--your bitterness won't save you, sweetie--

— Ненавижу, блять, Новый год. Утро начинается не с кофе, но с отсылок. Келлин Куинн открывает глаза, и первая фраза, которую он выдает, полностью описывает то, что у него на душе последние несколько недель. Кейтлин с детьми снова далеко, ну, это такая вот обычная ситуация для их дома, и Келлин, нет, вот правда, благодарен, что хотя бы Рождество в этом году ему удалось провести с семьей. Сегодня Нью-Йорк. Как известно: самый новогодний из всех городов. Сквозь дождь и слякоть, топящие огромный город, их автобус несется, наконец, к очередной остановке в туре. К счастью, Новый год у них все же выходной. Джастин судорожно проверяет соцсети, Джек тянет Туборг из термокружки-непроливайки. Праздничный дух так и прет изо всех щелей. Сегодня Нью-Йорк, и это значит, что Вик, Тони, Майк и Хайми тоже там будут, а это проблема, ну, потому что все они прекрасно знают, чем заканчиваются вот такие праздничные встречи. И это странно, потому что каждый раз, когда Келлин думает об этом, его голову будто на части раздирает от желания и нежелания видеть Вика одновременно. Он ненавидит блядский Новый год, и еще больше он ненавидит Вика с его ужасными идеями и кинками. Отель встречает их одиночными номерами и приятным для большинства праздничным духом, от которого у Келлина все внутри сжимает не то от ужаса, не то от предвкушения. Здравый смысл говорит ему, что Виктор Фуэнтес — наименее приятная персона из всех, с кем можно встретить новогодний вечер, особенно посреди тура по штатам, где каждый день — концерт. Ещё здравый смысл говорит ему, что традиции можно нарушать, если это во благо, и что вся эта идиотская затея как всегда не доведет до хороших последствий. Кажется, в прошлом году он нагуглил, что кто-то умирал от ёлочных игрушек, засунутых в те места, куда их совал Вик. Он старается более об этом никогда не задумываться и не корчить рожу при виде вытянутых украшений, развешанных по елкам. Джастин зовёт его в какой-то там дурацкий «бар с ребятами из Pierce the Veil» (будто он не знает лучше всех на свете, к чему обычно приводят такие вот их встречи), и Келлин не может отказаться просто потому, что это наверняка испортит и без того холодные отношения со всеми участниками групп. В баре душно и тесно, и в снятой ими комнате с неоновой табличкой «viciously important people» даже нет чертовой вентиляции. Он выходит покурить примерно раз в двадцать минут, кидая тяжёлые взгляды в сторону Виктора. Тот отвлечённо тянет лонгдринк, будто совсем не замечая такого праздничного Куинна. Неужели в этом году все будет иначе? С этой мыслью свыкнуться оказывается на удивление тяжело, и Келлин заливает в себя несколько черед бронепоездов по семь шотов особой крепости, даже не закусывая. К концу вечера он уже дважды сходил пообниматься к санфаянсовому знакомому в туалете бара. Ему мерзко от самого себя, но внезапно спокойно на душе от осознания того, что череда традиционных встреч внезапно прервалась вот так, прямо в этом дурацком баре. Хайми с горящими глазами почти кричит, и от его голоса в глазах чуть ли не троится: Келлин откидывается на спинку диванчика и прикрывает больные веки. Музыка за дверью долбит психоделом погромче, чем на любом их концерте. Хайми говорит: — Ребята, я знал, что мы с вами встретимся! Поэтому приготовил подарки. Хайми блядский Пресиадо достает откуда-то из-под стола свой идиотский пакет, а из него — каждому по огромному леденцу толщиной с пару пальцев. Келлин смотрит на леденец, потом на Вика, потом снова на леденец, потом снова на Вика. Он надеется, что в его взгляде читается достаточно отчётливое «не смей». Вик едва заметно ухмыляется, отводя взгляд, пока Хайми раздает свои чёртовы подарки. Мозг Келлина отключается на следующие пару часов, больше занятый тем, как ему избежать участи, которую, видимо, Виктор давно ему предрек. Следующее, что Келлин отчётливо запоминает — это путь в отель из бара. Больше не выпив ни шота, он остаётся самым трезвым среди всех девятерых из них, расплачиваясь с таксистами в обеих машинах, пока ребята горланят идиотские песни о любви под Рождество, пусть светлый праздник уже неделю как прошел, и виснут друг на друге, рассказывая какие-то невероятно важные новости. Из этой невнятной кутерьмы, Келлин выясняет, что Вик решил жениться, и голова у него отчего-то начинает греться, но он говорит себе, что это очень неправильно, и что Вик — прошлое, абсолютно ненужное в его настоящем. Джастин тащит их всех в огромный холл, сияющий золотыми украшениями. Через пару недель этого всего не станет, как и праздничного настроения, но сейчас слегка ещё пьяную голову почти кружит от всего этого духа. Они живут на разных этажах, и, кое-как растащившись по номерам, можно все же выдохнуть. Келлин падает на кровать на живот и выдыхает, в полумраке слипаются глаза, и мятная палочка падает на пол с глухим стуком, который будто на репите зависает в воздухе. Только спустя несколько секунд до него доходит, что стучат в дверь, а не по полу. За дверью Вик, и, ну, кто бы сомневался, это животное даже в полу-невменяемом состоянии хочет и может ебаться, Келлин знает это, как никто другой. С глубоким вздохом разочарования Куинн следует за гостем из прихожей, и это одно из самых раздражающих чувств на свете: он ощущает прилив крови к паху, и в то же время ужасное отвращение к себе самому. Вик подхватывает леденец с пола, укоризненно смотрит на Келлина, перебирает своими мозольными пальцами прозрачную обёртку. Ничего не говорит. Садится на кровать, жестом советует Куинну сесть рядом. По коридору с гулом проходит компания, и сквозь тонкую дверь номера их смех слышен так, будто они заходят прямо внутрь. Келлин отвлекается, уходит в свои мысли, не замечая, как Вик подтягивает его лицо в свою сторону, неизбежно приближаясь для поцелуя. Нет, ну что за неистовая романтика, в самом деле? Губы Виктора Фуэнтеса — вот, что по-настоящему вдохновляюще, — не меняются со временем, все такие же сухие и горячие. Келлин замечает, что он вообще весь — чертова батарея, его теплющие ладони движутся по спине Куинна, залазят под идиотский свитер, подаренный матерью Кейтлин неделю назад, зная все эрогенные зоны, будто раз за разом они не расходятся на целый год. Тело Вика то напрягаяется, то расслабляется, и Келлин внезапно обнаруживает, что они уже лежат, и чужие руки придавливают его тощее мерзлое тело к мягкой отельной кровати. Он выгибается в спине, слегка притягивая Фуэнтеса вниз за талию, и их тела сильнее прижимаются друг к другу, вызывая это странное чувство давно забытой нужности друг другу: Келлин закусывает губу и сдерживает вздох, пока Виктор кусает его за челюсть, мочку уха, облизывает кадык и вверх — до самого подбородка. Это все так грязно, но в то же время необходимо и правильно, что Келлин на момент задумывается, как он жил без этого вот всего. Вик задирает его свитер так, что становится тяжело дышать, так что он быстро стягивает его с себя. В джинсах тесно, но терпимо, чужие руки неумолимо тянутся к злосчастной ширинке, но никогда до нее не доходят, дразня. Вик спускается ниже и ниже, целует пупок, едва касается грубыми пальцами вставших сосков, заставляя все тело Келлина дрожать и выгибаться против воли хозяина. Ширинка все же расстегивается: стараниями самого Куинна, и дышать внезапно становится легче. Вик проникает пальцами под резинку боксеров, но члена не касается, и Келлин скулит, как шлюха. Помнится, в том году он пытался доказать, что это не так. Он усмехается от воспоминания. Вик резко останавливается, поднимает голову, смотрит на него непонимающим взглядом. — Продолжай, пожалуйста, продолжай, — шепчет Келлин, проводя сухим языком по не менее сухим губам. Его рот — наждачка, ему очень надо попить. Вик пожимает плечами и облизывает пальцы, руки его сминают ягодицы Келлина, и первый из пальцев проникает внутрь, и это настолько непривычное ощущение, что Куинн напрягается, пытаясь терпеть. Виктор шипит, проводит языком по животу — от паха до самой груди, шепчет: — Прости. Келлин отворачивается. Вик прекрасно знает, что ему не нужны извинения, что он любит, когда больно и жестко, что уж там. Тот добавляет еще один палец, поднимаясь поцелуями вверх по телу Келлина, хватает его за волосы, тянет назад. Вторая рука ложится ему на оголившуюся глотку, сжимает. Келлин даже не может руками двигать, его мозг в полнейшем рассинхроне с телом, он только кусает губы и вздохами и полустонами обозначает, когда ему приятно, а когда — нет. Вик слегка привстает на коленях, и прекращает любые движения, и Куинн понимает, что должен стащить с него хотя бы кофту, но руки трясутся такой крупной дрожью, что у него получается только приподнять ее и слегка зацепиться за ворот. Вик цокает, закатывает глаза и свободной рукой быстро стягивает с себя кофту. Его мышцы двигаются под кожей так красиво, что Келлин кладет одну руку ему на плечо, ведя пальцами вниз. — Что ты, блять, делаешь? — хрипит Вик, вжимая его за волосы в подушку. — Трогаю тебя, — Келлин снова облизывает губы, не то чтобы это особо ему помогало. — Нельзя? Вик снова цокает, поднимает глаза к потолку. — Я думал, ты себя как шлюха в постели ведешь, но за год ты, видимо, разучился. Келлин фокусирует на нем взгляд. Нет, все совсем не так. Просто за год он совсем разучился разделять для себя «просто секс» и «любовь», и ему снова надо вспомнить, как это делать. — Просто, блять, выеби меня так, чтобы им пришлось из-за крови матрас менять, — бормочет он, глядя Вику в глаза и притягивая его за шею к себе ближе. Тот хмыкает, оценивающим взглядом смеряет разложенное под ним тело. — Уверен? Я это умею. — Уверен. Вик убирает пальцы, разом стягивает с него джинсы и боксеры. — Я надеюсь, ты не заразный, потому что сегодня у меня нет презервативов. — О, поверь, все замечательно, я проверяюсь каждый октябрь и апрель. Фуэнтес усмехается, снимает с себя джинсы, неторопливо раскладывает их на стуле напротив кровати. Келлин скулит, кусает губы, водит пальцами по животу: Вик не любит, когда он дрочит без прямого на то указа, так что он не рискует. Его глаза слезятся от желания уже, наконец, почувствовать хоть какую-то разрядку, но, видимо, до этого еще далеко. — Ты готов, сучка? Вик почти прыжком возвращается на кровать, поднимает Келлина в сидячее положение, вставляет сразу четыре сухих пальца. На глазах у Куинна выступают слезы, и он шипит. — Сука, без смазки… — Ты сам хотел до крови. В этот момент в голове Келлина что-то щелкает: без презерватива. Насухую. Он действительно решил сделать все так, как Келлин просил, до крови. — Нет, нет-нет-нет-нет-нет! Вик из ниоткуда достает леденец. — Готовь его, в таком случае. Келлин, наверное, как никогда быстро разворачивает эту сраную обертку, смотрит Вику прямо в глаза, медленно начинает двигаться на его пальцах и облизывать карамельную палку, которую, наверное, больше никогда не сможет более есть, как и любые другие разновидности сосательных конфет. Вкус мятно-клубничный, приторный до того, что слюноотделение, и без того замедленное алкоголем, и вовсе сходит на нет. — Достаточно, — Вик отбирает у него леденец, проводит по нему пальцами, — сойдет. — Ты бы, не знаю… хоть попробовал бы его… — Я уже. Вик толкает Келлина, и тот падает спиной на кровать, закидывает ноги Фуэнтесу на плечи. Его кожа смотрится невозможно белой на фоне смуглого Вика. Отвлеченный этим фактом, он на секунду даже забывает, что его ждет. Потом Вик все же очень явно напоминает ему об этом, одним рывком вводя леденец на несколько дюймов. Изогнутая часть остается торчать еще на двадцать, Келлин давится воздухом и почти кричит. Вик выдает еще одно, очень неподходящее под этот момент «прости», целует его, проводя языком по стиснутым зубам. Келлин не может этому противостоять, и Фуэнтес это прекрасно знает, с легкостью проникая языком дальше в чужой рот. Он дотягивается до леденца и начинает невыносимо быстро его двигать внутри Келлина, слегка прокручивая. — Подожди. Келлин убирает ноги вниз, обхватывает ими Вика за спину, утыкается в чужое плечо. Фуэнтес придерживает его за бедро одной рукой, продолжая увеличивать амплитуду и темп движений леденцом. Келлин проклинает Вика за его идиотские кинки уже в сотый раз. Кажется, это такой марафон: испортить восприятие Келлином всех атрибутов Рождества и Нового года раз и навсегда. Что там дальше по списку? Рождественский венок? Омела? Вот только омелой Вик его еще не ебал. Келлин усмехается с какой-то безысходностью. Вик, замечая, делает толчки резче, заставляя Куинна скулить от боли. — Может быть, все же со смазкой? — бормочет он в ухо Фуэнтесу, параллельно удивляясь тому, насколько Вику хорошо удается мультитаск: тот умудряется поставить Келлину засос за ухом, где не видно, в то же время массируя чужой сосок и не прекращая двигать леденец внутри Куинна. У него самого стоит колом, но он каким-то чудом умудряется не замечать этого. — Мне завтра еще концерт играть. — Забей, — отвечает Вик, и это самый размытый ответ, на который Келлин мог бы сейчас рассчитывать. Не то чтобы это особо на что-то влияло. Ему все еще больно, и это самое главное. Свободная рука Вика в этот момент впервые касается члена Куинна, и тот от неожиданности стонет в голос, подаваясь вперед, Вику в руку. Он сегодня не готов на два раунда, нет, вот точно. — Хватит, нет, давай, давай просто, — бормочет он. Вик убирает руку, ведет вверх по его груди, слабо сжимает глотку, потом щеки, большой палец ныряет Келлину в рот. — Уверен? — Келлин кивает, посасывая грубый мозолистый кончик чужого пальца, отводя языком вокруг ногтя, втягивая щеки. Вик отстраняется, лезет в карман джинсов и вытаскивает оттуда презерватив. Келлин улыбается: — Ну и зачем было пиздеть? — Ты хотел до крови. — Я хотел грубо и жестко. — С тобой это одно и то же, шлюха. По комнате как из ниоткуда разносится довольно резкий фруктовый запах — Келлин не совсем уверен, чем именно пахнет, но, кажется, абрикосами. — Это что, абрикосовые презервативы? — Персик, — и Келлина разрывает от смеха: — Где ты, блять, их откопал? — О, поверь, это не просто персик, дорогуша. Вик переворачивает его в коленно-локтевую и входит с одного сильного толчка, но Келлину все равно, ему все еще смешно до коликов в животе и рези в… смех его медленно прекращается, когда он осознает всю иронию своей ситауции, внезапно ему кажется, что Вик просто использует его для удовлетворения своих садистских желаний, навроде: — выебать леденцом диаметром чуть меньше его члена, или; — использовать презерватив с красным перцем. — Ты охуел? — скулит он, пока Вик медленно ускоряет толчки. — О, нет, детка, это ты охуел, — слышится в ответ, хотя Вик и очевидно заливается краской. — Никаких новостей от тебя за последний год, ничего, ты думал, что так просто избавишься от меня? — Келлин едва ли не закатывает глаза на эту фразу. Ну, конечно же. Виктор Фуэнтес — самый ненавязчивый человек в его жизни. Кто бы сомневался, что ебать он может не только все дыры в теле Келлина, но и его мозг. — Сам написать не мог? На этой фразе Вик резко останавливается, и из-за скорости, которую он набрал до этого, Келлину кажется, что он, будто пассажир в остановившемся вагоне, все еще движется. Резь в заднем проходе и вокруг ануса только усиливается, и он морщится, сжимаясь вокруг члена Вика. Тот шумно не то разочарованно, не то удовлетворенно вздыхает. — Мне связать тебя? — нет, Вик не меняется, абсолютно нет. Возможно, это так только с Келлином, но так даже правильнее. Он ерзает, слегка подаваясь навстречу бедрам Вика, молясь всем богам, чтобы это было распознано, как одобрение. Тот слезает, снимает с гардин удерживающие шнуры, и знающими движениями разворачивает Келлина обратно на спину, привязывая его руки к изголовью кровати. Подбирает леденец, рассматривает изогнутый конец: — Хочешь? — Я ебанутый по-твоему? Вик ухмыляется, в глазах его проблескивает злобный огонек, который, как Келлин знает по личному опыту, ни к чему хорошему не приводит. Он ведет своей горячей мозолистой рукой вверх по голому бедру Куинна, почти до судорог медленно проходясь вдоль всего тела и заставляя Келлина скулить и хныкать в исступлении. Вик кладет ладонь поверх шеи Келлина, слегка сжимает — настолько, чтобы это было ощутимо, но не приносило дискомфорта, о, нет, пока им это не надо. Откусывает кусок от изогнутой части леденца, заставляя Келлина поморщиться. Карамель слегка похрустывает между его зубами, но разжевывать ее он пока не собирается. Он наклоняется к Келлину, целует его, раздвигая языком сжатые зубы и проталкивая кусок леденца ему в рот. Не хочет самостоятельно его есть? Что ж, Вик знает, как его заставить. Прокрутив леденец в руке подобно барабанной палочке — спасибо, Майк — он приставляет его к заднему проходу Келлина, заставляя того напрячься и вздрогнуть. Он разрывает поцелуй, слегка подтягиваясь на руках вверх: — Нет, Вик, пожалуйста. Рука на его шее мешает ему говорить, по ладони Вика разносятся вибрации от кадыка и связок. Хватка становится крепче, и Келлину остается только шипеть. Вик откладывает леденец и разрабатывает и без того слегка подпухший анус Куинна пальцами. Смазка с презерватива упрощает задачу, но Вик даже начинает жалеть, что взял те, что с красным перцем: Келлину очевидно если не больно, но некомфортно, и пульсирующие от приливающей к месту поражения крови мышцы отнюдь не помогают. Весь номер пахнет персиками и потом, кровью, перцем и, самую малость, чем-то нелицеприятным. Все же перестав стимулировать Келлина, Вик отпускает его шею и, придерживая освободившейся рукой его ноги в неудобном для Куинна, но наиболее безболезненном положении, медленно вводит леденец — в этот раз чуть нежнее, чем до этого: да, в нем все еще бурлит возбуждение, но теперь он хотя бы может его контролировать. Когда леденец входит до упора, Вик слегка прокручивает его, смотрит на Келлина: тот с почти тактильно ощутимым смирением посасывает кусок леденца, что Вик впихнул ему в рот, и рассматривает изголовье кровати и потолок. Его глаза слезятся, и Вик слегка приподнимается, чтобы посмотреть ему в лицо. Келлин в ответ на это сопит и хмурится, засовывает кусок леденца за щеку и прикусывает нижнюю губу в почти детской обиженной манере. Вик ухмыляется и проводит рукой по животу Келлина, задевает соски, на что тот вздрагивает и скулит, выгибаясь навстречу ладони Фуэнтеса; когда рука снова ложится ему на шею, Келлин закусывает губу сильнее, и в его глазах появляется полурасслабленный прищур, к котому Вик так привык. — Я думал, ты разучился быть шлюхой, — пытается разрядить обстановку он, и Келлин переводит на него взгляд, в котором так и читается: «Зря ты бросил мне этот вызов». Потом он смотрит вниз, заставляя и Вика бросить короткий взгляд в сторону его члена. Тот пульсирует от напряжения и, кажется, вся эта ситуация ничего, кроме дискомфорта, Келлину не приносит, но. Вик как нельзя лучше знает, что это — именно то, что он так ждет каждый год. Он хмыкает, целует Келлина, проводя языком по его зубам — во рту у него сладко и мятно, как после жвачки или ягодного ополаскивателя для рта. Он проводит указательным пальцем по члену Куинна — от основания до головки, и тот вздрагивает, напрягается и замирает, его дыхание сбивается, а рвение, с которым он целовал Вика в ответ, проходит без следа. — Пожалуйста, — разорвав поцелуй, хрипит он. — Пожалуйста, о, Господи, Вик… Вик хмыкает, спускается ниже, размещается между его ног, наклоняется и замирает, глядя Келлину прямо в глаза. Тот почти плачет, но не от боли или неприятных ощущений и спереди, и сзади ниже пояса, а скорее от невозможности больше терпеть: наверное, единственное сейчас, что спасает его от попыток подрочить, которые так не любит Вик — это связанные над головой руки. Дыхание Вика кажется до невозможного дразнящим, горячим и сильным, и Келлин готов поклясться, что он может кончить даже от этого дыхания. Фуэнтес тем временем очень медленно открывает рот и проводит языком вокруг головки, и все, на что Келлин способен — это заскулить, выгнуться в спине, зажмуриться и сжать руки в кулаки. Воздух из легких выбивает так резко и больно, что ему кажется, что на грудь ему кинули здоровенную наковальню. Вик обхватывает губами головку, слизывает выступающую смазку, и медленно берет почти до самого основания, проводя своим шероховатым сухим языком в противоходе. Когда он начинает двигаться в обратную сторону, у Келлина сдают нервы: он хватает Вика за волосы и двигает бедрами в попытке ускорить темп. В ответ на это Вик одаривает его одним из самых строгих своих взглядов — таким, который смог бы, кажется, прожечь изголовье кровати и стену за ним. Но Келлину все равно, и глаза у него зажмурены, так что приходится сдаться и все же ускорить темп. В то же время Вик нащупывает леденец, начиная двигать им в такт движениям своей головы. Хватка на затылке с каждым движением крепчает, и он морщится от неприятных ощущений. Келлин подается бедрами ему навстречу, и Фуэнтес утыкается носом ему в пах, на что Куинн напрягается сильнее и дрожит. Вик еле сдерживает удовлетворенную улыбку: спустя столько лет внезапно найти еще одну эрогенную зону — что-то новое. Спустя еще пару движений языком, Вик настолько увлекается, что абсолютно не замечает того, как Келлин что-то шепчет. Ему прилетает ладонью по затылку: — Пре… кра-ти, блять, — еле выговаривает Келлин, задыхаясь и облизывая губы. Карамель он разгрыз еще несколько минут назад, и теперь у него во рту не просто сухо — сладко и липко. Вик, будто зная это, как-то хитро усмехается, опускается ниже и откусывает еще кусок от свободного края леденца. Возвращается вверх, глядя Келлину в глаза, громко чмокает, открывая рот: — Будешь еще? — и Келлин, сам не зная, почему, соглашается. Глаза у Вика темнее обычного, и голос с этой давно забытой хрипотцой: ну как тут откажешь? Вик снова целует его, проталкивая, теперь уже с меньшим сопротивлением, леденец ему в рот, и помимо ягодно-мятного конфетного вкуса он чувствует странный, почти пустой, но явный привкус своего же члена. Внезапно ему становится смешно — нетипичная реакция, он и сам знает, спасибо за напоминание, но от смеха становится сложно дышать, и он разрывает поцелуй, слегка приподнимаясь на мышцах пресса. Вик недоуменно смотрит за происходящим, и Келлин отлично видит, какая ярость приходит взамен недоумению. Но ему все равно на Вика, ему все равно даже на явно мешающий комфортному смеху леденец в заднем проходе, и. Пощечина. Звук разлетается глухим стуком в идеально абсорбирующих его стенах номера, покрытых тканевыми обоями. Щека Келлина немеет, он на секунду замирает, но все же снова срывается на смех. — Ты, сука, все-таки охуел, я посмотрю, — шипит Вик, наблюдая, как Келлина скручивает пополам. Он оглядывается по сторонам: как же хорошо было два года назад, когда помимо гирлянды он мог найти еще с десяток видов каких угодно веревок, наручников или ремней. Он, наконец, почти вырывает подставку для чайника из розетки, даже не заботясь о том, что сам чайник еще стоит на ней, и теперь вода из него мерно выливается на стол, заливая ковер и угол столика для телевизора. Связывает Келлину ноги. Не удержавшись, он целует резко краснеющую щиколотку. Келлин уже не смеется, теперь он выглядит крайне заинтересованным происходящим, и во взгляде его теперь читается: «Ну же, что еще ты сделаешь?» Спустя много лет приключений на его задницу (какая ирония), его абсолютно не беспокоит тот факт, что леденец уже начал растворяться, вызывая, на удивление, не только неприятную липкость, но и раздражение в самых интересных местах. В голове у него проносится: «Так вот ты какой, геморрой», — как будто они не были знакомы все эти годы (спасибо, Вик). — Я-то охуел, а тебе вот не хватает жесткости, дорогуша, — с внезапной смелостью выдает Келлин. ярость Вика снова сменяется недоумением: что этот идиотина посмел вякнуть? — Я не понял сейчас… — он прерывается в попытке осмыслить претензии Келлина. — Ты меня посмел критиковать или что? Тебя не спасет критика, сладкий мой. Келлин продолжает смеяться, и Вик внезапно приподнимает его на леденце, как какую-то закуску на шпажке. Куинн охает, цепляясь за гардинные шнуры, его ноги сдвигаются в сторону, но Вик и не думает прекращать, он продолжает поднимать его, тем самым ставя в коленно-локтевую. Но на этом приключения для Келлина не заканчиваются. Вик отвязывает его руки и притягивает на себя, доставая леденец, и Келлин все же выпускает вздох облегчения. Но на этом его приключения не заканчиваются, не забыли? Потому что Вик, ловким движением перевернув леденец изогнутым краем вниз, даже не спросив Келлина, нужен ли ему еще кусочек, медленно вводит его сухим концом. Ему думается, что Келлин теперь похож на тушу на бойне, подвешенную на крюк. Острый обкусанный край проминает кожу ягодиц Келлина, и тот слегка кряхтит от дискомфорта, все же насаживаясь на предложенную вариацию дилдо. Опустившись до конца, он останавливается. Его ноги все еще связаны и подмяты под его бедра. Он разворачивает голову, осматривая Вика: — Вот знаешь, Вик, — начинает он слегка подрагивающим голосом. Вик медленно начинает поднимать и опускать леденец, и с губ Келлина срывается слабое подобие стона. Вик думает про себя: «Все же шлюха. Моя шлюха». Келлин, отдышавшись, продолжает: — Мне всегда было интересно, откуда у тебя столько кинков? Ты импотент? Я же вижу, что нет. Вик усмехается, зная, к чему ведет Келлин. Конечно, он наверняка тоже держится из последних сил, раз все еще не кончил — хочет позволить Вику самостоятельно довести его до оргазма. Да, ему же завтра играть концерт: Вика ударяет по голове осознанием, почему его любимая и главная шлюха все еще ни разу не позволил себе кончить. Внезапно его раздирает смех, и он начинает трястись. Келлин дергается: — Что? Вик выпускает долгий полу-вскрик-полу-выдох: — Ты что, и правда держишься, потому что тебе завтра играть? — А ты думаешь я просто так тут в полумертвом состоянии? — внезапно хнычет в ответ Куинн, позволяя себе слегка расслабиться и откинуться на грудь Вика подрагивающей спиной. — Вик, сегодня не время для нескольких оргазмов. — А я думаю, что время, — шепчет ему на ухо Вик, прикусывая мочку. Он позволяет Келлину сесть так, чтобы леденец никуда не упирался — ягодицами к нему на колени, сложив ноги перед собой в подобии позы лотоса. Не отпуская мочку, но закусывая ее зубами — и одним этим движением доводя Келлина до дрожи — одной рукой начинает массировать его соски, второй проводя от солнечного сплетения до основания его члена и сжимая его пальцами в плотное кольцо. Келлин сначала снова хнычет, а затем стонет сквозь всхлипы, позволяя тем самым ускорить темп. Еще несколько движений рукой — Вик к этому моменту уже спускается к шее Келлина, ставя засос с полным осознанием того, что загримировать его вряд ли получится — и Келлин кончает, сотрясаясь в руках Фуэнтеса, громко ахая и заливая спермой свой живот. — Так-то лучше, — почти рычит Вик, возбуждение снова захлестывает его неудержимой волной, и он, не давая Келлину времени на восстановление, он приподнимает его на леденце, высвобождая из плена злосчастной конфеты, откидывая ее, значительно потасканную и побитую жизнью, в сторону. — Иди сюда, — он обхватывает Келлина под руки одной рукой и за бедро — другой, позволяя ему насадиться на свой член. После леденца входится удивительно легко, но внутри Келлина все еще так же узко и тепло, как и прежде, и от всхлипов Куинн то и дело сжимается, дополнительно стимулируя и без того находящегося в прострации Вика. Келлин, как и всегда, восстанавливается до безумного быстро, и уже через несколько минут у него снова стоит. Вик, тем временем, двигается медленно, позволяя ему нагнать себя, параллельно позволяя Келлину немного привыкнуть к ощущениям от красного перца. Когда, наконец, Келлин начинает скулить и самостоятельно ускорять темп, используя ноги Вика, как точку опоры, он разворачивает его на спину, прижимая ноги Куинна к его груди, и постепенно ускоряется, меняя угол. Найти простату оказывается на удивление сложно: даже при условии, что Келлин — единственный парень, с которым Вик спит как в целом, так и на протяжении почти декады, удается это Фуэнтесу далеко не с первого, не со второго, и даже не с третьего раза. «Возможно, дело в перце, — думается ему, — он, все же, притупляет другие ощущения». Вик выходит из Келлина почти нехотя, снимает презерватив, откидывает его в сторону, заодно развязывает Куинну ноги, только чтобы закинуть их себе на плечи и начать с силой насаживать Келлина на свой член. Без презерватива простата находится почти сразу, но и член Вика внезапно начинает жечь, приближая развязку. Келлин почти в голос кричит, номер наполняется звуками стучащей об стену кровати и тяжелого дыхания вперемешку с редкими стонами. Да, спустя столько лет им уже не занимать самообладания, это факт. Живот Келлина все еще в сперме, размазанной сильнее его ногами, не снижая темпа Вик наклоняется, слизывая солоноватую жидкость. Он доходит почти до пупка, но дальше дотянуться не позволяет растяжка, так что он поднимается, целуя келлиновы голени и облизывая щиколотки. Келлин громко вздыхает, и Вик замечает, что те места, откуда он буквально мгновение назад слизывал его сперму, уже снова ею залиты. Он хмыкает, проводя по ней руками и тем самым скатываясь вверх до уровня лица Куинна, глубоко целуя. Келлину уже все равно что буквально минуту назад делал Вик этим ртом, у него перед глазами темно и цветасто одновременно, и все плывет от усталости: звуки, запахи, свет. Вик принюхивается: от всего Келлина, после того, как он кончил дважды, пахнет таким знакомым запахом его пота и неизменного геля для душа, к которым примешивается еще один, еле ощутимый, появляющийся только после оргазма, и этот тонкий запах становится последней точкой для Фуэнтеса. Ускорившись еще немного, он кончает прямо в Келлина, так и не разрывая поцелуй. Постепенно снижая темп, он понимает, что Келлин, кажется, уснул. Сначала Вик списывает это на собственную усталость и, чтобы удостовериться, спрашивает: — Хочешь леденец? — на что Келлин что-то неразборчиво бурчит. Вик вздыхает: его разбирает смех, но сил на него уже нет, так что он садится и просто слабо хихикает. Спустя несколько минут, он отнесет Келлина в душ: все же, ему завтра играть концерт, не правда ли? Именно сидя в душе рядом с полумертвым телом, Вик впервые задумается о том, не стоит ли быть с ним помягче? — Жестч… — и в этот момент Вик поймет, что не стоит. С утра, во время посадки в автобус, всхлипы Келлина будут такими четкими, что Джастин поинтересуется: все ли в порядке. Глядя на удаляющееся здание отеля слезящимися от рези в заднице глазами, Келлин процедит, зная, что утро не только у него началось не с кофе: — Ненавижу, блять, Новый Год.