***
Ты следуешь за ним в дом. Свет от огня порождает резкие контрасты: снаружи всё выглядит зловещим, тогда как внутри комнаты наполнены удушливой тьмой, летучей и густой как дым. Это нелепо. У тьмы нет плотности, как нет её и у спешки. Как нет её и у страха. И всё равно: дым. Нечто необъятное витает под потолком. Бесформенное ничто, забивающее лёгкие и затрудняющее движение вперёд. Описание точно, хоть и в корне неверно. Пока сгодится. Ты говоришь: — Если вы хотя бы на пару мгновений соизволите присоединиться к празднеству… Он не реагирует. Ты понимаешь, что глубоко внутри ожидала гнева или раздражения, свойственного обычным людям, но вместо этого он продолжает плавно скользить из комнаты в комнату, быстро и механически прикасаясь к вещам, словно священник, раздающий тысячу крошечных благословений. Сравнение слишком противоречиво. Твой разум совершает немыслимое и на секунду замирает, запнувшись на вещах, лишённых всякого смысла. Он говорит: — Этим вечером ему не хватает разве что красивой женщины. Сделай ему одолжение и вернись к торжествам. Он не уточняет, о ком с тобой говорит, да тебе и не нужно. Пересёкши дощатый настил пола, он сдёргивает с дальнего крючка плащ и накидывает на плечи на манер горца, подвязывая сбоку, чтобы можно было дотянуться до небольшого круглого щита. Его движения быстры и слитны, как мелькающие тени, неразличимые в отблесках огня; всё это делает его приготовления похожими на кукольный спектакль, безрадостно вторящий празднеству снаружи. — Вы редко говорите комплименты, Учиха-доно, но в данных обстоятельствах я не могу его принять. Пожалуйста, не оскорбляйте его, покинув праздник. На его губах загорается улыбка, опасно и коротко, как зажжённая спичка. — Тебе следует привыкнуть к комплиментам. Люди назвали его Хокаге, а ты теперь станешь важной дамой. Настоящей королевой в этой глуши. Этого ты хотела, разве нет? Он первый, кто озвучивает невысказанное желание. Возражение так и застывает на твоём языке. В его словах слишком много правды. Это то, о чем ты позволяла себе мечтать в мгновения между переворотами страниц и короткими перерывами, во время которых разводила свежие чернила. (Каждая унция которых наполнена молитвами за здоровье теперь-уже-Хокаге, имя которого вдыхалось в чёрно-синюю жидкость с регулярностью бусин на чётках.) Глупое желание. Неблагоразумное. И всё равно твои щёки заливает румянцем. — Это не имеет к делу никакого отношения, — произносишь ты и закрываешь глаза, силясь спрятаться от желания, взбудораженного внутри тебя. Снаружи доносятся громкий шум и ещё более громкое гиканье: начались фейерверки. Мадара замирает, чтобы выглянуть в окно и устремить взор к ночному небу. На короткое мгновение его лицо оказывается подсвеченным расплывчатой игрой витражных цветов: виридиан, кармин, аквамарин — цветов, не имеющих аналогов в реальной жизни. В его чертах отпечатывается невольное восхищение, такое дикое и чужеродное, что ты отступаешь на шаг назад. Слишком неправильно. Ты не должна такое видеть. Не здесь, не на этом лице. Не на этом лице, в котором никогда не читалось ничего, кроме гнева и жестокого веселья. И это сродни тому, как стать свидетелем обрушения древнего — древнее, чем само время, — моста. — Сенджу-сама, — отстранённо произносит он, не глядя на тебя. — Ты запомнишь, что первым назвал тебя так я. Это не просьба. Прежде чем ты успеваешь что-либо ответить, он заканчивает поправлять плащ и подхватывает кусаригаму, лежавшую подле алтаря с благовониями. Его шаги замирают у портрета брата — единственного напоминания, что на этих двадцати квадратных футах дощатого пола обитала живая душа. Шипящие снаряды фейерверков снова гремят вдали, и сейчас ты понимаешь, как сильно заблуждалась: его черты были отмечены отнюдь не восхищением, а скорбью, такой глубокой и чистой в своей простоте, что внезапно тёмный силуэт Мадары кажется сотканным из концентрированного света, на который невозможно смотреть. В этом доме он касался всего так, словно ни одна вещь не была ему важна. Ни глиняный чайник, ни новенький кованный медник, ещё год назад сошедшие бы за роскошь. Но сюда его приводят ноги, и здесь он останавливается, одолеваемый отвращением. Твоё сердце болезненно сжимается: слишком много необузданного гнева в напряженных конечностях. Рука касается рамки. Пальцы сгибаются, и портрет опускается — как закрывается подвальный люк. Последний штрих, и деревянная рамка отбрасывает тень на обглоданные остовы канувших в небытие лет. — Он позабыл своих мёртвых, — говорит он; лицо его снова подсвечено праздничными огнями. — Но я забуду. И в следующее мгновение он уже на улице, дотрагивается до дверного косяка, до домовых опор — всех вещей, созданных Хаширамой. Вещей, подобных которым не найти, даже исколесив все пять стран вдоль и поперёк. Дом идеально вписывается в очертания деревни, и Мадара некоторое время стоит перед его опорами точно перед противником: солдат с прямой спиной и холодной, накаливающейся яростью, проступающей в крепко сжатых на щите пальцах. Он стоит, а мир продолжает ползти вокруг вас, вокруг холодной горечи, которую он собой воплощает — шесть футов стройной тьмы на фоне радостной деревни Хаширамы. Ты подходишь ближе, а он внезапно оказывается перед тобой. Касается твоей щеки в той же равнодушной манере, в какой дотрагивался до своих вещей. У тебя кровь стынет в жилах. — Не надо, — ты снова говоришь. Снова бесполезная, снова не можешь выйти из роли посла. — Учиха-доно… Ты тянешь руку, чтобы ухватить за плащ, но он перехватывает твою кисть и отбивает в сторону, как надоедливое насекомое. Тем же слитным движением распростирает ладонь к ночному небу с распустившимися бутонами фейерверков. Пламенный дракон скользит меж звёзд, и сыплется дождь из искрящихся зелёных листьев, воплощающий Хашираму куда лучше, чем двойная коса дома Сенджу. Ваши лица обращены вверх, отдавая дань уважения человеку, чьей волей ночное небо раскрасилось в знак его величия. Мадара говорит: — Учиха сделали их и зажигают теперь в знак поклонения. — Глупости. Это не более чем… — Можешь называть это как угодно со всей своей близорукостью учёного. Это поклонение. Возможно, оно было неизбежно, и в таком случае это тоже. — Это новый мир! — наш новый мир, не произносишь ты, ради которого ты не покладала рук и полагала, что и он тоже. — Старым принципам и поклонению больше нет в нем места. Он смеётся. Губы его искривляет жестокая усмешка. — Новый мир, — повторяет он почти насмешливо, но не совсем. — В таком случае вам следует вернуться, Узумаки-сан, и стать свидетелем его рождения. И ты вернёшься, ты знаешь это. Твоя преданность была предопределена задолго до появления Конохи, задолго до всего. Предопределена с того самого дня, как на пороге дома твоего отца в стране за морем появился темноволосый и кроткий юноша с мягкой улыбкой. Ты вернёшься к кострам и почувствуешь тепло, когда женские глаза будут перебегать с тебя на Хашираму, вообразишь, как жар от огня стирает границу между твоей жизнью в роли его писца и жизнью в роли, о которой ты не осмелишься мечтать до самой свадьбы через семь месяцев и два дня. Ты уйдёшь и не увидишь, как Мадара призраком растворяется в ночи и исчезает в лесах страны Огня, расстилающихся перед ним подобно надвигающейся буре. Не стремясь к чему-то, а сбегая от. И пока ты сама не услышишь это от младшего брата Хаширамы, ты не сможешь поверить, что это в действительности произошло. Всё, что ты увидишь перед тем как уйти, это отнюдь не движущаяся чёрная точка, удаляющееся от тебя, но его лицо. Его искажённое тоской, совсем юное лицо, взирающее на фейерверки. Подсвеченное голубым и зелёным, и красным — красным как страстное желание, красным как огонь, красным как любовь. Пока он не исчезнет из вида, Учиха Мадара остаётся жителем Конохи. На короткое мгновение заворожённым тем, во что он тоже когда-то верил. Тогда ты неожиданно поймёшь, что именно в тот момент — и тот момент только — он мог свернуть с выбранного пути. Что в тот момент — когда сжираемый одиночеством мальчик сбегал от всего, что отвергло его — ты или кто угодно могли протянуть руку, забыть свои обиды и притянуть его назад. Он не позабыл, хочешь сказать ты, но когда ты приблизишься к костру, Хаширама окликнет тебя, и лицо его будет озарено буйной радостью, словно не было никакой войны, и словно одна ночь веселья способна перевесить целую жизнь скорби. Ты подойдёшь к нему, будто привлечённая светом солнца, и будешь знать, что это ложь. Над твоей головой разрываются фейерверки, заливая Коноху апокалиптическим светом.***
Ты последовала за ним в дом. В твоих руках были зажаты свёртки боевых знамён: в те дни кланы несли к воротам лагеря белые полотнища с нанесёнными на них эмблемами — знак перемирия. Слуги Нара, Акимичи и Яманака сплели тень, щит и цветок в единую косу и поднесли к ногам Хаширамы. Связка ткани тогда напоминала мёртвое тело, завёрнутое в традиционный белый саван — настолько толстой вышла коса. Иногда это были лишь платки с оттиснутым гербом, но в большинстве своём люди несли боевые знамёна размером с футон. На пятнадцатые сутки ты и сама примчалась верхом, измотанная, но размахивающая спиралью Узумаки с древка вдвое большего твоего роста. Для штандартов была выделена отдельная комната. Тебе нравилось расстилать ткань на полу, позволяя солнечным лучам касаться полотнища, а Хашираме — одобрять. И одобрение его было ничуть не менее лучезарным. Между рядами аккуратно уложенных полотен он ходил с царственной осанкой да так гордо, словно чужие знамёна принадлежали ему по праву рождения. Ты могла лишь наблюдать за ним, прижавшись к дверному косяку и дрожа от осознания значимости того, чего он сумел добиться. Осколки истории липли к нему, как липли колючки к ткани дорожных брюк. Многие из них он подобрал недавно, сидя подле незнакомцев и внимательно выслушивая чужие байки с войны, в которых не было и грамма величия его собственного. «А вы знали, что» — начиналась каждая его реплика, и не было конца и края неизведанному. Знамя клана Нара было самым длинным, чтобы отбрасывать на поле боя самую длинную тень. Учиха покрывали свои знамёна кровью и прахом своих падших — акт каллиграфии и клятва памяти одновременно (клятва мести, поправил тогда Мадара, но Хаширама пропустил это замечание мимо ушей). У Сарутоби не было знамён вообще; вместо этого они вырезали крадущуюся обезьяну на дверях домов знати, в которые проникали. В действительности все эти истории были хорошо известны и тебе, и Мадаре, но всё равно вы оба слушали молча. В твою память врезалось то, как Хаширама оставался допоздна, склонив колени перед расстеленным сукном и продолжая созерцать — даже когда ты сама давно уже покинула залу. Мадара тоже часто оставался дотемна. Ты помнишь, каким был его взгляд, зафиксированный на руках Хаширамы. Выражение его лица было несложно понять тогда. Несложно было разобрать контекст и напряженное, сосредоточенное внимание. В окружении вышитых на ткани чужих амбиций Мадара наблюдал за чем-то куда более грандиозным, куда более недосягаемым. Так уж он был приучен — всегда оценивать, всегда первым делом выискивать глазами то, что он не смог бы одолеть в бою. Одним вечером ты задержалась на крыльце, наблюдая за тем, как Мадара присматривал за огнём в меднике; что-то в твоей груди сжалось тогда при виде выражения, застывшего на его лице. Выражения, что вторило твоему собственному и казалось бесконечно нежным. Его руки, застыли над углями, точно нашёптывали заклинание, которое согреет дом бывшего врага. Когда Мадара вернулся к своему месту, ты увидела, как Хаширама кладёт руку ему на плечо, а на его губах расцветает робкая улыбка, словно он не был уверен, стоило ли ему улыбаться вообще. Улыбка, уголки которой потянулись выше, когда Мадара наградил его в ответ кривоватой и острой ухмылкой, которая сходила у него за проявление веселья. И они оба вернулись к своим делам. В битве, казалось тебе, они общались точно так же: без слов, понимая друг друга с полувзгляда, привычные к мельчайшим намёкам равно как к боли и слабости. Хаширама был прирождённым лидером, который распределял свою благосклонность так же тщательно, как распределял провиант или же земли между соперничающими кланами. Когда он миновал тебя в коридорах поместья Сенджу, взгляд его был столь же учтивым и довольным, каким он был, когда он наблюдал за Мадарой, но менее… личным. Твоя мера ответственности была не столь велика, а твоя благонадёжность сулила тебе куда меньшую важность. Тебя он одаривал ровно тем же, чем одаривал всех остальных — не больше и не меньше. Мастера печатей воплощали на бумаге идеалы, а человек, которого окрестили защитником справедливости, в твоих глазах воплощал идеалы во плоти. И в этом смысле чувства твои были скорее предметом неизбежности, нежели трагедии — погоней учёного за абсолютом. В него ты влюбилась прежде, чем поняла, что любить абсолюты нельзя. Мадаре, дитю болот и глуши, такая мера справедливости была в новинку, и именно в нем открыто читалось то, что ты не осмеливалась озвучить даже самой себе — трепет. Ранним утром ты заставала его неловко лавирующим между расстеленными знамёнами, символизирующими капитуляцию целой страны. На брошенных у стены сандалиях поблёскивали бусины росы, и утренние часы напоминали тебе вяжущий вкус незрелого плода, уже не горький, но наполненный негласным обещанием чего-то большего. В этих бледных предрассветных лучах Мадара преклонял колени, подобно молящемуся у алтаря, который был воздвигнут перед бесконечным морем белого. Его ладонь неуверенно ложилась на ткань — почти молитвенный жест, хоть и неловкий. Вне поля боя все его движения были слегка угловатыми и неуклюжими, как если бы с приходом юности он прекратил расти и развиваться. Тогда осознание наконец настигло тебя: Хаширама поставил на колени вас обоих, не понимая, что именно заключение мира нанесло последний удар. Что потребовалось для того, чтобы кто-то вроде Мадары смог принять этот мир, было трудно даже представить, но после этой невообразимой жертвы Мадара выглядел вот так: нескладный, сероглазый, острожный. Не привыкший чувствовать себя в безопасности. В твоём сердце тогда зашевелилось сочувствие, будто бы раздутое лёгким утренним бризом. Он был таким же, как и все вы, наполненным робкой надеждой. Освобождённым от оков, лишённым старых ориентиров — точно корабль, сорвавшийся с якоря и свободно дрейфующий в открытом море.***
Ты следуешь за ним в лес. И при обычных обстоятельствах он без проблем заметил бы тебя — мастера фуиндзюцу редко выходят в поле, да и следопыт из тебя неважный, — но Мадара болен и плохо владеет собой. И всё же ты соблюдаешь осторожность и выдерживаешь дистанцию, приближаясь к нему, лишь чтобы оставить в грязи начертанную чернилами печать, которая затем пристанет к подошвам его сандалий. После шести миль пути на десятый день он падает коленями в грязь. Его тошнит, и до границы страны Воды он может разве что ползти. Его костлявые конечности дрожат, а с губ срывается невнятное лихорадочное бормотание, которое скоро перерастает в бред. Он нарезает круги между деревьев, словно совершая неведомое паломничество, прежде чем заковылять в сторону, прихрамывая на левую ногу. Его мучает голод. Слишком больной и переполненный ярости, чтобы вернуться назад, Мадара являет собой жалкое зрелище. Несколько мгновений ты наблюдаешь за ним молча, прежде чем пересечь лес и вернуться назад к границе Конохи. Твой плащ насквозь пропах запахом вечнозелёных деревьев страны Огня, с плотной ткани ручьями стекают дождевые капли. Хаширама встречает тебя сам, велит просушить твою одежду и предлагает тебе на выбор суп и чай. Он весьма преуспел в искусстве обеспечивать другим комфорт. Пар, поднимающийся от чашки, скрывает черты его лица, но тебе и не нужно видеть — в своей голове ты без труда воссоздаёшь его образ. Титул Хокаге был выбран за негласное служение другим даже в позиции власти. Однако Хаширама возводит самоотверженность в ранг такой неумолимой добродетели, что она приобретает собственную силу, такую же твёрдую и неколебимую, как и его лицо, взирающее на Коноху с вершины отвесной скалы. Каменотёсам и скульпторам не пришлось ломать себе голову: черты Хаширамы, такие мягкие и податливые во время перемирия, сейчас приобрели жёсткость, о которую можно было разбиться по неосторожности. Ты потягиваешь свой чай, раскатывая жасминовый привкус по нёбу. Заварку он готовил прямо перед тобой, но отчего-то ощущение вкуса чая на языке делало Хашираму более реальным, более открытым, чем тот был на самом деле. Эти руки, эти глаза. Эта энергия, направленная на обеспечение твоего комфорта — и это предел того личного, на который ты можешь рассчитывать. В любом своём воплощении ты всего лишь ещё одна душа, которую надлежит одеть да накормить, да обеспечить должной долей справедливости. Но сейчас — сейчас тебе и этого достаточно. — Вот как, — произносит он, выслушав твой доклад. — Значит, он ещё не пересёк границу. — Ещё нет, Хокаге-сама. Он водит пальцем по ободку чашки. Палец совершает три медленных оборота, прежде чем он аккуратно ставит сосуд на бамбуковую циновку и прячет руки в рукава. Ты ждёшь приказа, но ничего не приходит. Наконец ты говоришь: — Хокаге-сама, если вы желаете, я… — Не желаю. — Прошу прощения? — Я бы предпочёл, чтобы вы продолжили свою работу здесь, Узумаки-сан. Нет причин позволять этой ситуации отражаться на функционировании деревни. Перед твоими глазами всплывает образ Мадара. Усталые глаза, вес скорби, горбящий его плечи, пока фейерверки окрашивают его одежду в праздничный красный. Неотвратимое прикосновение пальцев к портрету Изуны, рамка, ложащаяся на стол — точно он не мог позволить брату стать свидетелем своей новой жизни. Ты кривишься и сама не знаешь отчего, а Хаширама фиксирует на тебе спокойный, но твёрдый взгляд, ставший уже привычным. — Вам что-то не ясно, Узумаки-сан? — Простите мне мою навязчивость, — говоришь ты, — но значит ли это, что вы пойдёте вместо меня? — Как я уже говорил, я не планирую придавать этому инциденту больше значимости, чем оно того заслуживает. Если он захочет вернуться, то может сделать это в любое время. Между вами повисает тяжёлая пауза, которая вот-вот затопит всё вокруг. Ты хватаешь свою чашку, но фарфоровый сосуд в твоей руке дрожит, и жидкость проливается, обжигая тебя. Хаширама берет твою руку и касается губами кожи, так же методично и обезличено, как если бы ставил восковую печать. Это заставляет тебя вздрогнуть куда отчётливее, чем пролитый чай. Хочется отпрянуть назад, но вместо этого под тканью кимоно лишь ты плотнее сжимаешь колени, пытаясь скопировать его сдержанное поведение. Его язык касается жилок на внутренней стороне кисти, проводит поверх пульсирующего ручейка вен, а ты пытаешься защититься от его безличных пальцев и широко распахнутых, деловитых глаз. И эта сцена вполне могла бы сойти за близость. Почти. Не совсем. Пока достаточно. Казённая нежность опустошает тебя. Когда он закончит, ты будешь едва сдерживать рвущиеся наружу слёзы. Его ладонь ещё раз аккуратно погладит больное место, прежде чем он выдаст учтивое извинение и вернётся к своему чаю, словно ничего и не произошло. В одном боги и демоны схожи: в своей отстранённости от забот простых смертных. Что для тебя всё, для него бесконечно мало, и это ещё одна ипостась, в которой проявляется его справедливость. Он не может довольствоваться обыденными вещами. Хаширама легендарный человек, а легендарные люди мечтают о легендарных вещах. Ты прижимаешь кисть к груди, словно нечто неживое, и говоришь: — Хокаге-сама. — Да? Белая шея Мадары. Такая же белая, как и полотнища капитуляции с начертанными на них эмблемами, устилающие доски пола, по которым ходил Хаширама. То, как Мадара смотрел на него, точно пытаясь понять, что позволяло Хашираме чувствовать мир и довольствоваться им. Теперь лишь бесполезный изломанный скиталец, бегущий из страны Огня и подгоняемой гневом. Грубоватый и безрассудный, но ещё очень и очень одинокий. — …Простите мне мою дерзость. — Дерзости от вас я ещё не услышал. Пожалуйста, говорите прямо, прошу вас. Эта белая, хрупкая шея. — Мне кажется, на данный момент он не совсем в себе. Отвергнуть его сейчас означало бы подтвердить его худшие опасения. Его доверие далось вам с таким трудом и — он рос в таких тяжёлых условиях, должно быть, для него это казалось... Веки Хаширамы опускается, когда он затягивается чаем. Линия его губ крайне добра. Он говорит: — Учиха Мадара ещё молод. — Прошу прощения? Он дует на чай, и его грудь вздымается, как кузнечные мехи. Такие вещи он любит: свежезаваренный чай, плетёные бамбуковые циновки. Волосы, которые лежат прямо. Правила, которые начертаны ещё прямее. — Гнев, — отвечает он, — несмотря на свои недостатки, дарует человеку вечную юность. Неважно сколько лет пройдёт. Каждая досада будет добавлять ему гнева, а каждая крупица счастья распалять его, напоминая ему о том, что у него должно было быть и чего у него нет. Вы и я состаримся, но ему всегда будет семнадцать зим отроду, он вечно будет поджигать погребальный костёр брата. — Хокаге-сама? Он ставит чашку на стол. Тебе потребуется несколько мгновений, чтобы с ужасом осознать, чего именно он ждёт: чтобы ты налила ему чай, точно вы старые друзья. Краешек твоего рукава попадает в чашку, когда ты спешно разливаешь желтоватую жидкость. Он делает вид, что не замечает. Булавки на твоих рукавах клацают о фарфор почти так же, как клацали бы церемониальные свадебные чётки. Снаружи свет раскрашивает небосвод сюрреалистичными закатными цветами, разбрасывая обрывки золотисто-персикового промеж набухших облаков. Ты превысила отведённое тебе время аудиенции. Чай шипит, когда Хаширама наполняет твою чашку в ответ. Ты думаешь, что, должно быть, любовь именно такова: взаимное и поочерёдное наполнение сосудов, которые сами по себе были пусты. Янтарная жидкость согревает тебя, а эта мысль — нет. — Я завидую его юности, — добавляет Хаширама. — Он ненамного младше вас, Хокаге-сама. — Нет, но он может цепляться за свой гнев, Узумаки-сан, столько, сколько ему будет угодно, сохраняя эту юность. Невообразимая роскошь в мирное время. — На мой взгляд, это вам улыбнулась удача, Хокаге-сама, — ты почти перешла границу и чувствуешь, как губы сжимаются в плотную линию, но Хаширама лишь склоняет чашку в знак согласия. Нет, не согласия — повеления. Ты должна пить вместе с ним. — Тем, что мне достался титул Хокаге? — Тем, что вас поддерживает нечто кроме гнева. На секунду он смеривает тебя взглядом, а затем смеётся, и звук этот выходит живым и бесконечно простым, не оставляя никаких сомнений, почему за таким жёстким человеком последовали люди. — Ну разумеется, — отвечает он. — Мастера печатей лучшие в мире наблюдатели, а их глаза куда внимательнее, чем глаза чистокровных обладателей додзюцу. Вы делаете своему клану честь, так тщательно изучая любые факты, не вписывающиеся в устоявшиеся рамки. — Я молюсь, что когда-нибудь стану кем-то более полезным, нежели простой наблюдатель, Хокаге-сама. — И я присоединюсь к вам и буду молиться о том, чтобы такой день не настал, Узумаки-сан. В особенности, если вы начинаете растрачивать себя на заведомо безнадёжные случаи. — Простите, Хокаге-сама, но мне это показалось почти… жестоким. Отпустить его, зная что он из себя представляет. Просто… меня это обеспокоило. — Как обеспокоило бы и меня когда-то. Но он лишился права на моё беспокойство в тот момент, когда пересёк границу Конохи. Вы здесь на правах посла и прекрасно понимаете, что лишитесь права носить это... — Прикосновение к твоему плечу, в том месте, где на рукаве кимоно вышита спираль; его пальцы сгибаются и разгибаются, как если бы он оценивал кусок говяжьей вырезки на рынке. — Если предадите свои обязательства. Здесь то же самое. Надеюсь, что куноичи вашего статуса может понять те ограничения, которые накладывает на меня мой пост. Или же мои надежды не оправданы? Вот оно, твоё будущее. Воплощение справедливости. Да и как он мог быть неправ? С таким же успехом можно обвинять солнце, светящее на всё подряд без разбора, за то, что в свете его на земле рождаются тени. С таким же успехом можно пытаться спросить его, сожалеет ли оно о тех, кто подобрался слишком близко, и чья плоть сгорела — как будто у солнца был выбор. Так вы будете жить теперь. Это новый мир — ваш новый мир. Смутьяны Учиха будут шагать вперёд с гордостью, и то же сделают мастера фуиндзюцу Узумаки. Что-то внутри тебя обрывается с криком. Не отпускай его, не отпускай его, не от— Ты кланяешься, покорно обнажая шею. Твоя спина сгибается, пальцы Мадары сжимаются на рамке портрета. Застывшее лицо Изуны Учиха улыбается навстречу тёмной столешнице. — Оправданы, Хокаге-сама, — произносишь ты, и он одаривает тебя улыбкой, отмерив тебе должную долю своего времени, а затем отворачивается, переключаясь на следующее требующее его внимания дело. Добродетель в чем-то схожа с удержанием равновесия. И неважно, о чем шла речь — о времени, местах или же о людях. Никто не может пытаться склонить весы в свою сторону. Так уж устроена справедливость. Ни грамма больше, ни грамма меньше. Твой желудок скручивает; чай плещется где-то под диафрагмой, вызывая смутный приступ тошноты. Где-то на задворках сознания ты расцениваешь это чувство как отвращение. Кончики твоих пальцев застывают на циновке, а твой лоб почти касается пол одеяний Хаширамы. Ты уходишь.***
Ты последовала за ним в лес. Последний клочок земли Хаширама припас для Учиха, и когда он вёл Мадару за собой, лицо его сияло несвойственным ему мальчишеским энтузиазмом. Тогда в твою голову закралась мысль, что будь мир чуть добрее к тебе, ты повстречала бы его гораздо раньше, когда он был ещё подростком, юным и преисполненным оптимизмом, подобно тому как осенние яблоки в его садах были преисполнены сочного хруста. Вы трое тогда были охвачены детским восторгом. На вас красовались праздничные юкаты — подарок от даймё, — и впервые в жизни вы смогли облачиться в гражданские одежды и насладиться моментом. Юката шла Хашираме и смотрелась ужасно на Мадаре: тот держался слишком напряженно, слишком прямо; струящийся шёлк и многослойные драпировки резко контрастировали с его чрезмерно бледной кожей. Это было так же нелепо, как если бы острозаточенный клинок завернули в дорогую ткань. — …так далеко от сигнальных башен, мне стоило догадаться, что ты попытаешься изолировать нас, будто… — … Учиха-доно, вы просто должны взглянуть, я… Ты не проронила ни слова. В их беседах ты была лишь тенью. Просто писцом, не более, записывавшим то, что надлежало записать, и составлявшим то, что надлежало составить: печати, повышавшие плодородность почвы или усиливавшие действие Мокутона, чтобы рис мог расти идеально ровными пучками на идеально ровных лоскутах земли. Затем вы пробирались сквозь заболоченную низину в лесу, и, в отличие от позабывших сделать это мужчин, тебе пришлось приподнять полы юкаты, чтобы не испачкаться. Вы заходили всё дальше в лес, а потом внезапно солнце ударило вам в глаза — ослепляющее, искрящееся безумие. Тебе пришлось направить чакру в подошвы стоп: земля без предупреждения выскользнула из-под ног. Не удержав равновесие, ты ухватилась за плечо Мадары, а он удержал тебя одной рукой. Это было рискованно: с той же лёгкостью он мог бы столкнуть тебя вниз, в реку. В те дни он был непредсказуем, как погода, и столь же неотвратим. Добрые дела он совершал с такой недоброжелательностью, что, по правде, они сходили за жестокость. Перед вами раскинулась самая спокойная река из всех, что тебе доводилось видеть. Хаширама распростёр руку к её руслу, точно и его он заставил появиться силой своей воли. На противоположном берегу расхаживали цапли, высоко поднимая ноги, как делала и ты несколькими минутами ранее. Заросли тростника огибали берег, а в укромных бухточках вода омывала чистейший песок. Воздух здесь был кристально прозрачным. — Ты помнишь, я говорил про реку Накано? — позвал Хаширама. — Это место я и хотел отдать вашему клану. С воды подул ветер. Будучи чувствительным к холоду, Мадара уже начинал ёжится и дрожать, но глаз от реки не отвёл. Затем он потянулся вниз и стряхнул твои пальцы со своей руки так же методично и брезгливо, как если бы стряхивал насекомое. Несколько долгих мгновений он просто стоял там; вода не покрывалась рябью от его прикосновений, как покрывалась она от прикосновений твоих или Хаширамы. Там он и замер, облепленный белым ореолом света, как лезвие, на минуту застывшее в воздухе, перед тем как отправиться в ножны. Все что Мадара делал, он делал разрушения ради — и как мог он так радоваться простому факту существования речного пляжа? Его колени преклонились, и он положил ладони на поверхность воды на тот же манер, на который он дотрагивался до распростёртых на дощатом полу боевых знамён. Хашираме не доводилось видеть этот жест ранее, и потому он не обратил внимания; вместо этого он кивнул в сторону противоположного берега: — У вас будет собственный док, и, гляди, мы сможем… Несколько печатей — и док уже начинал появляться, уже разрастался вширь. Светлое дерево изящно поднималось из воды, точно кости морского гиганта. Мадара смотрел на появляющийся настил не моргая. Хаширама закончил, опустил руки, завершая технику, и зашагал к доку, поднимая круги на воде. Прежде чем забраться на свеженькие доски, он замялся и взглянул на Мадару. — Ты идёшь? На тонких бледных губах юркой стрекозой пронеслась улыбка, и Мадара двинулся вперёд, совсем не сотрясая воду. В ярких лучах солнца он казался настолько хрупким, что под кожей можно было разглядеть голубые ручейки вен, и хрупкость эта так резко диссонировала с его реальной силой. Перемирие, вот что было хрупким. Но именно в этот момент ты впервые задумалась, а так ли это важно: быть может, эта мнимая хрупкость уравновешивается силой того, кто ещё не стал Хокаге. Их руки соприкоснулись, и Хаширама с лёгкостью помог Мадаре подняться на залитый солнцем пирс.***
Ты следуешь за ним во мрак. Печать, оставленная тобой на подошве его сандалии, резонирует с печатью на твоей подошве, с каждым шагом притягивая тебя ближе. Никудышный способ ориентироваться на местности, да тебе и не нужно: за собой Мадара оставил след из огня и обожжённой земли, и теперь он сидел на корточках посреди образовавшейся прогалины. Его плащ подвязан как у сгорбленного отшельника, но вот глаза его спокойны, залиты холодным красным пламенем. Он вовсе не кажется безумным, НО. Так нашёптывают чернила. Чернила созданы, чтобы рассказывать и в нужных обстоятельствах, при определенных манипуляциях с чакрой, именно это они и делают. Тщательно размешанные и нанесённые на губы чернила заставят мужчину поверить, что ты куда красивее, чем ты есть на самом деле. Чернила, пропитывающие клановый герб на твоём рукаве, придадут тебе силы уехать в чужую страну. Чернила, измазывающие подошвы сандалий беглеца, притянут тебя к нему подобно тому, как луна притягивает волны. Чернила рассказывают, как всё лесное бежит от него сейчас, как от спички, которая вот-вот вспыхнет. Даже воздух сгущается вокруг Мадары, от исходящей от него чудовищной силы, будто бы он дышал самим злом. Когда-то от него волнами исходило тепло; теперь же жар сменился ни с чем не сравнимым холодом. Он удержал свой гнев, но состарился в одночасье. «Вы лжец, Хокаге-сама», — подумала ты. —«Вы заблуждались тогда насчёт гнева». — Учиха-доно, — произносишь ты, и он окидывает тебя беглым, незаинтересованным взглядом и возвращается к ковырянию в грязи длинным прутом. — Мирная жизнь идёт тебе. Ты выглядишь хрупкой. Совсем как кукла, — он никогда не понимал негласных правил обмена любезностями. — Хорошо, что ты здесь. Будешь смотреть, как работает моя печать. — Весьма тонкая работа. Ты отступаешь, пытаясь охватить взглядом весь рисунок, начертанный в грязи, а он внезапно вскакивает и в несколько прыжков сокращает дистанцию между вами. В его глазах только пустота — сырость посреди пламени. Тебе становится страшно, так страшно, что внутренности скручивает. От его движений несёт чем-то стылым, как будто он мог сжать воздух пальцами и выдавить из него саму жизнь. Твоей шеи он касается словно проверяя нет ли у тебя жара, и ты не можешь не сглотнуть. — Пожалуй, тебе следует умереть. По крайней мере, это будет быстрая смерть. Ты закрываешь глаза и уже через секунду слышишь его удаляющиеся шаги. Он снова поднимает прут и принимается спешно чертить какие-то символы. Когда его тело прижалось к твоему, ты осторожно измазала открытый участок кожи чернилами. Теперь чернильное пятно измеряет его пульс, температуру тела, напряжение в мышцах, предупреждая тебя на тот случай, если ему снова вздумается подойти ближе. Так себе преимущество, но уже хоть что-то. Он смотрит на кляксу, а затем возвращается к своему занятию. Мадара не имел привычки кого-либо недооценивать, и в данном случае это и есть его оценка твоих возможностей. Ты наблюдаешь, как он ковыряет палкой в глине будто оборванец. Его плащ покрыт слоем грязи и ещё невесть чем, а волосы уже начинают терять свой блеск. Ты смотришь и с каждым взглядом ощущаешь, как сжимается твоё сердце от осознания ошибок Хаширамы и преданных идеалов, которые некогда считала непоколебимыми. Солнце в небе скрылось за тучами — куда теперь брести, когда свет потух, как разбитое сердце? — Прекрати реветь, глупая девчонка, — сплёвывает он. — Оставь свою жалость себе и собственной ничтожной участи. Невольница в его игрушечной деревне, думаешь, я завидую твоей доле? — Я… — Даже не его шлюха, — презрительно кривит губы он, — меньше, чем то, что используют для наслаждения — предмет декора в его доме, следующий шаг в его завоеваниях — думаешь, я завидую тебе? Теперь тебя по-настоящему трясёт. Его слова щипцами тащат из тебя внутренности, дюйм за дюймом, с каждой новой репликой наматывая их на рёбра. Рисунок печати в грязи тебе совсем не знаком. Твои руки трясутся, и ты ничего не можешь поделать, ничего не можешь предложить ему. Они не твои, в конце концов. Руки куноичи принадлежат тому, кому она служит, и впервые в жизни ты понимаешь смысл этой фразы. Осознание накрывает тебя, заставляя согнуться пополам. Тебя почти тошнит от жалости — вот только по отношению к кому? Чиркающий звук палки возвращает тебя в реальность, спустя, как кажется, целые годы. На твоих щеках мокрые разводы, и ты утираешь их рукавом, размазывая чернильный след. Тот же самый след оставлен и на его рёбрах, и теперь ты можешь ощутить биение чужого пульса под кожей. — Он не придёт, — говоришь ты, и это последние слова, которые ты скажешь ему в этой жизни. В это мгновение Мадара смотрит на тебя как на равного. Как на кого-то, кто так же жаждал и так же потерял. В этом взгляде, чистом, как обглоданная солнцем кость, тебе мерещатся белые знамёна вокруг склонившего колени юноши и первые шаги по доскам новенького пирса. Док, выросший посреди заросших берегов, загорелая рука, помогающая кому-то взобраться на подмостки, и создающая дом там, где раньше не было ничего. Так много удалось обрести, и именно столько можно было потерять — можно было предать. И твой разум учёного уже не может определить, кто предал, а кого предали. Все, что ты знаешь сейчас, это что Учиха Мадара стоит здесь, открыв глаза солнцу, как это сделала и ты когда-то. Что он отрёкся от своего гнева и знамён, и клана, оставив себе лишь крошечный тлеющий уголёк, который всё это время хранил у самого сердца — всё чем он мог защитить себя от того, кто не нуждался в Мадаре настолько, насколько сам он нуждался в нем. И этот уголёк станет причиной всех его несчастий — и твоих, и Хаширамы. До конца дней своих ты проносишь под кожей демона, веря в то, что нутро твоё должно отражать твою суть — то, чем ты стала. Следующие его слова окажутся правдой, как, впрочем, и всегда. Не в том смысле, в котором он полагал, и именно в этом будет заключаться горькая ирония. Но сейчас это просто слова того, кто по небрежности и невниманию стал одержим надеждой. Палка резко втыкается в грязь, и со внезапной сменой ракурса ты видишь, что рисунок печати точь-в-точь копирует круг призывания, разве что размеры его куда больше тех, что тебе доводилось видеть. — Он придёт, — говорит Мадара, и внезапно у тебя не остается причин ему не верить.***
Ты последовала за ним во мрак. Пару мгновений снаружи было темно хоть выколи глаз, а затем, безо всякого предупреждения, ночное небо омыло сотнями золотистых светлячков. — А, Узумаки-сан, — усмехнулся Хаширама, — Не спите в такой час? Вы крайне преданны своим обязанностям. — Мне приятно знать, что вы так думаете, Сенджу-доно, — ответила ты лишь только потому, что его волосы казались покрытыми каплями золота, а твоё сердце внезапно соскользнуло на язык. Жестом он пригласил тебя присесть у крыльца. Позади сквозь приоткрытые сёздзи виднелись расстеленные боевые знамёна. Тебе пришлось задвинуть тонкую дверь, чтобы скрыть из виду белые полотнища. Это был последний вечер накануне торжественного открытия Конохи; вы оба были измождены. Весь день запоздалые кланы продолжали подъезжать с окраин страны, и зал со штандартами был почти переполнен. Твои пальцы были выпачканы чернилами от бесконечного составления присяг верности и условий союзов. Условий, замешанных уже в самой тёмной жидкости, что позволяло почуять предательство прежде, чем оно могло настигнуть вас. И вы просто сидели вместе, оба молчаливые и уставшие, а ночь полнилась шёпотом природы и сизой дымкой, расцвеченной снующими в воздухе светлячками. Тогда ты представляла себе любовь главы Сенджу как нечто необъятное. Как силу, которая могла придавать природе форму, но не подчиняла её полностью; лишь сглаживала и подтачивала как морские волны. Ты представляла её как терпение и нежность, рассыпанные по ночному небу тысячей золотистых светлячков. Этим весенним вечером весь мир вокруг вас будто бы замедлился, и заметить приближающуюся со стороны полей растрёпанную фигуру было совсем нетрудно. Мадаре пришлось присесть напротив, чтобы развязать сандалии. Когда он поднялся на крыльцо, в его руках краешком глаза ты заметила объёмный свёрток. Он не удостоил тебя словом, лишь бросил в твою сторону презрительный взгляд и проскользнул в тёмную комнату, где опустил свою ношу на доски пола. Свет горящего снаружи факела закрался внутрь, и в отблеске огня ты смогла разглядеть клановый герб Учиха, начертанный на белом полотнище. Последний акт капитуляции. Хаширама тогда подорвался на ноги, вскарабкался по лестнице, перепрыгивая через две ступени за раз с тем самым мальчишеским энтузиазмом, который просачивался наружу, только когда дело доходило до Мадары, и распахнул сёзди с такой силой, что рисовая бумага кое-где порвалась. Они оба стояли на коленях; Хаширама наполовину рыдал, наполовину смеялся, цепляясь за плечи Мадары, и вжимался лицом в его ключицы, а тот говорил: — Просто формальность, не более. Ты же не мог подумать, что я не стану — не сделаю… И ты, наверное, тоже смеялась тогда, одурманенная волшебной ночью и открывшимися горизонтами. Хаширама предал собственные идеалы, был непредвзят в своём чересчур очевидном счастье за одного конкретного человека. Но, как ни странно, то был единственный момент, когда эти двое встретились как равные, объединённые общими чаяниями и тем, как страстно стремились их достичь. Заключение этого мира было столь же прекрасно, насколько прекрасным могло быть нечто, возникшее спонтанно. — Я и не думал, — вытирая влагу в уголках глаз, ответил Хаширама. — Я знал, что ты придёшь. И внезапно у тебя не осталось причин ему не верить.