Молодое зло

      Утро тощей бездомной кошкой проскользнуло сквозь открытое окно на лаково блестящий пол темно-шоколадного дерева. Бархатные синие занавески лениво трепал легкий ветер, и они мерно раскачивались морскими волнами. Приглушенно гудела улица, но, сколько не вслушивайся, ни единого слова нельзя было разобрать.       Свершись переворот генерала Морсера удачно, вряд ли бы в одиннадцатом часу в самом центре Парижа стояла бы такая благостная воскресная тишь. Об этом в первую очередь подумал Эдмон Дантес, сонно приподнявшись на кровати. Вглядываясь в окно сквозь подслеповатый прищур, он не сразу заметил, что его пробуждения терпеливо дожидались и теперь смотрели на него, как на второе пришествие Христа. Тот же иступленный шок, тот же сакральный ужас и восторг, и всё это на прекрасном бледном мадонновом лике.       — Доброе утро, Гайде. Надеюсь, я не заставил тебя ждать слишком долго, — ласково прохрипел Эдмон. Горло ещё саднило, будто его изнутри драли когтями, но желание выплевать собственные лёгкие не свербело в нём, да и связки не ощущались расстроенными струнами, каждый звук с которых извлекается с трудом и звучит невыносимо фальшиво. Жизнь неспешно, шаг за шагом, возвращалась в это искалеченное стигматизированное тело.       Гайде чуть наклонила голову и расплылась в нежной улыбке. Солнечный свет влажно заблестел в её тёмных глазах, снизу поддернутых бессонной сурьмой. Дыхание ветра вырвало прядку из её просто убранных волос и бросило росчерком туши на лоб. Если не смотреть на причудливое иноземное платье, то Гайде была похожа на обычную человеческую девушку, разве что излишне бледную, даже острые эльфийские уши, извечно выдававшие в ней инопланетянку, скрывались под волосами. И это обманчивое видение так успокаивало, после того страшного ночного визита на грани сна и яви.       — Всего лишь пять дней, граф, всего лишь, — певуче ответила Гайде и взяла его за руку, спокойно, бездумно, как, верно, делала всё то время, что он провел в беспамятстве. Пальцы её были тонкие, чуть шершавые на крайних подушечках (прекрасная музыка требует мук и мозолей, она часто повторяла это) и невесомо тёплые. Эдмон осторожно сжал её ладонь в своей. Нет, Гайде осталась неизменной, по крайней мере, телом, кто ведает, как переменилось её сердце после пройденного ада.       Они некоторое время сидели в спокойном, привычном для них молчании, слушали шепот чуждого им обоим города и тонкую песнь остывающего летнего ветра.       Он снова человек. Мысль эта бессмысленным текстом застыла в разуме, будто на экране зависшего компьютера. Он человек, в его перебинтованной груди тяжело и медленно сокращается измученное сердце, его кожа темна, а не призрачно-голубоватого цвета, сквозь неё больше не просвечиваются серые кости. Лишь черные линии стигм въелись вечными чернилами, но даже они будто бы слегка поблекли.       Эдмон за малым сдержался, чтобы не взять с прикроватной тумбочки маникюрные ножницы и не вспороть выступающую вену на запястье. Просто чтобы убедиться, что пойдет кровь, багряная и густая, как шоколадный соус.       — Вам что-нибудь нужно, граф? — участливо спросила Гайде, заметив его мрачное замешательство, — Завтрак подадут, как только вы скажете. Если вы плохо себя чувствуете, Бертуччо отправится за доктором, он прибудет менее чем через час. Если…       — Я хочу увидеть Альбера, — прервал её Эдмон.       Гайде странно уставилась на него, страх мелькнул в её взоре, чуть дернулась кукольная голова, словно янинская принцесса лишь в последний миг совладала с желанием обернуться на приоткрытую в коридор дверь.       Чего она боялась? Они были в доме Морсеров, в этом сомнения быть не могло, Эдмон сразу вспомнил гостевую комнату, которую ему мельком показал Альбер тем далеким майским днем, безвозвратно растаявшим в темном смоге дальнейших бедствий. Их не охраняли солдаты, полицейские не спешили ворваться с допросом, вся обстановка просто лучилась безопасностью, так кого же здесь могла бояться Гайде? А ведь она явно места себе не находила, расслабленность пропала из её тела, она будто сидела в объятиях «железной девы», готовой сомкнуть на ней иглы в любое мгновение.       — Я видел его, Гайде, — вглядываясь в беспокойные глаза девушки, вкрадчиво произнес Эдмон, и сжал её ладонь ещё чуть крепче, — Пусть это было ночью, и я не до конца пришел в себя, но я не тешу себя глупой надеждой, что мне лишь приснился дурной сон, в котором сын Фернана Мондего заключил контракт с дьяволом, чтобы сохранить мою никчемную жизнь. Кстати…       Неожиданное воспоминание щелкнуло в разуме, и глаза Эдмона загорелись лихорадочными огнями. Память его последних часов в качестве графа Монте-Кристо рассыпалась хаотичными деталями паззла, попробуй собери.        Вот он стоит среди выжженных золотых просторов собственного подземного дворца. Перед ним пал ниц Фернан Мондего, прославленный генерал де Морсер, гордость Франции, и, бесстыдно захлебываясь слезами, умоляет пощадить его единственного сына. Пистолет в его, графа, руке хладнокровно направлен на ошалевшего мальчишку в распахнутой окровавленной рубахе, на мальчишку, который даже не пытается вырваться из рук Бертуччо, держащего револьвер у его взмокшего виска. «Стреляй». Бертуччо не слышит дважды повторенный приказ своего господина, он дал глупой привязанности пойти наперекор долгу и клятвам в верности. Люди так слабы, верно, mon ami? Но твоя воля крепче их, ты сдержишь слово. И палец графа спокойно надавливает на курок. Выстрелишь в сердце сына — убьешь отца. Простая беспощадная истина.        — Я ведь не убил его, не так ли? — тряхнув потяжелевшей головой, спросил Эдмон у безмолвствующей Гайде, — Фернана, я имею в виду. Где он?       Кожа Гайде была светлее свежей кости и лучшего китайского фарфора, но Эдмон всё равно заметил, как она побледнела до цвета погребального савана. Зрачки её темных оленьих глаз расширились, в них открылась бездна с безликими демонами. Ладонь, покоившаяся в плену его пальцев, мелко задрожала и покрылась липкой холодной испариной.       — Он… Альбер не сказал вам? — с трудом вымолвила Гайде и так тихо, что Эдмон не сразу поверил, что она действительно что-то сказала.       — О чем? — нахмурившись, уточнил он.       Губы Гайде вздрогнули, на них застыли какие-то ещё слова, но она так и не позволила им сорваться. Тягостное молчание гудело многоголосием несказанных слов, отчего воздух, столь свежий и лёгкий, вдруг стал спертым и сухим, как перед грозой, когда сердце, измученное ожиданием, уже молит о первом раскате грома, о первой вспышке молнии. Об острой чистоте разряженного озона.       — Гайде, говори. Я порядком устал от своего неведения.       — Альбер убил его.       Короткий хриплый смех вороньим карканьем пророкотал в тишине.       — Что? О чем ты говоришь? Альбер убил своего отца? — с дикой безумной улыбкой, болезненно застывшей на лице против воли, переспросил Эдмон. Он не до конца понимал своих слов, они жили на полшага впереди его сознания, но уже накрывали его мрачными тучами.       — Да, — едва слышно ответила Гайде и спустя мгновение зачем-то добавила: — Он свернул ему шею. Как игрушке.       Тишина зависла с пронзительным ультразвуковым свистом. Мир вывернулся наизнанку и бесстыдно обнажил уродливые вспоротые швы.       Эдмон Дантес стал обычным человеком. Альбер де Морсер обратился демоном и убил своего обожаемого отца. Свернул шею, как игрушке. Так сказала Гайде, которая дрожит от страха и прячет складной нож Батистена в кармане шелкового платья.       — Мондего попытался застрелить вас, — глядя куда-то в сторону от лица любимого графа, заговорила Гайде, быстро, бесчувственно, как программа по имитации человеческого голоса, — Он был в отчаянии, хуже, чем в отчаянии. Он так изменился в лице, когда увидел, что стало с Альбером… Нам всем стало не по себе, когда он, Альбер, я имею в виду, посмотрел на нас. У него было шесть глаз, его кожа горела и… он плакал и словно не замечал этого. «Это его последние слёзы», — так почему-то подумала я.        Мондего закричал. Это был крик не человека, а зверя, смертельно раненного, но ещё живого. Он перезарядил свой пистолет, не сразу, у него руки дрожали и патроны сыпались из них как монеты из рук пьяницы. Но он всё-таки совладал с собой и уже направил пистолет на вас.       «Это всё твоя вина», — так он сказал и уже было нажал на курок, но… Я сама не успела заметить, как Альбер оказался перед ним, ведь он только что стоял возле вас, там расстояние в сотню метров, если не больше. Он прикоснулся к лицу Мондего, очень осторожно, он хотел успокоить его, у него и глаза вдруг стали снова человеческими, насколько это вообще возможно…        А потом он одним движением свернул ему шею.       Там был такой хруст, и кожа на шее лопнула… Господи, я не могу вам передать, как мне стало страшно! Я прекрасно помнила, как он брал контроль над вами, и даже тогда я не чувствовала того, что испытала, глядя на Альбера! После этого…       Гайде запнулась, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Глаза её слепо вперились в стену чуть левее лица Эдмона. Она нервно молчала, нить повествования порвалась, бусины-события рассыпались с мелким треском по углам, затерялись во тьме. Потребовалось несколько минут, чтобы собрать их все.       Все?       — После этого Бертуччо заслонил меня собой и снял пистолет с предохранителя. Он был готов спустить курок. Вы ведь знаете, как они с Батистеном любили Альбера? Как младшего брата. Я даже немного ревновала… Бертуччо тоже был вне себя от ужаса, он сам сказал мне об этом потом. В тот момент нам всем почему-то казалось, что Альбер может убить любого из нас. Кроме вас, конечно, — быстро поправила себя Гайде и впервые за весь рассказ посмотрела Эдмону прямо в глаза, — Вас он бы ни за что не тронул, это мы тоже чувствовали.       Ладонь Гайде выскользнула из его ладони, но Эдмон не заметил этого. Он застыл между реальностью и видением. Янинская принцесса слишком хорошо умела рассказывать истории, и он воочию видел драму, достойную древнегреческих поэтов, словно неким необъяснимым образом вернулся в прошлое и стал его бесплотным созерцателем.        Альбер, бледный до голубизны, с дьявольским многоглазым лицом, по которому текут последние капли его человечности, прикасается к своему отцу, как прикасался к нему этой ночью, также ласково, также любовно. Невесть откуда взявшийся ветер взметает его рвано подстриженные волосы, теперь иссиня-черные, несколько прядей падают прямо в глаза, но Альбер не замечает этого. Он не моргает, он неотрывно смотрит в выжжено-серые глаза своего отца. Его ладони крепче сжимаются на смуглом лице генерала Морсера, и тот понимает, что сейчас случится. Понимает и принимает это как должное. И Альбер одним движением сворачивает ему шею.       Мягкосердечный, наивный до неприличия, такой трогательно бесхребетный Альбер. Отцеубийца в шестнадцать лет.