Нет успокоения без крика боли, как не бывает мира без пролитой крови или прощения без невосполнимых потерь. Харуки Мураками
And if I only could, I'd make a deal with God, And I'd get him to swap our places
Момент пробуждения взвивается короткой вспышкой и тут же растворяется во тьме, тягучей, ощутимо плотной и невыносимо приторной, как лакрица из допотопного магазина сладостей на окраине Марселя. Странное сравнение маякнуло золотой монетой на мутном дне памяти. Господь всемогущий, та лакрица была такой мерзкой на вкус, что после первого же кусочка возникало невыносимое желание вывернуть себя наизнанку, только бы выкинуть эту чёрную, как сгусток запекшейся крови, дрянь из тела. У отца никогда не было денег на другие сладости, но всегда было желание порадовать единственного сына хоть чем-то, и вот теперь спустя полвека его проклятый сын утопает в липкой лакричной мгле. Горло сжимает удушливый рвотный спазм, так явственно отпечатался фантомный вкус из прошлого на высохшем языке. Эдмон Дантес, самозваный граф Монте-Кристо, рывком приподнимается на чужой (осознание этого бессмысленной помаркой возникает в его одурманенном разуме) кровати и заходится в сухом изматывающем кашле. Ему кажется, он сейчас выплюнет свои лёгкие по кускам, черт подери, изо рта его действительно вылетают какие-то колкие чёрные сгустки. Тупая огненная боль разрывает его грудь, перевязанную бинтами до треска в ребрах, и на глазах вдруг выступает влага. Неповоротливой, словно набитой свалявшейся ватой, рукой Эдмон с трудом касается лица. И перестает верить в своё пробуждение. Из его глаз, неожиданно подслеповатых, действительно текут слёзы, но не те тяжелые редкие капли, порожденные библейскими муками и отчаянием на грани самоубийства, а самые обычные механические слёзы, естественные и такие… человеческие. И текут они не по хладной бесчувственной плоти, а по теплой, чуть загрубевшей коже. Его тело вот уже двенадцать лет как утратило всякий намёк на тепло. Что же это? Предсмертный лихорадочный бред? Темнота продолжает держать его в плотном мутном коконе, в котором невозможно разглядеть даже поднесенные прямо к глазам ладони. Чуть сереет контур одеяла, но, чтобы различить его среди расплывчатых волнистых теней, приходится напрягать зрение до появления призрачных песчинок, уже сквозь которые, больше интуитивно, можно увидеть широкие мазки светлой ткани. Он привык видеть во тьме так же ясно, как днём, если не лучше, ведь Повелителю Пещер куда роднее беспросветный сумрак подземелий, нежели залитые летним солнцем Елисейские Поля. Вдруг тьма, почувствовав его пробуждение, вздрагивает, замирает в оцепенении застигнутым вором, собирается, сжимается в углу окольцованной антрацитовой коброй, бесшумно, не выдавая себя ни единым скрипом старых половиц, приближается. Сладковато-сырое дыхание смерти — первое, что осознает Эдмон. Оно промозглым туманом опадает на его обнаженные плечи, смешивается с терпким обильным потом, проникает под кожу и отравлено пропитывает всё тело до самых костей необъяснимым иррациональным ужасом, от которого хочется вжаться в спинку кровати, схватить первое, что попадется под руку (книгу, кинжал, распятие — неважно), и молиться пока не отнимется язык. Ужас, который он лишь раз испытал в ныне разрушенных застенках замка Иф. Следующее, что Эдмон различает во мраке — по-кошачьи горящие гетерохромные глаза. Вернее, сначала он принимает их за демонические огоньки, обман больного воображения, ведь к нему будто приближаются две крошечные звезды: одна — ядовитого фосфорно-зелёного цвета, вторая — алчуще-алая, как только выброшенный из костра уголёк. И всё же это глаза, и Эдмон знает их, хоть и не может узнать. Его память, его измученное сознание не торопятся скинуть свинцовые оковы долгого забытья и принять бесповоротно паршивую правду. Это не может быть правдой, он спит, он мертв, это последние мгновения его агонии, это что угодно, только не правда. Тьма смотрит на Эдмона Дантеса, на печально известного графа Монте-Кристо с невыразимой, отчаянной влюбленностью смертельно больного, которому не суждено увидеть новый рассвет. Тьма уменьшается, стягивается в невысокий образ с растрепанными волосами и ссутуленными плечами. Тьма робко тянет к нему тонкие, почти неразличимые в этом непроницаемом чернильном океане руки. Лицо Эдмона обжигает могильным холодом. Так жалил разгоряченные щетинистые щеки сырой февральский снег его последней марсельской зимы. Так на долю мгновения его голодно-острых скул коснулся плененный демон, прежде чем заполнить всё его существо отравленным всесилием. Острый укол льда, белая вспышка электричества сквозь спутанные тернии нервов к вечному сиянию чистого разума, ослепляющий взрыв и озарение. — Аль…бер… — Эдмон с трудом заставляет язык ворочаться, а пустынно иссушенную гортань издавать звуки. Он ощущает себя дикарем, впервые постигающим речь. Он оглушен своим отчаянным бессилием, ведь прочитав столько книг на разных языках, он не находит ни единого слова, способного выразить то, что он чувствует в этот страшный, переполненный темнотой и смертью миг, когда юный Альбер де Морсер иступлено гладит его лицо своими ледяными бескровными руками и неотрывно смотрит в его слезящиеся подслеповатые глаза такими яркими, но бесчувственными демоническими глазами. Тьма с телом и голосом Альбера обнимает его, вжимается в его измученное болью и лихорадкой тело, жадно, жаждуще пытаясь перехватить хоть крупицу тепла. Он больше никогда не сможет по-настоящему согреться: языки адского огня покажутся ему чуть теплее собачьих. Слух не сразу улавливает сдавленный шепот безумца, а затем он превращается в едва ощутимую вибрацию в его плече. -…. живы… вы живы, вы живы, вы живы… Лишь в этом тихом, переполненном юношеским жаром голосе Эдмон узнает преданного ему и им мальчика, но, о господи, как невыносимо холодны его руки, его лицо, да всё его мягкое юное тело. Эдмону кажется, что его обнимает покойник. И лучше бы его действительно обнимал призрак убитого им Альбера. Что угодно сейчас лучше реальности. Эдмон не может найти в себе сил прикоснуться к этому несчастному созданию, ему не хватает сил даже чтобы приподнять руку. — Что ты наделал? — каждое слово дается Эдмону с титаническим трудом. Он говорит так тихо, что легчайший шорох занавесок способен заглушить его, но слух Альбера, того, кем стал Альбер, остро реагирует на каждый его вдох, на каждый удар вновь полнокровного человеческого сердца. — Пожалуйста, не будем сейчас об этом, — с усталым спокойствием отвечает Альбер, очевидно, уже не раз слышавший это вопрос за… а сколько времени вообще прошло с того момента, как улыбаясь самой ласковой из своих улыбок граф Монте-Кристо направил пистолет на сына своего друга-предателя, на шестнадцатилетнего подростка, который так отчаянно силился спасти его давно несуществующую душу? День? Два? Несколько недель? Есть ли вообще течение времени в этой бесконечной тьме? — Ты хоть понимаешь… понимаешь, что ты… — Эдмон не успевает договорить, горло сжимает когтистой рукой новый приступ кашля. Каждая мышца его тела вспыхивает жаркой болью, словно всё тело его вмиг оказалось объято огнём. Он задыхается, в его груди не осталось ни капли спасительного кислорода, а чёрные сгустки (теперь он отчетливо видит их на своей смуглой ладони) вырываются удушливым пеплом. Альбер исчезает во мраке в мгновение ока, и на долю секунды, в краткий миг без боли, Эдмон Дантес надеется, что Альбер никогда и не появлялся здесь. Пусть это будет морок, пусть это будет злая шутка дьявола, пусть… Но юноша возвращается также быстро, как исчез. Теперь, когда его лицо оказывается так близко, что видно даже расплывчатую точку родинки под левым, отравлено-зелёным глазом, сомнений не остается никаких. — Осторожно, выпейте. Это поможет вам уснуть, — быстро шепчет Альбер, настойчиво заставляет его взять какой-то стакан. Руки Эдмона дрожат, жидкость переливается с краев, растекается по сжатой ладони живительной прохладой, которую вдруг перебивает холод чужой ладони. — Выпейте, вам станет легче. Утром придет доктор, и всё будет хорошо. — Ты сам-то в это веришь? — неожиданно даже для себя отчетливо произносит Эдмон и вглядывается в юные демонические глаза. Альбер отводит взгляд. — Пожалуйста, просто выпейте это, — глухо повторяет он. Эдмон страстно хочет возразить, разум его, отрезвленный болью, наконец-то начал осознавать весь ужас происходящего, с глаз спала пелена дурмана, но в груди уже возникает мерзкое свербящее предчувствие нового приступа. Эдмон крепче сжимает стакан и выпивает его до дна единым порывом. Лекарство, будто сделанное для детей, отдает отвратительным приторным привкусом лакрицы, да, черт подери, лакрицы. — Какая глупость… какая страшная глупость… — закрыв глаза, с бредовой улыбкой на устах шепчет Эдмон. Одеяло тьмы накрывает его с головой, тяжело давит на грудь и веки. Как жаль, что теперь нет смысла молиться, чтобы этот сон оказался вечным. — Ваша правда. Это всё страшная глупость, — на грани слышимого говорит тьма, прежде чем все звуки снова меркнут.