Наперекор

      В Миезе царила весна. Несмотря на ранний час, солнце уже высоко стояло в небе, в бездонной синеве не было ни единого облачка, птицы оглушительно щебетали, их неугомонные пересвисты влетали в распахнутое окно вместе с осыпающимся яблоневым цветом.       Филота давно не спал, он тихо засмеялся, когда несколько лепестков мягко легли на его грудь, и, повернув голову, посмотрел на лежащего рядом Гефестиона. Каштановые волны Аминторида разлились по белому полотну, глаза были закрыты, но веки уже подрагивали, потревоженные красками разгоравшегося дня, — бесспорно, первый красавец Ойкумены досматривал последние сны.       Один из лепестков, немного покружившись, плавно опустился на верхнюю губу Гефестиона. Опершись на локоть, Филота завис над обнажённым телом любовника, было очень интересно узнать, сдунет ли ровное дыхание сына Аминтора нежданного пришельца. Лепесток слегка подрагивал под каждым вдохом, но не спешил покидать такое совершенство. «И кто захочет?» — подумал Парменид, осторожно ухватил пальцами непрошеного визитёра и нежным поцелуем легко коснулся драгоценной, самой дивной в мире губы.       Гефестион открыл глаза, ещё затуманенные последними картинами из царства Морфея, снова зажмурился, положил правую руку Филоте на шею, а левой обвил стройный стан.       — С добрым утром, любимый! — прошептал Филота.       — Мм… — Гефестион предпочёл не отвечать: уста раскрылись, зубы разомкнулись и поймали поцелуй гиппарха, а рука уже тянула на себя молодое тело.       Громкий стук в дверь неприятно резанул по уху, глаза тоже пришлось открыть.       — Не открывай! — Аминторид залюбовался прекрасным лицом командующего конницей. — У нас тысяча дел впереди, и сейчас мы займёмся самым главным. — Ноги Гефестиона оплели бёдра Филоты, почувствовавшего его возбуждение.       — Так вы уже вдвоём встали?       — Именно. И поэтому… — Второй стук в дверь, такой же резкий и неприятный, как и первый, не дал возможности докончить фразу. — К Аиду их всех! — беззлобно определил Гефестион. — Подождут — не помрут. Когда мы так долго этого ждали…       Филота порхнул губами по щеке и сжал ими розовую мочку.       — Точно. К Аиду или куда подальше. Драгоценный мой. — И его язык начал хозяйничать за ухом второго Александра.       Гиппарх только вчера вкусил неземное блаженство в объятиях сына Аминтора и не собирался прерывать дальнейшее познание из-за бездельников, которым с утра пораньше вечно что-то нужно. Теперь он понимал, почему сын Зевса (виданная ли наглость так себя величать!) стерёг своего любимого пуще зеницы ока.       Третий стук в дверь, казалось, прозвучал над самым ухом.       — Вставай, Филота!       — Ах, проклятье! Да кто тут смеет мне мешать! — Филота резко развернулся — и проснулся.       — С прибытием!       Краски поблекли мгновенно. В походном шатре горели масляные светильники, за его стенами стояли промозглая поздняя осень, пасмурное небо и треклятая дикая Азия. Не было Македонии, яблонь в цвету, тёплого тела Гефестиона под боком и лепестка, ревниво убранного с драгоценной губы, и поцелуя, захватывающего в свой плен это изваяние великого скульптора. Не было весны, солнца и поющих птиц — только бешеное стремление Александра на восток, загнавшее армию в глухой городишко. Аид побери этого божьего сыночка вместе с его Фрадой!       — Филота! Ты уже здесь? Прекрасно!       — Пожри вас эринии! Кто смеет вваливаться ко мне без разрешения и будить с утра пораньше?       Сказать по правде, Филота не был уверен, утренний ли час стоит в глухой провинции, полуденный или дело уже идёт к вечеру, а вот опознать, кто к нему ворвался, не стоило никакого труда: это были охранники Александра. Также командующий конницей понял, почему стук ещё во сне показался ему таким странным и звонким: поздравивший с пробуждением, самый наглый из стражи грохал чашей о стол. О какой нормальной двери можно было мечтать, когда вместо неё только полог складного жилища? Который год тянется это кочевье по чужбине!       — Одевайся и следуй за нами. Приказ Александра.       — Зевсову подкидышу всё неймётся, — проворчал Филота, сел на ложе и, заметив, какой откровенно жадный взор заскользил по его безупречному торсу, надменно посмотрел на озвучившего царское распоряжение: — Рожу отвороти и слюни утри: не твоё достояние.       Обладатель наглого взгляда в ответ ухмыльнулся:       — Оружие можешь не брать, — но глаза всё же отвёл и демонстративно уставился на богатое убранство шатра.       — Всё новые затеи, — буркнул гиппарх, оделся и вышел из шатра. Двое из охраны шествовали перед ним, двое замыкали небольшую процессию.       «Хотя Амонов сыночек здесь ни при чём: Аидов Гефестион! — думал Филота по пути. — Это его идиотский розыгрыш. Спору нет, во Фраде смертная тоска, но это вовсе не значит, что меня можно было отрывать от такого прекрасного сна. Что же, синеглазый прелестник, тебе остаётся одно — отработать долг натурой».       Филоту привели в невзрачный домик и довольно грубо втолкнули внутрь. После лязга засова захлопнувшейся двери командующий конницей огляделся. В убогом помещении светильники не были зажжены, очертания предметов различались с трудом. Очаг и железные прутья у него, плети, цепи, крючья, клещи, забрызганный тёмными пятнами пол. «Да это же пыточная! — догадался Филота. — Ну Гефестион, зараза! Получишь у меня за свой розыгрыш, я не я буду!»       Гиппарх обернулся и увидел в двух шагах от двери крохотное оконце, в него могла пролезть только голова, в чём Филота и убедился, раскрыв створки. Снаружи у двери стояло двое, двое из конвоя ушли — в том числе и рыжеволосый наглец, пялившийся на совершенные формы гиппарха.       — Ты! — не терпящим возражения тоном обратился Филота к стоящему ближе. — Быстро пошёл к Гефестиону! Скажешь этому Патроклу, Горгона его пожри, что мне его розыгрыш не понравился. Здесь холодно, я есть хочу, а его мерзкие шуточки терпеть не намерен. Да, и пусть заготовит извинения, если хочет со мной общаться и впредь. Пошёл, живо!       Следить за тем, что его требование кинулись исполнять, Парменид счёл ниже своего достоинства.       Он захлопнул окно, опустился на убогую скамью, вытянул стройные ноги и за отсутствием других развлечений начал любоваться ими и вспоминать дивный сон, который так грубо был оборван — и ради чего!       Своего интереса к сыну Аминтора Филота не скрывал, и нельзя было сказать, что Гефестион оставлял его без внимания. Во время разухабистых пирушек в покорённых персидских столицах не раз язык гиппарха слизывал капли неразбавленного вина с прекрасных уст и раскрывал их своими губами; не менее часто рука Парменида гостила на бедре второго Александра, до этого ложась на него не без трепета — слишком высоко, чтобы можно было обмануться и принять вольное касание за чисто дружеское. По ответной реакции казалось: вот-вот — и синеглазый красавец поддастся и отдастся, но в самое последнее мгновение Гефестион всё же ускользал, возвращался к своему Ахиллу и только тогда чувствовал себя в безопасности, когда рука сына Зевса обнимала его плечо. Призывного взгляда Филота не тушил и с радостью замечал, что, несмотря на кажущиеся спокойствие и безразличие Аминторида, его щёки заметно розовеют. Губы Филоты подрагивали, глаза по-прежнему провокационно блестели; удовольствие гиппарху добавляло и бешенство в темнеющих глазах его величества, угадывающего в чувстве Филоты не только плотское вожделение, а в поведении своего Патрокла — неравнодушие, разительно отличающееся от полной невозмутимости.       Филота терпеть не мог Александра — тем больше, чем сильнее любил самопровозглашённого сына Зевса Гефестион, чего Александр, конечно же, не стоил. «Наш царёк», как называл его гиппарх, весь был создан из армии своего отца, убийства Павсанием этого отца — безусловно, по наущению сына, полководческого таланта Пармениона и мудрого руководства и бесстрашия другого Парменида — его самого, Филоты, а родственные связи с громовержцем были — так же безусловно — состряпаны манией величия последнего Аргеада, всеми правдами и неправдами стремящегося прописаться на Олимпе, — больше же Александр ничего из себя не представлял, и командующий конницей недоумевал, почему чувство сына Аминтора непоколебимо и почему оно день ото дня только крепнет. Неприятие Александра Филотой давно переросло бы в ненависть, если бы гиппарх не считал, что испытывать эту самую настоящую, полнокровную ненависть — и к кому! — к такому незначительному правителю просто недостойно отпрыска славного рода Парменидов.       Оставалось только удивляться, с чего так сильно Гефестион — красавец, эллин, элита знати и ратного дела — прилип к такому сомнительному правителю и, несмотря на весь свой ум, никак не может рассеять туман ни в своей, ни в его голове, излечив первую от глупой страсти, а вторую — от совершенного упрямства и ненасытного стремления рваться в дикие края и кого-то там как бы побеждать. Ведь Парменион именно от этого предостерегал Александра, ведь именно до этого не дошёл бы Филипп! Так нет — Зевсов подкидыш прёт и прёт, а в перерывах между походами напяливает на себя ужасные балахоны и требует от гордых македонян простирания ниц!       Ни в любви Гефестиона к Александру, ни в деяниях самого Александра не было здравого смысла — их обоих надо было лечить как душевнобольных, считал Филота. И если случай с Александром был безнадёжен, то красота Гефестиона рождала желание избавить его от вредных иллюзий и раскрыть ему глаза, чтобы он понял наконец, кому на самом деле должна принадлежать его несравненная краса.       «Александр губит и себя, и армию, — думал Филота. — Набор персов, бездорожье, дикие края, высоченные горы, партизанская война в перспективе — что может ждать людей там, где уже сгинуло столько великих армий? Александр губит и себя, и армию — рано или поздно она ответит ему тем же. Первые звоночки уже прозвенели: один бунт уже прошёл, идея заговора уже зародилась. Вчера десяток человек арестовали — и пусть ничего путного из этого не вышло… А что могло выйти, когда об этом «заговоре» не знал только ленивый, когда никакого нормального плана, преемника, способа, времени и места покушения не было определено? Пусть ничего путного из этого не вышло, но начало неповиновению и возможности устранения уже положено. Лично я Александра убивать не хочу: руки марать не буду, ему самому, проложившему путь к короне интригами и убийством, уподобляться не желаю — но других останавливать и мешать им не стану. Конечно, отличная ищейка Птолемей, нюху которого и сам Перита может позавидовать, раскроет и второй, и третий заговоры, но где-то даст сбой, потому что с каждым разом заговорщики, наученные горьким опытом предшественников, будут готовиться к устранению Александра тщательнее и гораздо незаметнее, чем неудачливые первопроходцы. К тому же ситуация может сложиться таким образом, что и заговор не понадобится: Александр, как бездарный полководец, не умеющий ничем и никем руководить, будет в каждом бою делать лишь то, на что сгодится любой воин, — лезть вперёд и безрассудно мечом махать — и рано или поздно сложит свою голову на поле брани. Ещё три года назад, при Гранике, это ему светило, но тогда так некстати в дело вмешался Клит и спас неразумного — уверен, что и себе, и другим лишь во вред… Ничего, подождём, время пока терпит.       Александр губит и себя, и армию, но идёт и идёт вперёд и, несмотря на очевидное, армия пока за ним следует. Он больше, чем Гефестиона, любит свою власть — сын Аминтора это знает, но по-прежнему остаётся ему верен. Гефестион знает, что путь Александра пагубен, и пытается дать ему это понять, но не преуспел в этом. И, самое главное — проклятие! — я влюбился в этого противного Гефестиона, хотя красавцев разного окраса и пола у меня было предостаточно. Действительно, любовь зла — вероятно, поэтому и с чувством Гефестиона к Александру я скрепя сердце мирюсь.       Любовь зла, но и самолюбия в ней хватает, и стремления выиграть, обойти незаслуженно взысканного обстоятельствами, и честолюбие говорит, что место Александра мне было бы гораздо более к лицу. Разобрать это со стороны, исключив желание и тягу к душе и к телу, — и неизвестно ещё, что перевесит…       Как же много во всём этом противоречий, бессчисленных «несмотря», «невзирая», «как бы ни»! Разве это классический греческий театр? А завязка действия, исходная позиция? Что это за расстановка такая, когда все всем и всё всему наперекор?»       Вчера Филота весь вечер смотрел на Гефестиона пристальнее обыкновенного, а Гефестион, тоже против обыкновения, ярче и чаще розовел под этим взглядом, отводил свои глаза, но, не в силах удержаться от любопытства, снова помимо воли вскидывал голову, чтобы убедиться в том, что взор Парменида по-прежнему дерзок и призывен. Чтобы удержаться от любопытства — или увериться в том, что он желанен? Или просто полюбоваться зелёными глазами гиппарха?       Филота улыбнулся. Да, решать такие задачки гораздо интереснее, чем думать о том, что творит Александр, — и гиппарх снова ушёл в радующие сердце подробности.       Какое же дикое бешенство сверкало в синих озёрах, превращая их в бушующий океан! А какие грозовые тучи сгущались в голубых небесах, дежурящих рядом, и стерегущих свои владения, и страшащихся того, что не смогут их уберечь! Попытки Аминторида беспечно усмехнуться позорно проваливались, закушенная губа красноречивее говорила об истинных чувствах. И, понимая это, Ахиллов Патрокл злился на себя так явно, так искренне досадовал на то, что не может ничего сделать! — безусловно, за это и устроил сегодня свою месть, заставляя Филоту провести несколько часов в этой гнусной лачуге. Или же решил, что сопротивление бессмысленно и свои бастионы надо сдавать, — и поэтому маринует командующего конницей здесь — в качестве компенсации за предстоящее поражение?       «Не бойся, оно будет сладким, — последнее предположение понравилось Филоте больше. — Однако здесь действительно холодно. Гефестион явно переоценивает свои достоинства. Получишь же ты у меня сегодня, синеглазый!»       Филота повёл плечами, втянул их, пытаясь согреться, и встал. Счёт времени был потерян, сколько его было проведено в воспоминаниях, раздумьях и надеждах, было непонятно. Гиппарх открыл окно — небо, покрытое тучами, всё ещё оставалось светлым, наверху ничего не поменялось, а вот справа… Филота повернул голову — на часах стояла другая пара, стража сменилась. «Ну вот что. Это уже слишком».       — Эй, ты! Поверни свою пустую голову, когда с тобой гиппарх разговаривает! Почему Гефестион не пришёл?       — Придёт, не волнуйся. И Гефестион, и Александр с Кратером и Птолемеем.       — Они мне без надобности. Живо пошёл к Гефестиону! И скажешь, что мне здесь сидеть порядком надоело. Пусть не считает свои проделки верхом остроумия. Я есть хочу, и мне холодно.       — Не беспокойся, скоро будет жарко, когда тебя на цепях вздёрнут и станут раскалёнными прутьями обхаживать.       — Да как ты смеешь!       — А как ты посмел скрыть измену?       — У тебя мозги размягчились. Какая измена? Живо пошёл к Гефестиону!       — И не подумаю, — отрезал охранник, чрезвычайно довольный тем, что может дерзить одному из первых лиц в государстве — когда ещё такая возможность представится!       — Только я отсюда выйду — и тебя высекут.       Но наглец лишь рассмеялся в ответ:       — Ты отсюда не выйдешь, а тебя вынесут — и не для того, чтобы выслушивать твои распоряжения, а чтобы забить камнями у позорного столба.       — Дрянь! — Филота резко захлопнул убогое окошко — и тут же всё понял.       Холодный пот выступил на лбу, тело безвольно сползло на скамью, дрожь пошла по покрывшимся гусиной кожей рукам, внутренности скрутило — не голодом, а страхом. Зная горячий нрав Филоты, никто не смел ему перечить, даже командование, — а тут неслыханная дерзость от простого охранника! Так обнаглеть может только уверенный в полной безнаказанности, а для того, чтобы быть в ней уверенным, надо…       Филота провёл рукой по влажному лбу. Это было невероятно!       Да, божий сынок вчера допытывался, почему Парменид не сообщил ему об испрашивавшем аудиенцию Цебалине, и командующий конницей ответил царю чистую правду: уши любого высшего офицера ежедневно терзают такие докладчики. Кто-то кому-то изменил, кто-то у кого-то любимого увёл, кто-то кого-то с кем-то застукал, кто-то кому-то в кости проиграл и с долгом не расплачивается — и униженный, обманутый или просчитавшийся идёт жаловаться и громоздит на обидчика всякие небылицы.       Александр уже взял под стражу заговорщиков, но Филота, как их таковыми не считал, так и продолжает придерживаться того же мнения. Что это за заговор, о котором знает десяток человек, когда покушение может совершить один, а остальные девять — это девять языков, один из которых наверняка окажется слишком длинным и выболтает страшную тайну тому, кому не следует? Кто, где, когда, как — хоть что-то прояснилось в допросах этих горе-заговорщиков? Абсолютно ничего — ясно как светлый день, что никакого заговора не было: просто кто-то перепил и начал сетовать на то, что царь совершенно напрасно загнал войско в эти дебри. У божьего сына (назвав Александра так, Филота не смог сдержать усмешку) могут быть свои замыслы, но надо знать: больше половины состава и в армии, и в офицерском корпусе считает, что делать в этом захолустье воинам нечего, а лезть в горы и ввязываться в партизанскую войну с туземцами — и подавно не следует.       Не было никакого заговора — одно ворчание воинов, и, если уж говорить начистоту, критика была справедлива. Если Александр так не считает, пусть лучше прислушается к тому, что сам Гефестион ему говорит: его-то никак в неприятии заподозрить нельзя — Филота, конечно же, знал, куда надо бить, и знал, что соответствующие опасения сын Аминтора высказывал.       Ещё днём все обвинения от себя Филота отвёл — прилюдно, за все свои действия ответил — и обоснованно, а закончит свою речь — сейчас, перед Александром — железным свидетельством своей невиновности: если бы гиппарх хотел что-то скрыть от Александра, он попросту бы бросил Цебалина в темницу или велел высечь так, чтобы бегать по царским шатрам презренный не мог, — это при всём том, что оставалось ещё прямое убийство — что в армии, на постое, где оружия полно, а надзор за ним ослаблен, осуществить так же легко, как воды выпить. Однако Филота не сделал ни одного, ни другого, ни третьего — значит, был чист. Был чист — значит, Цебалина не боялся. Не отец ли самого Филоты в своё время перестраховывался, предупреждая Александра о возможной измене врача, — и что? Всё оказалось пустыми подозрениями. Такими же, как и в случае с Цебалином. Александр совершенно напрасно приказал мучить задержанных: пытать людей — хуже зверства. Кстати, имени Филоты никто из них не назвал — это ещё одно свидетельство его невиновности и непричастности к заговору. И именно чтобы избежать невыносимых мук, тем более незаслуженных, Лимн покончил жизнь самоубийством — именно поэтому, а не потому, что был действительно виновен.       Логика была железной, Александр поверил — и расстался со своим гиппархом более чем мило. Филота, возвратившись к себе, долго ещё удивлялся перед сном, вспоминая губы Александра на своих и такой долгий, такой нежный и вместе с тем глубокий и проникновенный поцелуй. В сознании даже мелькнуло, что Гефестион не зря упорствует в своей верности Александру, если получает за неё такие поцелуи. И в девяти случаях из десяти активную позицию. Если божья задница с членом Гефестиона в ней так же красноречива, как и уста в поцелуе…       Уста в поцелуе, в этом вчерашнем предательском поцелуе… Проклятье!       Филоту обуял липкий страх, он заполонил всю суть. Казалось, низкий потолок убогой комнатёнки сейчас раздавит гиппарха. Да, он предпочёл бы такой исход тому, что предстоит испытать! Животный ужас сковал тело, никогда ещё Пармениду не было так плохо. Неотвратимость страшной расправы леденила кровь, было невыносимо муторно, и не стоило обманывать себя и говорить, что желудок скручивает от голода и тело коченеет от холода.       Сын Пармениона храбро бросался в бой. В него метали дротики, на него неслись серпоносные колесницы, нацеливались мечи, он был готов к боли, к ранам, к смерти. Всё зависело от него и от врага, он мерился силой и должен был победить. Это была война, это было достойное занятие благородных мужей. Спрашивали с него, только с его умения и опыта — и Филота отвечал: нёсся на противника, рубил и резал сам. Это было честно, смерть в бою была подвигом — тем более почётным, чем более врагов увлекала за собой. Но то, что предстояло сейчас, в этом мрачном зловонном каземате, то, что предстояло завтра! Умереть бесславно, у позорного столба, под улюлюканье провокаторов, которых Птолемей рассовал по всем частям, а перед этим пережить ночь страшных пыток! Филоте мерещились лоскутья кожи, ободранные члены, тошнотворный запах горелой плоти, прижжённой раскалёнными прутьями, вздёрнутое на цепях тело, выворачиваемые суставы, вытекшие под ударами плети глаза, соль, насыпаемая бездушными палачами на раны…       В том, что Александр будет безжалостен, сомнений не было: он начал своё правление с цареубийства и крестов, он жестоко расправлялся со встававшими на его пути, все помнят, как тело Батиса, привязанное к колеснице продёрнутыми через пятки — вот же варварство! — верёвками, билось о камни и превращалось в шмат окровавленного мяса, а ведь он только защищал свой город! Победитель должен быть великодушен: торжествуешь — убей, но не мучь! Но простая смерть божьему сынку была неинтересна, он всегда избирал наказание попикантнее, а потом уверял всех своими бесстыжими голубыми зенками, что уподобляется Ахиллу. Ну да, для кого Илиада — прекрасная полубыль-полулегенда, для кого — пособие по пыткам… Обезьяна и то обойдётся со свитком мудрее…       Филипп, Аминта, Батис… Всех их Александр умертвил не раздумывая, а ведь они были просто конкурентами, противниками, препятствиями, Александр не испытывал к ним личной ненависти, разве что к своему отцу… Но Филота! О, он совсем другое, божий сынок давно точил на него зуб, не раз и не два Парменид высказывал ему и прочим всё, что думает об этом походе и о его предводителе, — и, безусловно, новоявленный Ахилл уготовил ему изощрённую расплату. Если бы Филота был дряхлым стариком со слабым сердцем, просто дохляком — он быстро потерял бы сознание от боли, сердце не выдержало бы, долгие пытки ему не угрожали бы, но у него сильное тренированное тело, закалённое в походах, привычное к тяготам, не боящееся физических нагрузок, — и сколь многое предстоит ему пройти, не теряя сознания, а лишь бессильно воя от нестерпимой боли! Безусловно, о профессиональных пытальщиках Александр позаботился, определённо, специально разыскал самых умудрённых, опытных и высококлассных, чтобы обеспечить муки на славу. Он ещё премию им выпишет, когда они удовлетворят его кровавым зрелищем — тоже на славу. Останься же со своей славой, Аидово отродье! И как это Клит подоспел к нему при Гранике, разве такие заслуживают спасения? Как бы прекрасно всё могло сложиться, если бы поганого в двадцать два года персы ухлопали!       Горькая усмешка исказила чело, гиппарха уязвляли теперь недавние мечты о том, что Александр сгинет в одном из предстоящих переходов, полезет вперёд, свалится в пропасть — и через два-три часа воины после превеликих трудов достанут из расщелины мёртвое и ничем уже не опасное тело. Александр сдохнет, когда-нибудь он непременно сдохнет, да только Филоту это уже радовать не будет, потому что он умрёт раньше. Или в царстве сумрачного Аида ему выделят место в зрительном зале, чтобы насладиться спектаклем?       Набросилось запоздалое раскаяние в недавней беспечности: как же Филота был слеп, как же его околдовало чувство к Гефестиону, как он самонадеянно был уверен, что сын Аминтора просто разыгрывает его, сколько часов провёл в безделье и пустых мечтаниях! Наверняка можно было что-то придумать, попробовать подкупить стражу, подумать о побеге! А что, если сейчас, если у него ещё остаётся время?       Гиппарх огляделся. Что можно сделать? Посулить стерегущим его золото? Сомнительно: во-первых, в его шатре уже определённо похозяйничали ищейки Птолемея и вынесли всё ценное; во-вторых, коварный Александр умеет себя обезопасить: скорее всего, родственники охраняющих Филоту уже в заложниках у мерзкого царька. Сын Зевса, Амонов выкормыш, мать его… Устроить подкоп? Для этого сначала надо снести доски пола. Настил деревянный: если хорошенько поднапрячься, можно выломать его железными прутьями, но Филота поднимет шум — стражи, конечно, откроют дверь и всё обнаружат. Тогда встретить их с этими самыми прутьями в руках? Можно ещё и цепи сорвать с крючьев, на которых они подвешены, но и прутья, и цепи не меч, не копьё. Церберы могут не подойти — просто позовут подмогу — и с десятком человек Парменид точно не справится… Постараться сделать всё бесшумно?       Филота метнулся к противоположной от входа стене. И она, и пол были крепки. Если бы ещё было светло, но что можно сделать впотьмах? Нет, гнусный Александр продумал всё: не для того он сюда Филоту запер, чтобы тот легко нашёл выход и удрал.       Что же остаётся теперь? Покончить жизнь самоубийством и избавить себя от тяжких мук? Но как? Повеситься на цепях, разбить о них голову? Кинуться на Александра, когда он войдёт? — тот обнажит меч — и Филота на него бросится, а сердобольный Гефестион догадается прирезать Филоту. Нагоняй от Александра, бесспорно, любимому последует, но дело будет сделано.       Филота принялся лихорадочно соображать. Неразумно было откладывать всё на последние мгновения: что-то по закону подлости может пойти не так, а времени переделать всё в свою пользу не останется. Конечно, убить Александра заманчиво, но кто ему сказал, что этот план осуществим? Гефестион первый бросится под удар, примет его на себя. Да, убить Гефестиона — это тоже ход, очень сильный ход. Сын Аминтора опередит Филоту на одну ночь, а потом Парменид повстречается с ним на полях асфоделей, но через какие изощрённейшие пытки гиппарху придётся пройти, когда Александр обезумеет! Убить Гефестиона — наверняка уничтожить Александра, без синеглазого красавца, одиннадцать лет не отходившего от своего любимого ни на шаг, Александр свихнётся точно. Так грозят ли Филоте страшные пытки, если Александр будет не подавлен, а раздавлен, разбит, размазан смертью любовника и в последних искрах меркнущего рассудка поймёт, что сам был причиной ухода Гефестиона в царство теней? Но если убить сына Аминтора значит убить Александра, то верный этер просто-напросто соединится с божьим сынком за порогом смерти, а Филоте ничего не останется, как кусать губы и снова упражняться в призывных взглядах. Нет, Аид побери этого выкормыша Амона, нет, это не выход! Пусть Гефестион живёт и мучится от подлого царька, пусть этот царёк получит за смерть Филоты должную кару!       Что же делать теперь?       Филота снова огляделся. Проломить себе голову железным прутом — легко сказать, а как сделать, когда замахиваться придётся из такой неудобной позиции — ни скорости, ни обрушивающегося со всей силы веса? И с цепями то же самое. Можно сложить железо на полу, но, опять-таки, хватит ли расстояния и как перекувыркнуться в воздухе? Нет, проклятие, и это не подходит. А, вот оно, придумал! — и Филота вздохнул с облегчением. Конечно, как он сразу не сообразил! Он снимет хитон и перекрутит его на своей шее. Или разорвёт его на полосы и сплетёт удавку. Набедренная повязка даже больше подойдёт, у неё уже готовы тонкие тесёмки. Разумеется, противно оставлять похотливым взглядам пытальщиков прекрасное обнажённое тело, но как будет страдать Гефестион, созерцая так и не вкушённую красоту! Или, может быть, всё-таки лишить его этого удовольствия? Попробовать найти полотенца: должны же истязатели держать их про запас, чтобы вытирать руки, забрызганные невинной кровью. Да, надо найти полотенца, но в пыточной темно — следует открыть окно.       Филота подбежал к окошку — и замер, услышав приближающиеся шаги. Это не был топот множества ног, шёл один человек — значит, не Александр. Тогда кто? И почему Филоте так хочется, чтобы это был Гефестион, и почему он уже твёрдо убеждён, что это именно он?