Сердце

      Люди любят рассуждать о том, как с возрастом время ускоряет свой бег. К счастью для них, они не доживают до дня, когда годы вымывают из памяти улыбку матери, вкус солнца, крик перворожденного сына. Навечно задерживаются лишь шрамы – саднящие напоминания об уродстве человеческой жизни.       Есть в ней и прекрасное – скрип стального пера по белоснежной бумаге, угасающий блеск застывающих чернил. Когда-то она пыталась обмануть свою память, изливая ее на бумагу, но сто лет, пятьсот томов и десять портретов спустя поняла, что это лишь такой же кривое зеркало. Обман. Записки горели, пергамент чадил, вспыхивая словами, которые больше не имели к ней никакого отношения. Женщина, которой они посвящались, умерла еще до того, как увидела свой последний рассвет, а чудовище, писавшее их, знало о ней не больше, чем портретист о своей модели.       Но чудовищу нравилось водить пером по бумаге. Оставлять черный, чернильный след. Почерк – вот настоящее отражение, что-то, остающееся в вечности. Как ошибаются дети, у которых время успело отнять так немного, выставляя себя напоказ через свои бездушные электрические игрушки. Как они правы, не оставляя отражений в чернилах.       Чудовище нисколько не страдало. Оно просто оставляло шрамы на бумаге.       Теплая летняя ночь кончалась, но хотелось топить камин. И люди скармливали ему березовые тела, не замечая, как корчатся в предрассветных сумерках сгустившиеся тени. Трусливые. Жалкие. Бесполезные. Их мертвые сердца сочились страхом – пеплом, углем, который никогда не станет достойным огранки алмазом.       Стальное перо согнулось, обезобразив лист изорванной кляксой. Вонь страха стала почти невыносимой, и тени, наконец, обезлюдели. Наглые. Мелкие. Слепые. Здесь, в Новом свете, вдали от сердца мира, они забыли о том, что рождает величие.       Лишь одно сердце в этой комнате еще тлело. Не билось, но смело поднимать глаза. Лишь оно достойно вбирать в себя отражения.       Оно отложило грязный лист и расстелило перед чудовищем новый. Казалось бы, время их ничем не ограничено, но оно все равно песком утекало сквозь пальцы. Последняя точка не будет поставлена, последнее слово не будет сказано, пока время скользит, как перо по бумаге, как шлифовальный камень в руках ювелира.       Они ждали, пока упадет последняя песчинка. Терпеливо. Уверенно. Безнадежно.       Предрассветный воздух, как хлыстом, разрезало запахом крови. Набатом забился в груди жадный, звериный шепот теней.       Он ждал и зачем-то надеялся. Сто лет темные волны обкатывали камень, тридцать – жгло горнило безответной любви.       Долгая жизнь, древняя кровь, саднящая боль. У него было все, чтобы стать великим. Отразить в себе бездну или разбиться на осколки, ничего не оставив для вечности. Чудовищу было почти жаль.       Чернила растворялись в бумаге, впитывая не только слова, но и тьму, заменившую чудовищу сердце. Она надежнее любой подписи, скрыта от глаз несведущих, опасна для рук посторонних. Она смотрела изо всех зеркал, всех портретов, она – Зверь, кровоточащая рана, созданная кровью, желающая лишь крови. Тьма всегда искала трещины в человеческих сердцах и никогда не ошибалась.       Чужаки шли по владениям чудовища, ковры, стены и тени глотали их шаги. Чужаки складывали дары к ногам чудовища. Пахли кровью, еще неостывшим солнцем. Чужаки служили напоминанием, что чудовища всегда получают свое.       Не было нужды слушать слова, доносившиеся из теней. Не было нужды смотреть на изломанное тело, оставлявшее кровь, кровь чудовища на толстом ковре. Кол ничего не изменил в сердце, еще при жизни ставшем трухой. Не затем это ничтожество получило в Дар то, чего недостойно. Не затем тридцать лет чудовище морщилось, признавая в ней свое Дитя. Не затем, чтобы сметь отдаваться помойным крысам, сметь бросить Дом, оставленный Матерью, сметь давать Становление, сметь.... Сметь думать, что она больше, чем средство.       Любого из этого было достаточно, чтобы заслужить такую участь, но чудовище не подумало, что у жалкой суки, по шутке судьбы ставшей шлифовальным камнем для ее алмаза, из трухи не только сердце, то и мозги.Ни один свой инструмент не было чудовищу так противно брать в руки.       Чудовище часто обманывало, но никогда не лгало.Ни сегодня, ни тридцать, ни сто лет назад. Время настало, вода утекла.       Возбужденно шепчутся вползшие тени.Черви, они думают, что чудовище позволит кому-то еще приобщиться к ее Дарам. Глупцы, они думают, что удвоили бы свою силу, а не утроили слабость. Утешающиеся своей немощью не способны познать величие, не способны удержать в узде Зверя.Бездна поглотила бы их, драгоценным вином разлилась по грязному полу, выскользнув из рук пьяницы. Пустая, зряшная трата.       Годы работы позади, осталось немного. Еще чуть-чуть, и в ее руках будет гореть непроглядная, черная звезда.       Ведь только сердце, от которого не осталось ничего, может пропустить через себя настоящую Бездну.       Чего же он ждет? Ее судьба – жить ради него. Умереть ради него. Тридцать лет он жил мыслью о ней, а она так отплатила ему.       Сомнения – изъяны в безупречном теле бриллианта. Вкрапления грязи. Им нет места в пустоте Бездны.       Догорающее, истекающее болью сердце почти звенит в тишине. Нет слаще последних штрихов – мук остекленевших, затянутых кровавой пленкой глаз ничтожества, которое он так старался защитить от всех чудовищ мира.Зова, дурмана, желания, разливающегося пятном на прекрасном ковре, от которого никто и не подумал защитить его самого.       Чудовище жалело лишь, что ни бумага, ни пленки, ни зеркала не унесут это мгновение в вечность.       А он все чего-то ждал.       Когда-нибудь чудовище отправится в Бездну, это бесспорно. Но если ей удалось бы перед тем задать Богу вопрос, она спросила бы Его – чем существо, тело, не стоившее ковра, которое испортило, которое не за что даже презирать, заслужило прожить жизнь любимой?       Ту-тух.       - Нет.       Время замерло. Замерли тени, замерли чужаки. Будто даже огонь в камине стал гореть тише. Сердце, мгновение назад умиравшее, горело. Надеялось. Ждало. Хотело простить.       - Отпусти нас, госпожа.       Что?       - Я приму твою кару, выполню твое условие. Я просил тебя об этом даре, я оплатил его.       Неужели уйдет? После того, как она поступила? Вопреки тому, как поступит чудовище?       Тени скалились, ожидая поживы.Мужчина на ковре прижал к себе неподвижную женщину, его тень, черная, острая, оберегала ее.       Чудовище затошнило.       - Кто же держит. Посмотрим, понравится ли вам ваша свобода.       Все ушли. Чудовищу остался лишь белый лист и близящийся рассвет. Теплое, ласковое лето. Никогда стены дворца не казались такими высокими, грудь такой тесной, а тени – такими темными. Но скоро взойдет солнце, счастье, любовь. И она ждала. Ждала долго, упрямо, не слушая служанку и духовника. Ее схватили, голова Бьянки упала в черную тень, а святого отца задушили ее четками.       Он не пришел.       А она умерла.       Когда придворные смотрели на нее, она была мертва. Когда играла музыка и пели птицы, она была мертва. Когда супруг судил ее, а в чреве первый раз шевельнулось дитя, она была мертва. Еще семь лет каждый день она видела солнце, но не видела отражений, она была мертва. Еще семь лет у нее не было могилы, сердце ее не билось, и, быть может, уже тогда Бездна жила в ней?       Почему ее сердцу пришлось разбиться, а за ту, кто ни ждал ни дня, готовы склеивать его по частям?       Почему он унижался? Почему просил? Ведь все было готово. Оставалось лишь вонзить клыки в глотку паршивой девчонке и покончить с этим. Тогда звезда, ее черная звезда загорелась бы. Была бы совершенна. Нет ничего совершенней Тьмы.       В столе лежали зеркала, зеркальца, стояла чаша с водой, новое устройство с камерой, в которой не было зеркал. Быть может, наконец, они покажут хоть что-то? Того Зверя, то чудовище, что лишь притворяется женщиной, смотрящей с портретов, оставляющей шрамы на бумаге?       А если поднести их к огню?       Отразится ли огонь, обуявший невидимую плоть?       - Госпожа.       Сердце не горело. Истыканное иглами, едва живое единственным огоньком надежды. Тени корчились от жара камина, не смели вступить за ним в круг.       - Моя госпожа. Вы правы. Никто, кроме вас не защитит ее. Ни я, ни новый Князь.       Шаг, еще шаг, на то место, где ковер еще помнил их прикосновения.       - Возьмите меня, но не дайте им поглотить ее. Никто не заслуживает такой участи, она ваше Ди…       Зеркала, вода, камера-в-которой-нет-зеркал – все они засмеялись. Чудовище засмеялось. Мгновение – и под ее ногой с хрустом лопнуло рассыпающееся в труху тело, а в руках обреченно билось Сердце Напрасной Жертвы. Не бриллиант, но прекрасный турмалин, какого еще не было в ее коллекции.       Чудовище иногда ошибалось, но никогда не лгало. Впрочем, и без просьбы, не могла же она позволить разочарованно вздохнувшим трусам приблизиться к ее созданию, каким бы оно ни было.       Чудовище погладило пальцами сердце и положило его на стол. Одна из теней перешагнула через пепел и расстелила перед чудовищем белый лист.       Стальное перо скрипнуло.