не бойся

Шинобу совсем не была похожа на бабочку. В ней не было той хрупкой, вечно ускользающей, но завораживающей красоты, её нельзя было поймать сачком, насадить на булавку и поместить за стекло, нельзя было сдавить в кулаке, разом убив. Другие девушки в этом месте, слетающиеся на единственный теплый огонек, принимающие багрянец крови за алый окрас цветка — они были бабочками. Но Шинобу нет. Пусть Кочо была миниатюрной и совсем не пугающей, Иноске точно знал, что она никакая не бабочка, а самая настоящая хищница. Наверное, больше всего ей бы подошло сравнение с кошкой — она выглядела очаровательной, так и хотелось коснуться, ступала на мягких лапках, казалась совершенно не опасной. Но в решающий момент могла вцепиться зубами и когтями так, что живого места бы не осталось. Это в Шинобу восхищало больше всего. Она была маленькой и легкой, как кошечка. Её легко было взять на руки, закружить, унести туда, куда нужно, но очень сложно было удержать на руках, когда она не хотела там быть. Впрочем, Иноске все равно часто пользовался своим преимуществом, когда Кочо слишком засиживалась за работой: просто поднимал с кресла и уносил есть и спать. Сам себе в такие моменты он казался невероятно сильным и могучим, словно держал не женщину, а целый мир. Иноске было всего шестнадцать, а Кочо — в два раза больше. Она вырастила его почти как своего сына, хотя и неоднократно твердила о том, что не любит. Что он нужен ей только потому, что у него «есть все данные, чтобы стать отличным телохранителем». Но Иноске слишком хорошо помнил свою настоящую маму и знал точно: что бы там Шинобу не болтала, она его любит. Потому что заботится. Он точно знал, что тот, кто дает тебе еду просто так, а не за какие-то заслуги — любит. Кто лечит, когда болеешь — тот любит. Кто жалеет, когда грустно — любит. Просто в их мире нет места такому понятию, как любовь. Её срубают под корень, а затем и корень выкорчевывают, оставляя на том месте какую-то пластмассовую бутафорию. Любовь — слабость, еще одна возможность получить рану, в прямом и переносном смысле. Её заменяют сексом на одну ночь и не более, чтобы не привязываться, маскируют под что-нибудь иное, выдумывая слова: желание, долг, благодарность, жалость… Впрочем, последнему здесь тоже не были рады, но прощали охотнее, чем «любовь». Смеялись не так сильно. Любить никто не хотел. Никто не хотел получить нож в спину, никто не хотел снова потерять. Потому что все через это уже проходили, по-другому не бывает. И в голове вертелась лишь одна мысль: «Только бы не снова». Иноске был еще молод, и ему относительно повезло. До того, как его подобрала Кочо, он жил на улице всего несколько месяцев, но и за это время успел навидаться такого, что вера во все хорошее пыталась сама собой отвалиться. Холод, мрак, одиночество и безнадега — вот и все, что оставалось после побега из детского дома (впрочем, там было еще хуже). Все, что он мог — сбиться в стайку с такими же сиротами, как он, и стараться выжить. Воруя, лазая по помойкам в поисках еды, вступая в драки с другими стайками беспризорников или даже бездомными животными… Было трудновато. Особенно когда их избивали взрослые. Но, впрочем, Иноске довольно быстро научился справляться со всем. Воровать незаметно свежую еду, чтобы не питаться помоями; защищаться от голодных псов, старших «товарищей» и «добропорядочных» граждан; научился не попрошайничать, а вытаскивать кошельки из карманов. Из-за одной из таких проделок он и угодил к Шинобу. Помнится, те трое выходили из дорогого ресторана и мило разговаривали, когда Иноске «случайно» наткнулся на единственного мужчину в компании. Обворовывать мужиков было всегда проще: те отчего-то были слишком беспечны, таская кошельки, а то и просто купюры прямо в кармане. С женщинами сложнее — в сумочку с высоты роста шестилетнего ребенка было залезть не так просто, как в карман. План был предельно прост: делаешь вид, что убегаешь от кого-то, натыкаешься на человека, быстро вытаскивая из кармана все, что в нем есть, а потом бежишь дальше. Желательно туда, куда взрослый не залезет при всем желании. И у Иноске всегда получалось! Но только не в этот раз. Он не пробежал и пары метров с кошельком в руках, когда сильная рука схватила за воротник и подняла над землей. Какая глупая ошибка! Не так уж и сложно выскользнуть из куртки, которая раза в два тебя больше и бежать дальше. Вот только стоило ему приземлиться, кто-то другой крепко обхватил его руками, не давая двигаться. — Ваа, какой милый малыш!!! Разве это не удивительно, что он смог украсть кошелек у Ренгоку-сана? Девушка с розовыми волосами отчего-то радостно прижимала его к своей большой груди. И хотя она выглядела довольно обычной, вырваться оказалось просто невозможным. — И правда, удивительно! — мужчина, которого он обворовал, тоже улыбался, но в его глазах и голосе не было намека на веселье и радость. — Однако, я такое не прощаю! Стоит наказать мальчишку… Скормлю его псам, пожалуй. — ДА Я САМ ТВОИХ ПСОВ СОЖРУ! ПУСТИ! — заверещал тогда Иноске, вызвав еще большее удивление троицы. Мужчина потянулся было за чем-то (наверняка за пистолетом), но тут заговорила она. Шинобу. — Постой, Ренгоку, — она мягко положила ладонь на его предплечье. — Было бы расточительством убивать такого талантливого мальчишку. Давай так: я возьму его себе и возмещу ущерб. Тот, кого называли Ренгоку, посмотрел на нее пару секунд и вздохнул, убирая руку от оружия. — Можешь не возмещать. Верни только кошелек. Так он и попал к Кочо. Как давно это было? Кажется, лет десять назад. Порой ему уже казалось, что он жил с Шинобу всю жизнь, но воспоминания о родной матери все же были достаточно яркими. О том, какой она была доброй, красивой… О том, как лежала неподвижно долго-долго и не хотела просыпаться. Пожалуй, он никогда не сможет забыть то, что произошло с момента смерти матери и до того дня, когда его забрала Кочо. Конечно, за те десять лет, что он провел здесь, Иноске тоже успел повидать достаточно. Но здесь лучше, чем на улице. Есть крыша над головой, есть еда. И главное: здесь его научили многим хорошим вещам. Как ломать кости, отсекать голову одним движением клинка, сворачивать шею… Всему полезному. И все-таки, может, из-за юности и неопытности, он еще не успел отказаться от чувств. Он еще не был похож на окружающих с их мертвыми взглядами, он не боялся сказать правду себе и другим. Не боялся произнести заветное: — Шинобу! Я люблю тебя! Она всегда улыбается в ответ на такие слова, но никогда не говорит «Я тебя тоже, мой золотой», как говорила мама. Она вообще ничего не отвечает обычно, иногда говорит «Спасибо» или «Хорошо». Иноске не обижается. Сегодня вот она опять молчит. Только почему-то не улыбается и даже не смотрит на него, а пялится в кружку чая, словно надеясь отыскать там что-то. Не находит. — Ты любишь меня? Как мать? Вопрос кажется странным. Иноске никогда даже не думал о том, что любить можно как-то по-разному. Там, где любовь это табу, любые ее проявления — словно комок пластилина, слепленный из разных кусков: изначально разноцветный, в конечном итоге он становится грязно-серым, однородным. Невозможно вычленить одно из другого, разделить на составные части. Ты лишь можешь неуверенно указывать на этот комок и говорить, мол, вот это она, любовь. Скорее всего. Должно быть. Наверное. — А какая разница? — спрашивает Иноске в лоб. — Ну… Ты бы со мной переспал? Иноске только пожимает плечами. Секс, пожалуй, в целом не был интересен ему. Он довольно рано узнал, что это такое, и не оценил всей прелести. «Бабочки», что сами настойчиво звали к себе красивого юного Иноске, видно, слишком старались, по привычке изображая неземное удовольствие, и портили весь процесс. Потому юноша предпочитал больше самоудовлетворение, нежели надрывно стонущих и елозящих по простыням девок. — Ну, наверное! А что, ты хочешь? Все же Шинобу была такой же, как и все взрослые. Да и потом, она ведь тоже раньше была проституткой. До того, как ей вверили само управление борделем и обслуживанию клиентов не осталось места. Как и все, она искала утешение в мимолетных связях и Иноске ее в этом не винил. Теперь вот, видимо, решила мимолетно связаться со своим телохранителем. Женщина только кивает в ответ, а Иноске на мгновение почему-то становится больно. От понимания ситуации: это только на один раз. Развлечение и не более. Она не станет принадлежать ему после совместной ночи, будет делать вид, что ее вовсе не было, и перепрыгивать мягкой кошечкой в чужие постели. К другим мужчинам, другим женщинам… И больше никогда не позволит себе сделать это с Иноске. Юноша сначала хочет отказаться. Уж лучше вовсе никогда не прикасаться к совершенству, чем прикоснуться и упустить навсегда. Или же разочароваться. Неизвестно, что хуже. Не будет ли лучше лелеять в душе мечту, сладкий, волнующий образ, представлять ночами, как это могло бы быть в тысяче разных вариантов, а не вспоминать, как это было — лишь в одном? Но его губы почему-то говорят: — Ладно, давай, че. Шинобу совсем не похожа на бабочку. Ни на одну из них. Ложась на простыни, она не старается соблазнить, угодить, не принимает «красивых поз», не зазывает игриво. То ли так уверена в себе, то ли так устала от жизни, от всей этой грязи и просто брезгует. Но именно этим она и привлекает больше всего — своей простотой, отсутствием мишуры и дешевых блестяшек, отсутствием лжи, которой пропитано все в этом месте. На ней нет красивого белья, полупрозрачного платья, комната — тоже обычная, не изображающая из себя покои султана или подвал средневекового замка. Все это просто не нужно, это лишнее. Она и без того слишком красива сама по себе. Она кажется очередным сном, наваждением, что исчезнет под утро. В общем-то, так оно и было, но теперь все гораздо хуже. Теперь к ней можно прикоснуться, первый и последний раз за всю жизнь, чтобы потом снова и снова воспроизводить блаженные моменты в памяти, стараясь не забыть. Ведь это не повторится… Как часто любят говорить: «казалось, коснешься — и она рассыплется». Но на этот раз все и правда так было. Рассыплется. Иначе быть не может. Даже в свой первый раз Иноске не робел так, как сейчас. А она просто ждет, словно понимает, как будто бы даже наслаждается чужой нерешительностью. Может, этого ей и не хватало — чтобы кто-нибудь смотрел благоговейно, как на богиню, боялся притронуться. Это не могло не нравиться, тем более после однообразных ночей, когда на тебя кидаются, как на первый кусок хлеба в голодную неделю, стремясь быстрее получить желаемое, а затем растворяются в ночи, не удовлетворяя никого. Ни себя, ни партнера. Через какое-то время Иноске все-таки приближается осторожно. Крадется, как будто боясь спугнуть, а потом все-таки нависает над ней. Взгляд — почти испуганный, словно думает, что после секса она его непременно убьет. Хотя, наверное, лучше так бы и было. Это бы избавило от страданий их обоих. Он медленно избавляет ее от нижнего белья, повозившись немного с застежкой бюстгалтера. Снимает тонкую ткань трясущимися руками, словно делает что-то запретное. Совершает преступление, сакральное преступление, против божества. После этого ему уже нет дороги в «лучший мир» (а могла быть?). Можно только молиться, молиться божеству о прощении: — Ты так прекрасна… Это правда. Она великолепна. Её белая кожа словно сияет в тусклом свете прикроватной лампы, а полумрак скрадывает недостатки (которых не существует вовсе). Контуры тела такие мягкие, нежные, плавные, словно нарисованы умелой рукой художника, а не принадлежат живому человеку. Вся она — произведение искусства, прикасаться к ней кощунственно. Но как же хочется… Иноске касается. Касается губами тонкой шеи, не смея даже думать о том, чтобы трогать тело Шинобу руками. Грубыми, мозолистыми, израненными, со сбитыми костяшками, по локоть испачканными в крови — и не всегда метафорически. Эти руки знали только науку войны, но никак не любви. Они были не достойны касаться ее. Впрочем, губы тоже — сухие, покусанные… Но все же так было лучше. Она сама берет его руку и кладет себе на грудь. Заставляет чуть сжать пальцы, почувствовать упругость и твердость сосков. Наконец улыбается, почти насмешливо, и говорит: — Не бойся. Иноске дрожит, но не от возбуждения, а от самого настоящего страха. Природу его он бы и сам не смог объяснить — это не был страх за свою или чужую жизнь, не был страх оплошать, но что тогда? Может, страх самого настоящего божественного наказания — за то, что прикоснулся к запретному? Видя его плачевное состояние, Шинобу ловко опрокидывает юношу на постель и меняется с ним местами, садясь на бедра. Ей и самой начинает казаться, что тут есть что-то неправильное. Словно если они сделают это, их жизни разобьются на мелкие осколки и никогда больше не соберутся вновь. По крайней мере в том виде, что был до этого. И тогда она тоже нерешительно застывает, глядя на Иноске сверху вниз. Юноша первым выходит из ступора. Во взгляд возвращается решимость, он берет ее за руки и поднимает корпус, чтобы приблизиться, почти столкнувшись лбами, заглянуть в глаза. — Если сейчас мы потрахаемся, я тебя больше не отпущу, — заявляет он. Глупо и легкомысленно, но это будоражит, заставляя проснуться давно забытые чувства. Это было похоже на укол в сердце, который разорвал ткань, позволяя крови разливаться горячим пламенем по телу. Это убьет в считанные минуты, но так приятно. — Что ты такое говоришь? — отвечает Шинобу, хотя губы почти не слушаются. — Я говорю, что не отпущу тебя, — повторяет Иноске, перемещая руки на ее талию и прижимая ближе к себе. — Будешь моей, и больше никаких чужих мужиков! Согласна? От этого у Кочо кружится голова. Как будто от Иноске можно было ожидать меньшего бреда. Словно могло быть иначе после этих взглядов, всех признаний, всей той верности… Парнишка, конечно, был умён, но, похоже, не настолько. Знать, как работает мир — не значит смириться с этим. Им не нужна теперь даже близость, чтобы разрушить все. Шинобу уже слышит звон стекла. Это звучит не так уж глупо. Это выгодная сделка. Какая разница, с кем и как? Она все равно почти не получает уже удовольствия от секса. А если согласиться, то Иноске будет с двойным рвением защищать свою любовь, станет кидаться под пули ради нее. Вот только не начнет ли потом она сама кидаться под пули? Кочо сначала хочет отказаться. Но это бы значило не просто отвергнуть его любовь. Она бы не смогла больше ни минуты находиться рядом с ним, и пришлось бы «продать» его кому-нибудь, где был бы полезен. Да и сам Иноске наверняка не захотел бы больше видеть, как она «трахается с чужими мужиками». Куда лучше солгать, заключив свое сердце в новую броню. Впрочем, разве уже не поздно? Разве не она сдерживала себя каждый раз на протяжении этих десяти лет, чтобы не ответить «Я тоже тебя люблю»? — Ладно, я согласна. Только никому не говори. — Не расскажу! Иноске больше не боится. Заваливает на кровать и приступает к активным действиям, чтобы сделать эту ночь самой приятной в жизни. Или первой из длинной череды столь же приятных. Именно такая прыть от него и ожидалась: пройтись огненным смерчем, оставить после себя только выжженную землю и пустую голову, чтобы потом судорожно глотать воздух, боясь и одновременно умоляя, чтобы это повторилось вновь. Он не становится грубым или небрежным, но все же сбрасывает оковы страха и неуверенности, страстно принимаясь за дело. Может быть, немного неумело, но старание компенсировало. Поцеловав в губы быстро, мимоходом, он спускается к шее. Проводит языком, пробуя кожу на вкус — сладко, словно Шинобу сделана из сахарной глазури, хочется пробовать снова и снова. Тем более ей явно нравится — она начинает дышать тяжело, но не стонет, а это и не нужно. Это только декорации и фальш. Куда больше говорит ее тело, нежели голос: когда ей особенно приятно, она поджимает пальчики на ногах, это слышно по шелесту простыней, иногда закусывает губу, а когда совсем-совсем хорошо — дергает ножкой. Очаровательно. Хочется исследовать ее всю. Дальше грудь. Не слишком-то большая, особенно если сравнивать с Канроджи, но красивая. На ощупь она напоминала, пожалуй, резиновый надувной мяч — плотная, если просто положить руку, но стоит сдавить — легко поддастся. Но не похоже, чтобы прикосновения к груди хоть как-то влияли на Кочо. Так может, снова языком? Наклонившись, Иноске осторожно облизывает один сосок, второй же поглаживает пальцем, отмечая, как Шинобу вновь зашевелилась. Значит, хорошо. Действуя уже увереннее, он обхватывает сосок губами, оттягивает, чуть прикусывает и слышит все более громкие вздохи, краем глаза замечает, как пальцами она сжимает подушку. Это все вызывает почти восторг и только большее рвение. Другого соска касается только кончиком языка, но и этого достаточно, чтобы Кочо вновь довольно поджала пальцы. Наверное, потому что до этого ласкал рукой… Но все-таки, юноше хочется успеть попробовать все, коснуться везде. Он спускается поцелуями к животу, а Шинобу только и может, что продолжать вздрагивать. Мурашки вновь и вновь колким холодом пробегают по телу, заставляя едва ли не извиваться. Это было странно — словно бы давно сломанная вещь вновь заработала ни с того ни с сего, и сейчас этой «вещью» была чувствительность Шинобу. Иноске не делал ничего необычного, совсем. Но каждое его прикосновение будоражило так, словно все тело стало одной большой эрогенной зоной. Каждое прикосновение — рождало фейерверк на коже и в груди. Искры медленно оседали в клетках тела, а Иноске все не останавливался: вот еще фейерверк, а вот еще. Он проводит руками по бедрам, отстраняясь от тела, приподнимает ее ноги и Кочо кажется, что прелюдия на этом заканчивается. Но вопреки ожиданиям, он поворачивается и начинает целовать ноги. Начиная от лодыжки, куда ее, кажется, вообще никогда в жизни не додумывались целовать, он пытается перейти к голени, но понимает, что это неудобно, придется невообразимым образом раскорячиться… Тогда Иноске опускает ноги девушки обратно, а сам отодвигается ниже, чтобы начать своеобразное восхождение — от кончиков пальцев до колена, а затем от колена до бедра. С другой ногой в обратную сторону, от выступающей тазовой косточки до пальцев. Шинобу уже отказывалась хоть как-то это комментировать даже у себя в голове. Физически и эмоционально все это было так приятно, что думать ни о чем просто не хотелось. Да и не моглось. Все, что осталось — чувства. Непередаваемые. — Где тебе больше всего нравится? Такой, казалось бы, невинный вопрос заставляет кровь прилить к лицу, зашуметь в ушах. Больше всего нравится везде, впервые в жизни. Не то, чтобы у нее не было других нежных любовников. Были, еще как, да и куда более умелые, но… Может, привязанность все-таки играла какую-то роль? — Ну ты там уснула? — лицо Иноске снова слишком близко, они почти касаются носами. Кочо так и не смогла понять, откуда у него эта дурацкая привычка. Зрение у мальчишки всегда было прекрасное, но с самого детства он обожал придвигаться вплотную, особенно когда спрашивал что-то. — Не уснула… — фыркает девушка. — Ну так что мне еще сделать? Где? — Не хочешь уже войти в меня? Иноске морщится, как будто ему предложили всю оставшуюся жизни питаться овощами. — Это скучно. Я хочу тебя еще потрогать. Тебе же нравится. Ты тоже меня давай потрогай! Он берет ее руки и кладет на свою шею, улыбаясь довольно, словно ждет награды за хорошее поведение. Ничего не остается, кроме как, вздохнув, провести руками по его торсу, кончиками пальцев обводя рельеф. Все же с точки зрения Шинобу, на накачанных парней куда приятнее было смотреть нежели касаться их — жестковато как-то. Потому с мужчинами она предпочитала занимать пассивную позицию, с женщинами же — наоборот. К тому же, Иноске не блистал реакцией. Наверняка из-за того, что он постоянно дрался и получал увечья, порог его чувствительности снизился и теперь такие ласки никак не могли возбудить. Но было кое-что, что точно нравилось всем особям мужского пола. Кочо провела рукой по натянутой ткани чужого нижнего белья и с удовлетворением услышала сдавленный вздох юноши. Не такой уж и кремень, когда дело касается «дружка», не так ли? Но как только Шинобу пытается стянуть с Иноске остатки одежды, он вдруг отстраняет ее руку и сам отползает назад. — Не торопись. Впрочем, он сам снимает белье, отбрасывая его к остальной одежде, и вновь возвращается к Шинобу. — Впереди же вся ночь, не так ли? — он снова довольно улыбается и продолжает столь полюбившееся занятие. Он ласкает ее ртом, руками, кончиками пальцев, доводит до изнеможения простыми поцелуями. Сколько времени проходит, никому неизвестно, но в какой-то момент ее возбуждение достигает такой степени, что прикосновения начинают приносить скорее боль, нежели наслаждение. Тогда Иноске наконец великодушно соглашается взять ее. Пару раз он проводит рукой по своему члену, а затем очень осторожно раздвигает Шинобу ноги. Медленно и без особого, пожалуй энтузиазма, входит. А затем, толчок — и, кажется, они оба уже на грани оргазма. Хватает нескольких минут рваных движений, чтобы кончить, а затем устало упасть рядом, прижимая девушку к себе. — Черт, презервативы забыли… — бубнит Иноске. — Как будто бы я могу иметь детей, ха… — Ну да, тут ты права. Звон в ушах проходит быстро. Иноске, как ни странно, почти сразу же засыпает, а Шинобу еще какое-то время лежит с открытыми глазами, радуясь, что можно скинуть с себя руки спящего парнишки. Любое касание, даже свое собственное, сейчас вызывало мучения. А больше мучений вызывали только собственные мысли: как докатились-то до жизни такой? Родителей своих она никогда не знала. Умерли они или же отказались от своих детей сами — неизвестно, но выросли они со старшей сестрой в детском доме. Уже только этот факт сам по себе практически предопределял их судьбу. Те, кому с рождения приходится самостоятельно сражаться за каждую крошку хлеба, за каждый сантиметр окружающего пространства — просто не могут вырасти «добропорядочными». Те, кто не ведали любви, не могут ни дать ее другому, ни принять. Исключением была лишь Канаэ. Слишком прекрасная, слишком добрая. В детстве она казалась Шинобу самой настоящей феей. Судьбу не облегчало то, что за тем детским домом следила Организация. Совсем неудивительно, что прекрасную Канаэ забрали в бордель почти сразу, едва только ей исполнилось 14. Но она не желала уходить без Шинобу и еще одной девочки, которую они встретили в том детдоме и назвали своей третьей сестрой. Им разрешили отправиться вместе — все равно потом мелким дорога туда же. Пусть помогают с ранних лет, а потом можно и клиентов обслуживать. Через какое-то время, накопив некоторую сумму денег, они сбежали. Правда, не очень далеко — их почти сразу поймали. Вот только уже другие люди. Представители Оякаты-сама. Кагая Убуяшики был очень странным человеком. Несмотря на то, что он был главой одной из крупнейших преступных организаций и прекрасно осознавал, чем занимаются его подчиненные, он почему-то утверждал, что делает все во благо общества. Сестры даже сначала подумали, что он — марионетка в чьих-нибудь чужих руках, либо душевнобольной. Но позже все-таки поняли, что Ояката-сама все-таки не нес бред. Скорее подменял понятия: он был не «добром», а просто «меньшим злом». Их определили в другой бордель, получше прежнего. Здесь, помимо обязанностей, у них были хоть какие-то права и даже комфортные условия жизни, защита. Хозяйка того заведения тоже быстро приметила Канаэ и взяла личной помощницей, надеясь потом оставить ей всё управление. Так и вышло — после смерти хозяйки, новой «мамочкой» стала старшая сестра Шинобу. Жизнь тогда казалась не такой уж плохой. Можно сказать, даже хорошей. Заведение приносило Убуяшики хороший доход и за это он не скупился на подарки Канаэ, а громкие скандалы, возникающие, когда приходилось сбрасывать с лестниц особенно наглых клиентов, казалось, его только радовали. Он говорил: «Меня радует, что наши девочки в безопасности». И несмотря на то, что выгнать из борделя могли даже за чрезмерное сквернословие, «Дом Бабочки» не терял популярности. Наверное, видеть рядом, пусть даже и на одну ночь, довольную девушку было куда приятнее, чем замученное существо, смотрящее иногда с ненавистью, иногда с безразличием. Впрочем, счастливая жизнь долго не продлилась. Прошло всего три года и Канаэ убили. А затем, еще через год, умерла и младшая сестра, Тсуюри. Шинобу осталась совсем одна. И хотя все знали, кто именно убил Канаэ, у некоторых почему-то хватало мозгов заявлять, что все это подстроила сама Шинобу. Якобы, хотела поскорее стать главой — ведь именно она была помощницей сестры все эти годы. После всего этого Кочо казалось, что ее чувства будто выключили. Раньше она была вспыльчивой, взбалмошной и драчливой, а теперь же от нее осталась только оболочка. Кукла с пустыми глазами, вечной нарисованной улыбкой и пустотой внутри. Шинобу умерла вместе с ее сестрами. И была мертвой ровно до того дня, как встретила этого мальчишку. Такого глупого, что его ничто не могло сломать. Тенген вызнал все об этом ребенке: оказалось, его мать была работницей того же борделя, откуда сбежали они с Канаэ. И она тоже сбежала, но ей повезло куда больше — хотя, кажется, она была любимицей хозяина, так что, может, ей позволили бежать? Так или иначе, она смогла найти работу, квартиру и вырастить пухлощеким своего спиногрыза, который и вовсе не должен был родиться. Подумать только: сбежать от мафии и целых шесть лет успешно скрываться, будучи сначала беременной, а потом с младенцем на руках? Это звучало настолько фантастично, что становилось очевидным — ей кто-то помогал. Может быть, даже тот самый хозяин. Так или иначе, конец ее истории не вызывал удивления — смерть. Кто-то хотел насолить благодетелю. Вроде бы ее отравили. Она умерла дома, прямо на глазах у своего сына. Без особенных мук. Со слов самого мальчика, прилегла поспать и больше не проснулась. Он примерно неделю сидел в квартире вдвоем с ее трупом, пока не пришла хозяйка за квартплатой. После судебного разбирательства, мальчишку, за отсутствием других родственников, отправили в детский дом. Так он не провел и недели — сбежал. Жил на улице, а потом попал к Кочо. Она и сама не знала, что побудило ее взять его к себе. Хотя, конечно, нельзя было отрицать его талант — суметь вытащить кошелек из кармана Ренгоку не каждый сможет. Иноске был удивительно живучим. Он бы ни за что не умер на улицах, Шинобу была в этом уверена. Вырос бы, стал во главе местной шпаны и так или иначе превратился бы в одну из шестерок Мафии. Вот только неизвестно под чьим контролем — Убуяшики или Музана. С другой стороны, говорить о «контроле» над Иноске приходилось только в очень жирных кавычках. Он не переставал удивлять. С чем бы ему не приходилось столкнуться, он никогда не ломался. То ли настолько глупый, то ли внутри него был настолько крепкий стержень, какому любой взрослый бы позавидовал. Он продолжал улыбаться, всегда был таким…громким и жизнерадостным, что это выводило из себя. Впрочем, злость означала только одно: возвращение чувств к Шинобу. Иноске ненавидел только проигрывать. Это единственное, что могло ненадолго выбить его из колеи. Но пара добрых слов — и он вновь верещит о том, что станет самым сильным и всех побьет. Пожалуй, окружающая среда все-таки повлияла на его моральные ценности. Наверное, это не могло привести ни к чему иному. Иноске был бомбой замедленного действия и вопрос состоял лишь в том, когда именно произойдет взрыв. Это было неизбежно. Шинобу поворачивается к юноше и снова заглядывает в его лицо. Такой красивый, что и сам мог бы принимать клиентов в борделе. Хотя нет, не с его характером. Но если лицом он был похож на мать, не удивительно, что даже этот бессердечный ублюдок Доума влюбился в нее и позволил пожить немного на свободе. Может, Иноске на самом деле его сын? Было бы забавно. Закутавшись в одеяло, как в кокон, Кочо наконец устало закрывает глаза. Все это в прошлом и для него, и для нее. Прежняя жизнь разбита, настало время собирать новую из осколков.