От лица Инуяши
За эти четыре дня Инуяша почти ничего не говорил, много думал и мрачно зыркал на любого, кто подходил к Кагомэ с непонятной целью. Разбираться в себе, заниматься самокопанием было не самым приятным занятием, которым он когда-либо занимался, но, тем не менее, это надо было сделать. И ещё давно, — потому что даже он уже запутался в своей игре. Пусть Инуяшу Ину-но-Тайшо нельзя было назвать самым умным демоном, точнее, полукровкой, но это не отменяло того факта, что он — ёкай из Облачных Псов. Что он — элита своего… мира, можно так сказать. Даже если он и полукровка — половина его крови принадлежит Облачным Псам. Он был наполовину принцем… и наполовину ничтожеством, грязью под ногами и людей, и демонов. Он привык не проявлять своего ума, пусть того было и не так много, — зато пытливого; он привык строить из себя шумного, несдержанного и глупого полукровку, стремящегося к силе… Когда тебя бросает в горнило войны между двумя совершенно чужими племенами, сразу после гибели единственного родного и близкого, по-настоящему любимого человека, — разум отказывается верить в происходящее. Мононоке* смели три ближайших феодальных владения, словно они были сделаны из соломы, спасаясь от бушующих Они. Огонь и пепел, запах разложения и смерти, крови и стали, пороха и едкого смрада горящих костров с мертвецами сводили его с ума. Чтобы выжить, пришлось не думать, и долгих тридцать лет он и был зверем в обличии Дайёкая*. Он рвал когтями и зубами право на жизнь, вырывая его из слабых, ничтожных тел Мононоке. Он жрал мясо Они в надежде выжить среди бушующих схваток тех демонов, для которых он был букашкой. Он скрывался, как дикий зверь, затаив даже намёк на чувство или мысль, пока мимо проходили разъярённые, разгоряченные схватками стройные гвардии племён Ёкаев, наводящих порядок на своих территориях. От чего тогда взбунтовались Они и Мононоке — было не ясно до сих пор, но три сожженных города одиночек и полукровок из демонов, полудемонов и лояльных к ним людей стали последней каплей. Демоны ушли в тень, предоставляя людям самим разбираться с катастрофами и вмешиваясь только в крайних случаях. Он же не был нужен ни людям, ни ёкаям, ни тем более — Они и Мононоке. Разве что, в качестве ужина… с чем он сам был категорически не согласен! Разум к нему возвращался постепенно. Полностью — впервые, после смерти матери — он осознал себя, вытачивая из кости какого-то Они кинжал. Ещё один уже лежал рядом, воткнутый в землю и политый его собственной кровью. Эти кинжалы до сих пор были у него, как тайны, ревностно и бережно хранимая ото всех. В конце концов, он же — Инуяша, глупый неумёха, грубиян, наглец, провокатор и слабак, из-под его руки может выйти только зло… Когда его посещали такие мысли он пытался успокоиться. Вот и сейчас, фыркнув, он немного сдвинулся в сторону Кагомэ — то есть почти вплотную сел, — и глубоко вдохнул её запах. После того как разум вернулся к нему, он честно пытался найти и похоронить мать. Тогда он встретился с отцом в последний раз — и они оба много чего друг другу наговорили. Тем не менее, отец помог похоронить мать так, что ни одна голодная тварь не добралась бы до неё. Отец признал его, как сына, — а значит, и часть племени Дайёкаев. И мать они похоронили — как часть племени, как Облачного Пса, ушедшего в битве. Ведь его мать умерла, сжимая в руках лук, как настоящая женщина из Облачных… Инуяша снова тряхнул головой. Отец отдал ему то, что нашлось подле истлевающего трупа матери — холщовый мешок, в котором он и нашёл всё то, что есть у него сейчас. Белая рубаха из шерсти его отца, хакама и куртка из шерсти огненной крысы, и пояс из шкуры его первой добычи — Мононоке-змеи, красивого, красно-чёрного цвета. Он до сих пор носил только эти вещи, и берег их как зеницу ока так же, как должен был беречь… их. Инуяша встретил Каэдэ и Кикио тогда, когда от ран и кровопотери он мало что соображал. Кикио выходила его, и выгнала, — но мотивов поступка человечихи он не понимал. Она объяснила ему, что именно не так — объясняла в течении долгих пяти лет. Он прижился среди людей, как цепной пёс жрицы. Он и правда влюбился в неё, хотя нормальные — что ёкаи, что люди — влюбляются в возрасте тех же Шиппо или Кохаку. А ему вот не повезло –влюбился, когда у всех нормальных Ёкаев уже первая пара есть! Да ещё и в кого — ладно бы просто в человека. Такое не особо порицалось… В жрицу, в убийцу любых демонов. От Они до Дайёкаев, которых и так немного осталось… И как-то об этом прознал нынешний верховный Вождь Ёкаев — чтоб ему. Старший чокнутый братец, повернутый на этикете и традициях, на чистой крови Дайёкаев… Сёушимару. Его попытки уговорить жрицу уйти от него, прогнать его, проклясть, убить, а потом и… нападение на деревню. Только он понял тогда, что это — Сёушимару, и не дал Кикио выстрелить в него, что и вылилось… в то, что произошло. Как не вовремя всё это сложилось — Сёушимару, Нараку, камень душ… На долгих пятьдесят лет он был запечатан на том самом дереве. Ему повезло, что-то ли Кикио его пожалела, то ли крови демона в нём немножечко больше, чем крови людей. Тело оставалось недвижимым, ни в чём не нуждаясь, но разум не был скован сном. И Каэдэ, которая старела на его глазах, почти каждый день приходя к его запечатанному телу — поговорить, рассказать, поразмышлять. Он впитывал всё это, словно губка. У него было время подумать, и понять: если бы не его мягкосердечность, всё могло бы обернуться и по-другому. С одной стороны, да, такая простая манипуляция могла подействовать на него-идиота, но сам он идиотом-то не был! Или же… Тогда, в тот день, его пронзила догадка, страшная по своей сути. Что если бы он не притворился идиотом, последствия были бы куда как хуже — уже тогда он догадывался о том, что всё это грандиозная подстава. Но то, как сильно он привык вести себя как идиот… думать как идиот… Да он просто сросся с этой сраной маской! Разум метался в клетке тела, и ничего не мог изменить — без посторонней помощи ему не вырваться. Он клялся себе, что, как только его освободят, или он сам вырвется, или это чёртово дерево наконец-то истлеет… То он сбежит отсюда куда подальше и будет вести себя, как сраный принц Дайёкаев! Но… когда это боги слушали своих детей?.. Появилась Кагомэ. В первые мгновения он думал, что это — Кикио, каким-то чудом вернувшаяся с того света, но нет. У этой девчонки был совершенно другой запах — и если был Инуяша не был запечатан, то его первым порывом было бы поставить на ней свою метку, заявить что она — его, и под его защитой. Даже с Кикио такого не было, Кикио для него была пусть и светом в окошке… Она была глуха к нему. Кикио, стоило откровенно признать, была эгоисткой и слушала только свои желания. На него ей было плевать, и у Инуяши было подозрение, что не всё с ней так просто. Ведь только от её запаха у него сносило крышу и он становился похож на послушного щенка, на безвольную куклу рядом с ней. Хотя, бывали редкие просветления, но потом всё начиналось снова, и время, проведенное с Кикио, было словно покрыто каким-то туманом. Сейчас же так для него могла пахнуть Хицуо. «Необходимая». Та, что предназначена самой Луной. Идеальная. И, когда она коснулась его ушей — тем самым, по обычаям Ёкаев, подтверждая его право на ухаживание — у него едва не случилось помутнение рассудка. Запечатанный на сраном старом дереве, молодой ёкай, потрепанный жизнью, встретивший свою пару — и не могущий даже пальцем шевельнуть, даже её запах вдохнуть! Чтобы знать, кого искать… Пусть она была странно одета, пусть она была какой-то непонятно-чуждой этим краям, ему было не важно. Любой ёкай, который встретит свою Хицуо, будет следовать за ней неотступно. И неудивительно, что, освободившись от оков, он старательно «сбегал», — так, чтобы за ним поспели, и чётки, надетые на него Каэдэ, только помогли ему. Он больше не мог бросить Кагомэ, как бы «вынужденный» помогать ей. И полудемон покорно таскался за ней, выполнял прихоти, спасал… И не мог сказать ей, почему он рядом — на самом деле. Чётки при желании можно было бы снять за одну ночь, можно было бы сбежать, можно было бы… Но не хотелось. Иногда, когда Кагомэ не видела — Инуяша тайком вдыхал ей запах, наслаждаясь ним и пьянея от того, что она рядом. Потому и молчал, и грубил, и всячески отталкивал её, когда воскресла Кикио. Инуяша не понимал. Совсем. Совсем!!! Кикио должна была быть мертва — но она жива. Пусть, пахла разложением, прахом, глиной и чем-то еще неуловимым — но от её запаха всё так же мутилось в голове, и начиналась какая-то хрень. Не помогали ни прокушенные губы, ни проколотые до сквозных дыр ладони, когда его руки стискивались в кулаки… не помогало ничего. Что-то в запахе Кикио — теперь он был уверен на все сто процентов — было ненормальным. Аномальным. Не родным и чуждым, не только для демонов, но и для людей. Даже та жрица, что помогла им на горе Хокурей, странная и как будто из того же времени, что и Кагомэ, даже она не смогла понять этого. Или поняла — и потому увела Кикио с собой?.. Инуяша запутался. Пусть он был не самым умным демоном, но он был обладателем превосходного чутья, интуиции и слуха. Слушать и, главное, слышать он умел, анализировать информацию он научился ещё в тот смутный период, когда разум отключился от горя и смертей вокруг… Дурман со временем выветривался из головы. Он снова смог быть рядом со своей Хицуо, вдыхать ей запах… Дотрагиваться до волос, пусть она и не видит этого, не знает и не чувствует. Тот, кто касался волос ёкая, пользовался его безграничным доверием, и пусть даже Кагомэ и не знала об этом — знала Кикио… Может, рассказала?.. Инуяша наклонился над Кагомэ и медленно вдохнул запах её волос. Девушке было лучше, но запахи слабости и болезни все ещё не оставляли её. Руки полу-пса дёрнулись, скребя по полу когтями, и он выпрямился, отодвигаясь на безопасное — для Кагомэ — расстояние. Инуяша действительно хотел бы рассказать всё Кагомэ… Но как она воспримет такое длительное притворство? Как она воспримет его слова — и чем он будет лучше того же блохосборника Коги, вьющегося вокруг его Хицуо, словно мотылёк вокруг огня?.. Та жрица дала ему дельный совет — стоило прекращать притворяться идиотом. Пусть не сразу, но… Кагомэ он мог довериться. Он верил ей так, как не верил самому себе, — а всё остальное было побоку. Инуяша не сдержался, и, тихо рыкнув, уставился на Кагомэ, незаметно подбираясь поближе. Запах Хицуо будоражил, заставляя выработанный годами самоконтроль трещать по швам. Но не вдохнуть его, так близко, пока никто — даже сама Кагомэ — не видит… Инуяша неосознанно провёл пальцами по ладони девушки. Спящая жрица, не смотря на болезнь, была прекрасна. — И.ну…я.ша... — почти неслышно. Не наклонись он так близко, он бы и не услышал!!! — Я здесь, Кагомэ, — почти шёпот. Просто голос срывается, — что, если она…поняла? Или догадалась? Или… Главное, что очнулась! — Я рядом, Кагомэ…Хватит с Инуяши, перейдём к общему повествованию ;)
— Я здесь, Кагомэ, я рядом… — всё, что ей было необходимо, она услышала. Скорее догадалась, чем почувствовала, что полудемон взял её на руки. Обнял, так крепко, что, казалось, она не выдержит и лопнет, но это было приятно. Страх и паника, царившие в голове, отступали медленно и неохотно, а холод и онемевшие конечности разгоняло тепло от тела Инуяши. — Не уходи, — прошептала Кагомэ, уже достаточно отчётливо и уверенно, перед тем, как уснуть. Инуяша остался сидеть в неудобной позе, с Кагомэ на руках, едва прикрытой покрывалом, гулко стучащим сердцем и огромными от шока и удивления глазами. Кагомэ впервые сказала ему что-то… подобное, и так искренне… Инуяша дёрнул ушами, заставляя себя забыть об этом. Не сейчас, не время… Позже, когда-нибудь…***
На следующий день Кагомэ могла ходить, опираясь на руку Санго. Инуяшу она попросила пойти развеяться, а ей надо было… внятно сказать, что именно было нужно, она не смогла, но Инуяша и без того понимал, пусть и не показывал своей «догадливости». За четыре дня даже он устал, и организм требовал двух вещей — пожрать и поспать. Начав со второго пункта, Ёкай вскоре сдался. Стоило начинать с первого пункта, - и Инуяша обнаружил, что жрать-то нечего. Пришлось идти на охоту… В прочем, полудемон был рад возможности размять мышцы и проветрить мозги. Тем временем Кагомэ блаженно принимала ванну при поддержке Санго и двух девочек из деревни — Тайко и Сайко. Бойкие девочки слёзно просили права заняться её «роскошными» волосами, — Кагомэ против не была. Всё равно она собиралась обрезать их… Отмокая в ванной и всё больше втягиваясь в беседу между Санго и девочками, Кагомэ и не заметила, как озвучила предположение — что с короткими волосами будет проще. Хоть и жалко… — Кагомэ, ты что? У тебя же такие красивые волосы! — Мико-сама, не надо! Мы заплетем вам причёску! Отговаривали от кардинальной стрижки Кагомэ сначала девочки, на пару с Санго, а потом — и все остальные. Травница, Мироку, Шиппо, подружившийся с местной ребятнёй за несколько дней… Кагомэ тяжело вздохнула и обещала подумать. В комнате взгляд жрицы упал на школьную форму — честно говоря, Кагомэ носила её тут скорее из вредности, нежели ещё по какой другой причине. Мама всегда складывала ей выходные или походные костюмы в рюкзак, но она не обращала на них внимания принципиально. Сначала нравилась реакция окружающих мужчин на её почти что голые ноги, потом — просто привычка всюду щеголять, как бело-зеленая лягушка, въелась в подкорку даже в Феодальной Эре. Пора было с этим заканчивать, в конце концов, походный костюм на то и походный, что более прочный, немаркий и надёжный, нежели школьная форма… Кагомэ улыбнулась сама себе и хлопнула в ладоши, принимая решение. Долой надоевшую плиссированную юбку и белую когда-то рубашку! Разве что галстучек можно будет повязать на руку как браслет… С немалым трудом перебинтовавшись и натянув поверх свежей перевязки костюм, Кагомэ вышла из комнаты и спустилась вниз. Вместо обычных туфелек мама положила ей сапожки из какой-то мягкой кожи, коричневые штаны и лёгкую водолазку, скромный пиджак-балеро, но главное — её любимый шейный платок! Длинный, словно удав, яркого красного цвета (её любимого, между прочим!), мягкий, невесомый и нежный… Замерев на лестнице, Кагомэ поднесла к лицу шарфик и вдохнула его приятный аромат. С прошлого раза она так и не достала его, и шарфик буквально пропитался запахами костра, жареного мяса, чая и немножечко — лесных лилий. — Ка… Кагомэ? — голос Шиппо вывел девушку из прострации. — Какая ты красивая! — и лисёнок восторженно захлопал в ладоши. И правда, такой вот костюм намного больше шёл Кагомэ, чем осточертевшая школьная форма. И, пусть теперь ножки обтягивали штаны с заклепками, ремешками и кармашками, а водолазка не висела на ней, как на вешалке, в отличие от той же школьной рубашки, сама «школьница» никаких кардинальных изменений не чувствовала. Разве что стало удобнее. Тем временем стоило бы обратить внимание, что, пока Кагомэ залипала в свои мысли и, очнувшись, спускалась по лестнице, произошло сразу несколько… странных событий. Инуяша, потрошивший тушку пойманного кабанчика на заднем дворе, оглянувшись на крики Шиппо, порезался. Что было с ним впервые, — в смысле, он никогда даже не поцарапался, разделывая добычу! Мироку, увидевший Кагомэ в новом свете, приоткрыл от удивления рот, и, не подумав, ляпнул, что юная жрица, оказывается, девушка, а не бревно — и схлопотал звонкую и болезненную пощёчину от Санго. Сама же Санго была только горда за свою подругу — наконец-то она сможет показать себя-настоящую, не скрывая красоты под глупым одеянием из современности. Ужин прошёл в молчании, разве что-то и дело кто-то из компании отвешивал комплименты то Кагомэ, то её поварским талантам, от чего девушка непрерывно краснела и опускала глаза в смущении. Видимо, такое внимание ей было весьма непривычно. После ужина, задумавшись ненадолго, девушка обратилась к Шиппо: — Шиппо-чан, мне нужна твоя помощь! — Конечно, Кагомэ! Что я могу сделать для тебя? — у лисёнка загорелись глаза. Ведь не часто его просили о помощи. — Мне нужно чтобы ты позвал своих новых друзей из числа местной ребятни, а лучше — девочек. Мне нужно человек пять, или может шесть. Справишься? — Конечно! — и маленький кицунэ вихрем умчался за ребятнёй… Сама же жрица вертела в руках столовый, но достаточно острый ножичек, то и дело косясь глазами на прядь своих волос, удачно упавшую на грудь. — Эй, Кагомэ! Ты чего это удумала?! — глаза у Инуяши были по-смешному большими и… кажется… немного испуганными. — Да вот, — Кагомэ вздохнула. — Надоело, что волосы… мешаются. Всё ещё думаю, чтобы… — Не смей их обрезать! — рыкнул полудемон, удивляя Кагомэ. — Поняла меня, не смей! — и, вглядевшись в лицо девушки, фыркнул ей в лицо, и, развернувшись, ушёл. Это было… неожиданно, но весьма приятно. Прибежавшей ребятне было нетрудно объяснить, что от них надо, и даже Шиппо оказался полезен. Инуяша, пошедший вылавливать Мироку из местных переулочков, домов и сеновалов, не давая поводов для ревности Санго к похождениям Мироку, пропустил тот момент, когда стоило обращать внимание на Кагомэ. Когда он вернулся с Мироку за шкирку, то его глазам предстала весьма странная картина, к которой полудемон был явно не готов. Кагомэ сидела у очага, скрестив ноги по-турецки, а вокруг неё столпилась детвора. Они заплетали жрице мелкие косички, впалетая в них белые и красные нитки. И забирая их назад, придерживая, чтобы не мешались. У самой Кагомэ в руках был сямисэн, и она что-то на нём наигрывала. — Госпожа Кагомэ! Госпожа жрица! — наперебой просили дети, тихо, но очень радостно попискивая. — А спойте ещё, госпожа жрица! Спойте ещё про невесту демона! — наперебой просили дети. От удивления Инуяша разжал когтистую руку, давая свободу Мироку. Стараясь не потревожить странную, сюрреалистичную картину, он устроился в тени от циновки, в дальнем углу комнаты, во все глаза разглядывая свою Хицуо. Улыбка на её лице была безмятежной и доброй, он ещё ни разу такой не видел у девушки, за всё время их знакомства. Дети вокруг неё сияли счастьем, а сама девушка отвечала им почти тем же. Тонкие пальцы перебирали струны сямисэна, как будто лаская его, и у полудемона прошла дрожь по телу, так хотелось, чтобы точно так же эти пальцы перебирали его волосы… Каждый волосок, каждая шерстинка на его теле встали дыбом от одной только мысли о таком… таком… — Но вы же уже много раз её слышали, — тихо засмеялась Кагомэ, улыбаясь. Тени от очага плясали на её лице, придавая лицу загадочности, а улыбке — манящих чар тайны и интриги, превращая её лицо в почти что лик Каннон. — Ну пожалуйста! Такая красивая песня! Она нам очень нравится! Поожалуйстааа! — наперебой начали просить дети. Косички из шёлковых прядей волос жрицы переплетались с длинными нитями, образуя как будто бы орнамент, и Кагомэ кивнула, подставляя голову под ловкие детские пальчики. — Ну, хорошо… Инуяша тряхнул головой и навострил уши, потому что тихий перебор струн сямисэна сменился вполне отчётливой мелодией. Тихий, ласковый голос Кагомэ отдавал немного грустью, немного — торжественностью, и песня, которой раньше Инуяша вроде бы не слышал, но она казалась такой знакомой, полилась под плоской крышей сеней дома травницы. Ай, то не пыль по лесной дороге стелится… Ай, не ходи да беды не трогай, девица. Колдовства не буди, Отвернись, не гляди — Змей со змеицей женятся. Песня была странной, и затрагивала что-то в глубине души. Перед внутренним взором почти что сразу распустились картины, воображение нарисовало лесную тропу, заброшенную и нехоженую, по которой шла почему-то Кагомэ. Вдалеке, туда, куда шла тропа, виляя и изгибаясь, в вечернем — почему-то — сумраке танцевали светлячки над поляной с высокой травой и неяркими, приятными взгляду цветами. Инуяша жадно ловил каждое движение той Кагомэ, что, прикрыв карие глаза, буквально ласкала струны сямисэна, и полные губы шевелились. Слова ввинчивались в мозг Инуяши, и по телу шла дрожь от каждого движения девушки. В то же время, перед внутренним взором представала картина, нарисованная голосом поющей жрицы… Лиха не ведала, глаз от беды не прятала. Быть тебе, девица, нашей — сама виноватая! Над поляною хмарь — Там змеиный ждет царь, За него ты просватана. Почему-то всё отчетливее представал перед внутренним взором полудемона образ Кагомэ. Она и правда, до попадания сюда, в эпоху феодальных войн и демонов, «лиха не ведала» — её жизнь была сказкой. Спокойной, размеренной, тихой… скучной, но наверное о такой мечтала его мать. Когда ещё была жива. И Кагомэ, которая не пряталась от беды в своём времени — а ведь имела полное право! Не сбежала от проблем, а встретила их с гордо поднятой головой… Инуяше показалось, что жрица, и правда, что-то важное оставила — или приобрела — тут, в этом времени. Что тут есть что-то, что не отпустит её больше в её мир и в её время. Что не даст уйти… от него… Сама же Кагомэ думала примерно так же. Пусть она не была писаной красавицей, пусть не блистала особенно полезными талантами. Её жизнь была почти что сахар — если бы не происхождение, в котором приходилось винить сбежавшего отца. Она понимала Инуяшу, как никто другой — ей было сложно найти подруг, найти тех, кто не видел в ней позорного для японки смешения крови европейца и коренной жительницы страны Восходящего солнца. Это было заметно по ней с рождения — более светлая кожа, более тонкое и фигуристое телосложение. Глаза больше, чем у всех её подруг, приятного тёмно-медового цвета. Дед привозил такой с европейских ярмарок — назывался этот мед «гречишным». И когда она провалилась в это время, она поняла, что не сможет сбежать отсюда. Ей почти сразу привлёк юноша… мальчик… парень, вот, с седыми, как будто серебряными волосами и милыми, такими мягкими собачьими ушами, которые почти всегда явно отражали его эмоции. То, что её бунтарский характер, ослиное — «отцовское» — упрямство и деятельная натура найдут проблемы везде, она и так знала. Но в таких передрягах она ещё не бывала, и не думала, что эта затянувшаяся охота на тварь… так затянется. И затянет её. Что тут она найдёт больше понимания и верности, чем в своём родном времени. Удержи меня, (удержи меня…), На шелковую постель уложи меня. Ты ласкай меня, (ты ласкай меня…), За водой одну не пускай меня… Инуяша был её спасением. И в тот, самый первый раз, когда напала огромная сороконожка, и в последующие разы — полукровка, с судьбой, явно ещё более тяжёлой, чем её собственная, постоянно спасал её. Подставлял плечо в трудные моменты, носил на руках, ругался. Когда она заболевала или была ранена, был рядом… Пусть и метался к своей этой Кикио, только он по-настоящему удерживал её тут, в этом времени. Ей было плевать на камень, на Нараку, на это время, она хотела когда-то просто жить… И только с этим полукровкой поняла, что это такое. Кагомэ, обычная школьница, которая приходила домой с разодранными коленками и руками после того, как её сталкивали с лестниц, с разбитыми кулачками — отбивала котёнка у стайки хулиганов, после… Обидное «полукровка» в спину от тех, кто называл её друзьями она сносила с гордо поднятой головой, становилась почему-то не ожесточённее, а добрее. Улыбалась всем вокруг, была как маленькое солнышко, и только тут, как ей показалось, её оценили по достоинству. Зелье змеиное отыскать не сумею я, Золото глаз на тебя поднять не посмею я. Чешуею загар — Мне в осеннюю гарь Уходить вслед за змеями. Змеиное зелье было для Кагомэ как тот самый Камень душ. Надежда таяла, но она не привыкла сдаваться! И она отыщет этот чёртов камень, чтобы… чтобы нахрен уничтожить его! Растереть в пыль, в порошок. Спрятать эту пыль у себя во времени, развести с водой да выбросить в океан — чтобы Инуяше не пришлось подставляться под чьи-то удары. Чтобы сдох Нараку без своей «цацки». Чтобы можно было нормально вылечить Кохаку, чтобы… да мало ли что! Инуяша редко смотрел ей в глаза, и она волновалась за него. Всё время. Но именно это и делало её такой живой… тут. В этом времени. Потому что в своё, родном, она могла отсчитывать минуты до прыжка в старый колодец, до встречи с Инуяшей. И за ним она бы пошла… куда угодно. Главное, чтобы он этого не узнал, иначе, боялась Кагомэ, воспользуется этим… к собственной эгоистичной выгоде, хоть на эгоиста полудемон и не был похож. Пылью под пологом голос мне полоза слышится… Полные голода очи-золото в пол-лица… Он зовет меня вниз: Родная, спустись, Обниму в тридцать три кольца! Инуяша дёрнул ушами, прогоняя мурашки, бегущие по телу от этой странной песни. Он, наверное... Был этим самым «полозом», хоть и не любил змей никогда. Но у него складывалось такое ощущение, что когда Кагомэ прыгает в колодец, возвращаясь в своё время, он начинает виться вокруг колодца, сидеть на его дне и шептать, в безумной надежде быть услышанным: «Родная, спустись…»… Тридцати трёх колец у него не было, но он бы с удовольствием обнял бы Кагомэ… просто так. Прижал бы её к себе, вдыхая её запах, пропитываясь им от кончиков ушей до пяток. Обнимал бы всё время… Но прикасаться к ней свободно было… трудно. Почти невозможно. Его бы не поняли, он… был бы неправильно понят. И эти тёмно-медовые глаза... Он пытался, честно пытался не смотреть. Но это невозможно было сделать, золотые глаза девушки манили его, как магнит. Да уж, куда там мёртвой Кикио до его Кагомэ! Самой же Кагомэ казалось, что именно тут, в этом времени, тот самый Инуяша обнимает её «в тридцать три кольца». Рядом с ним она чувствовала себя целой, она чувствовала себя в безопасности. Ей не снились кошмары, так часто преследовавшие её там, в родном времени. Она не просыпалась с криком на губах и слезами на глазах, всё ещё помня фантомные боли от сна, в котором её закидывали камнями с криками «Полукровка! Грязное отродье!». Тут она была спокойна, даже не смотря на то, что убить её пытались на полном серьёзе. Тут был Инуяша, который всегда приходил на помощь, и даже если она никогда ему этого не скажет, жрица была рада, что в её жизни появился этот демон. И ещё, тут она могла ловить его золотой - лишь раз в месяц чернеющий - взгляд и улыбаться. "Очи-золото", ну надо же, как точно донесли в иностранной песенке.. Удержи меня, (удержи меня…), На шелковую постель уложи меня. Ты ласкай меня, (ты ласкай меня…), За водой одну не пускай меня… За водой одну не пускай меня… Не пускай меня, Не пускай меня… за водой. Песня закончилась, перебор струн утих, превращаясь просто в ненавязчивую мелодию, последние косички доплетались и завязывались тугим узелком цветных ниток. Дети с радостными визгами разбегались по домам, а Кагомэ, словно не замечая задремавшего на её коленях Шиппо, продолжала смотреть в огонь и перебирать струны, что-то наигрывая. Травница, только что вошедшая в дом, улыбнулась девушке, своим голосом и запахом сбрасывая оцепенение с Инуяши. — Вы прекрасно играете, и поёте… если хотите, можете забрать сямисэн с собой. Тут всё равно никто не умеет на нём играть. — Но… это же… как же вы… — Не глупи, деточка. Не губи талант, — покачала головой травница, по всей видимости, очень сильно уставшая. — Этот сямисэн как будто волей богов ждал тут только тебя. Среди всех, живущих в этой деревне, на нём играла только моя прабабка, — травница пожала плечами, подсаживаясь к очагу. — После неё никто эту струнную фигню в руки не брал, брынчать просто так никто не будет, даже дети. А у тебя талант. — Я… просто… это слишком ценный подарок, да и… — Не беспокойся, деточка. Он твой — по праву. Лучше скажи, как твоя нога? — травница протянула руку к выпуклости повязки на бедре Кагомэ. — Уже намного лучше, — девушка улыбнулась. — На днях можно будет снимать швы… Инуяша так и не смог дать знать, что он всё это время был тут. Уже и затих разговор травницы и жрицы, уже жрица ушла к себе спать, а Кагомэ — всё ещё с Шиппо под боком — устроилась спать у очага, подложив под голову рюкзак. Инуяша всё смотрел на безмятежное, умиротворённое лицо жрицы, и отчаянно завидовал Шиппо, который вот так запросто лежал под боком Кагомэ и спал, уткнувшись ей куда-то в живот. Это было иррациональное чувство — двадцатилетний ёкай, совсем ещё ребёнок, Шиппо не мог вызывать таких чувств в обычных обстоятельствах. И он, Инуяша, принц-полукровка Правящего Племени, завидовал ему, — потому что этот мелкий паршивец мог спокойно находиться рядом с его Хицуо. — Кагомэ… — прошептал парень, вглядываясь в родные черты. Хотя бы так. ***