его удушающей камере, к тому же, новый мир, полный странных ощущений, встретил его темнотой, сыростью и холодом... Черт, а ведь он так и стоит в одном черном полотне! Сальери поспешно выудил из сумки, перекинутой через плечо, черную мантию с капюшоном, чтобы светящийся юноша смог незаметно слиться с ночью. Моцарт лишь крупно вздрогнул в ответ на его прикосновение. - Ай! - вскрикнул он в полный голос, и Сальери испуганно оглянулся по сторонам, - горячо... - Восприятие скоро придет в норму, - только ответил Антонио, прижимая к себе Моцарта за плечи. И правда, дрожит, как осиновый лист... Зато соображает бодрее. В состоянии измененного сознания память у человека становится длиной как у рыбы: он долго формулирует мысль, а сказав, тут же ее забывает. Видимо, пока должники Сальери, уже понемногу ретирующиеся обратно в Бургтеатр, спускали его по лестнице, разум успел проветриться на холоде. Он уже трезвел, но только это явно не приводило его в восторг. На все вокруг он смотрел с испугом и отвращением. - Просто это ночь, - не требуя слов от музыканта, объяснил Сальери, - она не нравится тебе, потому что темная, холодная и похожа на Утробу, в которой тебя держали. Это нормально. Потом наступит день, и тебе станет легче. - Зачем ты меня оттуда достал? - снова неотступно повторил Моцарт, нехотя перебирая ногами вслед за спутником, непонятно куда его уводящим. В прочем, ему все еще было несколько все равно, только хотелось скорее вернуться туда, где сухо, спокойно и ни о чем не нужно думать. - Мое место не здесь. - Если бы ты остался там, ты бы скоро умер. Помнишь, что это? Юноша кивнул, явно немного приведенный в чувства таким заявлением. - Я объясню тебе, но не сейчас... Нам лучше не издавать лишних звуков. То, что ты жив - большая тайна, ты понимаешь? Моцарт снова кивнул, явно думая совершенно о другом и даже не глядя в сторону Сальери. Мужчина лишь тяжело вздохнул, продолжая петлять темными дворами домов. - Как меня зовут, знаешь? - неожиданно спросил юноша. По правде, Антонио не хотел говорить так скоро, ибо память начинает возвращаться с имени. Но, казалось, сейчас это было пму просто жизненно необходимо, и сердце мужчины дважды болезненно сжалось. - Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт, - протараторил Сальери и поджал губы, наблюдая за реакцией юноши. Тот остановился и долго, пожалуй, с несколько минут смотрел в пустоту. Наконец, Антонио не выдержал и робко позвал его: - Иоганн?.. - и оказался прерван взметнувшейся слабой рукой, жестом просящей остановить речь. - Не Иоганн, - наконец вымолвил он, поморщившись. - Я - Вольфганг Амадей Моцарт.