Записки писателя

      В непроглядной тьме, рядом с коей и космическая пустота показалась бы лишь лунной, хоть и пасмурной, ночью, был всего один источник света — небольшая стальная лампа, вросшая в выщербленный деревянный письменный стол. Провод ее был оторван, из подставки торчали короткие разноцветные нервы, лишившиеся черной оплетки; будь он цел, ему все равно некуда было б тянуться. Потому, что, кроме стола, того немногочисленного, что на нем, да стула, в кромешной темноте пред моими измученными сонным песком глазами не существовало больше ничего. Все чаще из глубины сплошного Отсутствия до меня долетали голоса рожденных здесь же людей, их лица, силуэты тел целиком всплывали за глазными яблоками и ускользали куда-то глубь, откуда достать их можно было только посредством чернил да бумаги. И — вот так удача! Вот так коварная ловушка!.. — на прогретой светом лампы столешнице как раз покоились раскрытая на середине толстая тетрадь и заснувшая в объятиях ее страниц шариковая ручка. Я дернулся вперед — по ушам резанул лязг цепей, металлический запах ударил в нос, его кислота пробралась даже на язык, по коже пробежался стальной холод. Хоть сверкающие отражением лампы кандалы и теснили лишь запястья, все тело среагировало на их звонкое недовольство. Тело, частью коего они становились все больше день ото дня.       — Куда собрался? — медово-бархатно-издевательски полюбопытствовал темный мир, и сгустки его начали сливаться в относительно человеческую форму за моим левым плечом — в опасной близости к давно замершему сердцу.       — Я… хочу написать кое-что… — предательски громко сглотнул я, не шевелясь под его давящим ледяным взглядом.       — Ты должен думать, а не писать.       — Думать о чем?       — Обо всем, — лениво обрисовала полукруг в пустоте когтистая черная длиннопалая рука близ моего уха. — О том, что происходит вокруг, снаружи.       — Да какой… какой смысл думать об этом снова и снова, если я все равно ничего не могу прямо сейчас изменить? — на секунду подпрыгнуло отчаяние до балкона раздражения, но притяжение тотчас осадило его.       — Это не важно. Думай. Все плохо — мусоль эту мысль. Сейчас не до малевания страниц, — дышал в ухо черный клубящийся туман. — Не отвлекайся на мелкие искорки. Приобретение привлекательных вещей, — с ярчайшим отвращением пустился в перечисление он, — чтение, музыка и кино… это все мелкий сор, летящий в глаза. Тебе это не нужно. Тебе следует думать. И не тратить это время на что бы то ни было еще.       Цепи натянулись, вновь взбудоражив все тело разом, — руки отвели назад, заледеневшие, потерявшие чувствительность пальцы устремили в немую пучину позади.       — Ну хоть еду-то мне оставь, — без особой надежды бросил я через плечо.       — Не проблема: это всего минут десять от силы. Но готовить ее станет так же тяжело, как и терпеть все остальное.       Разведя руки в победном волчьем оскале, он наконец обошел меня. Хоть свет лампы и не доставал досюда, я видел врага отчетливо и ясно. У́гольная кожа была пронизала крупной сетью стеклянных трещин, из которых сквозил черный туман, приторно-перчено сладкий, забивающий нос, толкающий в дрему как в спасение от нехватки очищенного от него воздуха… Расколотое кривое отражение делило со мной одно лицо, но пустота за этим, казалось бы, привычным фасадом делала его совершенным незнакомцем для меня.       Чем дольше утопленные в нефти глаза глядели в мои, тем слабее становился свет лампы на столе. Электрическая звезда, потрескивая, мигала. Боюсь, что погаснет совсем…       — ДУМАЙ, — улыбнулся доппельгангер, когтями вжавшись в мои бледные, почти бумажные щеки. Отвратно сильная сладость заполнила ноздри, я двинул головой — и не заметил, как снова погрузился в голодную топь-дремоту…       Может, снова поесть?..