Наперекор

      Гиппарх легонько потянул на себя створку, мысленно кляня свою слабость и понимая, что теряет драгоценное время, но отказаться от желания увидеть Гефестиона ещё раз не смог.       Это действительно был сын Аминтора, он шёл в плотно запахнутом гиматии, однако левая пола топорщилась. Что под ней могло быть? Амфора старого доброго винца на прощание?       — Леон, Протей, приветствую! Как наш гиппарх, не буянит?       — Он окончательно свихнулся. До сих пор думает, что с ним в игрушки играют и это ты его под замок посадил, чтобы страху напустить — смеха ради.       — Ну-ну. Тьмы низких истин нам дороже нас оглупляющий обман. Когда-нибудь какой-нибудь великий поэт причешет эту фразу и отправит её в вечность.       Но охранников более занимали земные материи:       — Когда Александр придёт?       — Он сейчас принимает посольство из Кармании, а потом будет военный совет: Сатибарзан перерезал македонский гарнизон — надо принимать меры. Говорил я Александру, чтобы он не верил этой сволочи… Так что ещё часа два-три вы здесь точно продежурите. — И, увидев, как приуныли стражники, Гефестион решил их обрадовать: — К счастью, я сообразил, как вас развлечь. — Сын Аминтора распахнул гиматий, глаза Леона и Протея радостно блеснули, узрев небольшую амфору. — Настоящее хиосское, из царских запасов. Вот, — и на свет явились две кружки, — и посуду захватил. Не наши македонские скифосы, а варварские трофеи, но вместительные — подойдут. Да вы садитесь: устали ведь стоять!       Леон и Протей опустились на деревянную ступеньку и взяли кружки, Гефестион разлил вино.       — А ты без кружки как? — спросил Протей.       — А я из горлышка. Но вы не беспокойтесь: я, ещё выбирая, горло хорошенько ополоснул.       Филота пожирал сценку пристальным испытующим взглядом, прямо ел её поедом: Гефестион фальшивил. Нет, постороннее ухо не могло это определить, но гиппарх, знавший сына Аминтора с тринадцати лет, наигранность уловил. Вот только то, что затеял Гефестион, оставалось загадкой…       — Чистый нектар! — оценил усевшийся от окошка подальше. — Сразу тепло стало, словно и не осень, а какой вкус!       — Ты прав, Леон, — вторил Протей. — Вино, достойное богов, никакого сравнения с местной дрянью.       — А то! Я плохое не выберу.       И Филота снова услышал в голосе Гефестиона явно искусственную беспечность. Пока стражники пили первую чарку, Аминторид наклонил амфору, но так слабо, что вино в ней не могло омочить его губ. Этого не разобрали Леон и Протей, с энтузиазмом принявшиеся за дегустацию, да ещё сидящие на приступке, но гиппарх заметил явно недостаточный наклон сосуда сразу.       — Ну что, ещё по одной? И чтобы все наши враги сдохли!       — Золотые слова! — И дорвавшиеся до дармового прекрасного вина с радостью подставили быстро выпитые кружки — Гефестион снова налил их доверху. — Ох, забористое винцо! По всему телу, какое блаженство… — Леон зевнул, прислонился спиной к двери и вытянул ноги.       — А, разморило, — шутливо отметил Гефестион.       — Смотри не засни, — обеспокоился Протей, но очень вяло.       — А что и не прикорнуть часок-другой? Александр пока занят, а я никуда не отлучусь. Будет гиппарху охрана из командования — пусть гордится.       — А ведь правда, — Протей пьяно икнул, язык его явно заплетался. — Я и сам пригрелся. Нехорошо будет, если царь увидит. Точно разбудишь?       — Железно, не волнуйся. Кто-кто, а я Филоту не упущу.       Напряжённые отношения между Аминторидом и Парменидом ни для кого в войске секретом не были — и Протея заснувший товарищ не насторожил: вот же он, Гефестион, рядом! Орлиный взор, правая рука Александра, любовник, друг, сподвижник, бесконечно преданный царю, — он и подежурит — и Протей, не испытывая никаких уколов совести за совершаемое, вслед за Леоном спокойно заснул на посту.       Как только пьяное бормотание стихло, послышался лязг отодвигаемого засова. Гефестион открыл дверь и тихо ругнулся:       — Ни зги не видно со свету. Филота, ты здесь?       — А где ж ещё? — удивился гиппарх.       Сын Аминтора испустил чудовищный вздох.       — Слава богам… А то здесь было так тихо…       — …что ты подумал…       — …что я этого не вынесу.       Сколько раз посреди пира разгорячённый вином Александр уводил в опочивальню Гефестиона, не забывая кинуть на Филоту торжествующий взгляд — ухмыляющийся, злорадный, развратный, себя утверждающий, предвкушающий! Сколько раз Гефестион не оборачивался, хотя Парменид готов был голову дать на отсечение, что его зелёные глаза просто прожигают стройную спину первого этера. Самолюбие боролось с любовью, гордость — с болью. Филоте был нужен виноватый синий взор — оправдывающийся, умоляющий понять, что Гефестион идёт на крест по приказу правителя, а не к наслаждению с любимым. Самолюбие было уязвлено: мерзкий сын Аминтора не оборачивался! Любовь страдала: ему, ему, Филоте, должен был принадлежать Гефестион, неужели Аминторид не может уяснить, что утехи с выкормышем Аида, самозваным Амоновым сынком — ничто по сравнению с морем блаженства в объятиях гиппарха! Гордость терзали ухмылки Александрова окружения. То ли мнимые, то ли существующие на самом деле, они выставляли Парменида неудачником, оплёванным, обойдённым, разинувшим рот на оказавшееся не по зубам! Филота тушил злость в зелени глаз, старался не закусывать губу, флиртовал с первым попавшимся или оглаживал какого-нибудь красавчика-пажа — пусть никто и не думает, что Филота серьёзно увлечён Аминторидом и болезненно реагирует на свою безответную страсть — нет же: так, приволокнулся. Подцепит — возьмёт, промахнётся — мигом утешится: ночью все кошки серы.       Так было. Но теперь между Филотой и Гефестионом не стоял Александр. Аминторид подлетел к гиппарху и впился в розовые губы страстным поцелуем, но руки, оплётшие было шею, тут же оттолкнули ответившего на лобзание:       — Время, время. — Гефестион сунул руку за пазуху, вытащил кусок хлеба с сыром, протянул Филоте: — Ешь, с утра ведь голодный! — положил амфору на стол: — Не вздумай пить: здесь лошадиная доза сонного порошка, — прошёл к выходу, вытащил из пальцев крепко спящего Леона кружку и снова прошёл внутрь. — Здесь должна быть вода. Ты же с утра и не пил ничего. А, вот она… — Широко распахнутая дверь помогла узреть в дальнем углу покрытую тряпкой гидрию, которую ранее Филота, скорее всего, искавший воду впотьмах, в освещённой только крохотным окошком комнате принял за кучу хлама. Гефестион плеснул в кружку воды, вылил на пол, снова наполнил, протянул гиппарху: — Держи, теперь безопасно, — и начал перетаскивать в помещение обмякшие тела охранников.       Филота запивал хлеб с сыром холодной водой.       — А зачем ты их усыпил? — они же впустили бы тебя без разговоров.       — И впустили, и выпустили бы обратно, только не с тобой.       — К чему? Разве ты пришёл не затем, чтобы меня убить?       Гефестион замер.       — С чего это?       Филота пожал плечами:       — С великодушия. Я знаю, что меня приволокли сюда по приказу Александра — понял, когда несколько часов просидел: ни один розыгрыш так долго не тянется. Александр, безусловно, не преминёт явить мне достойное попечение и услуги опытнейших истязателей, ну, а ты, добрая душа, не сможешь на это смотреть и, пронзив меня мечом сейчас, избавишь Александра от удовольствия, а меня от мучений.       — Нет. Это дела не изменит. Александр действительно горит желанием рассчитаться с тобой за всё, но, как и я, прекрасно знает, что ты невиновен: ни один из заговорщиков не назвал твоего имени даже под пытками.       — Я это знаю. И как же он со мною расправится, на каких основаниях?       — Замучит тебя до такого состояния, — Гефестиона передёрнуло, — что ты, только чтобы пытки прекратить, возведёшь на себя какую-нибудь напраслину, уцепится за это, а поутру зачитает твои показания, как несомненное свидетельство злого умысла. Ну, а Птолемеевы провокаторы сориентируют войсковое собрание на праведный гнев и смертный приговор. — Гефестион снова нервно дёрнулся.       — Нечто в этом роде я и предполагал.       — Омерзительно, но факт. Поэтому я тебя выведу отсюда. У нас ещё есть два-три часа в запасе, но терять время не стоит. Посты со вчерашнего дня усилены, но я знаю, как тебя провести мимо них. Выйдем за пределы лагеря с западной стороны, невдалеке в маленьком загончике тебя ожидает самый мощный и высокий дромадер из армейских конюшен… или верблюжен, мать их… — сядешь на него и поскачешь что есть духу в Экбатаны.       — Ты очень рискуешь… — И тут лицо Филоты озарилось: — Ты поедешь со мной? — Шальная мысль, залетевшая в голову, не отпускала: а вдруг? Что если то, чего Парменид так хотел, свершилось — и Гефестион сможет оставить Александра? Любому терпению приходит предел, а отношения в первой во всей Ойкумене любовной паре в последние месяцы были далеки от безоблачных: Багой, пусть не составляя серьёзной конкуренции сыну Аминтора, возбуждающий в царе только плотскую страсть, всё же давал повод для ревности, а как страдальчески искажались черты Гефестиона, когда на военных советах самонадеянный правитель начинал бредить мечтами о походе в Бактрию и Согдиану, в Индию, а как противны были первому этеру проскинеза и челобитие, которых Амонов сынок требовал всё настойчивее! Всё это вместе взятое уничтожило былую любовь, и наконец душа Гефестиона освободилась от плена былой страсти и поняла, что по-настоящему может любить только красавца-гиппарха. Плюс ко всему этот поцелуй на грани жизни и смерти — такими не разбрасываются в судьбоносные мгновения!       Но мысли Гефестиона были далеки от нежной лирики, не впускали в сердце такое очевидное, само собой разумеющееся:       — Нет. Я останусь с Александром.       Зелёные глаза потемнели.       — Ты сильно рискуешь, — повторил Филота. — Для чего ты это делаешь?       — Я не могу допустить, чтобы Александр творил бесчестное. Если он тебя замучит и убьёт, твоя тень ему этого не простит. Провидение накажет его, а я не хочу этого допускать.       — Значит, ты делаешь это для Александра? А если я не приму то, что ты делаешь ради него?       Лицо Гефестиона сморщилось, как от зубной боли:       — На пороге такой ужасной гибели ты будешь демонстрировать мне свою гордость и надменно отказываться от спасения из-за глупых соображений? Я делаю это по тысяче причин! Я не хочу, чтобы Александр творил неправедное; я не хочу, чтобы он шёл на Восток и ввязывался в партизанскую войну, теряя в варварских землях лучших воинов; я не хочу служить бесчестному царю — это меня унижает; я эллин, культ красоты для меня всё — и я не выношу пыток, мне отвратительна мысль об уничтожении красоты, о том, что прекрасное тело превращается в окровавленный кусок мяса; я не хочу твоей боли, я не хочу вида твоих мук, я возражал против пыток задержанных ранее, мне удалось отвертеться от их созерцания, но сегодня Александр наверняка оставит меня здесь, чтобы я видел всё от начала до конца. Я делаю это ради справедливости — тебе этого мало? Что ты ещё хочешь услышать? Что Александр горит желанием после тебя рассчитаться и с твоим отцом и для этого хочет послать в Экбатаны Полидаманта? Он отыщет там Клеандра, а Клеандр сколотит вокруг себя банду наёмных убийц, имеющих прямой доступ к Пармениону, — высших офицеров, которые ослушаться Александра не посмеют, потому что их дети служат здесь и естественно станут заложниками, как и родственники самого Полидаманта. Жизнь твоего отца всё-таки перевесит твоё упрямство?       Чело Филоты прорезала морщина.       — Ты меня убедил, — его голос прозвучал глухо. — Но тебе не следует оставлять Леона и Протея в живых: Александр придёт, растолкает их — и они скажут, что это ты вёл с ними задушевные беседы, был так добр и угощал их таким прекрасным вином.       Гефестион только махнул рукой:       — Это неважно: я и так раскрылся — ещё на рассвете вывел из стойл самых мощных дромадеров, и Полиен, которому я доверяю, как самому себе, погнал их по дороге в Экбатаны, чтобы подготовить подставы.       — Как же ты объяснил это скотникам?       — Наплёл главному смотрящему что-то про Сатибарзана, даже пергамент накатал за своей подписью. — Гефестион горько усмехнулся. — Я же второй Александр.       Но и Аминториду, и Филоте было не до смеха.       — Хотя бы амфору разбей — пусть на полчаса, но это задержит поиски.       — Не нужно, Леону и Протею и так достанется за пьянку на посту.       — Ты всё такой же… — Филота порывисто обнял Гефестиона и прижал его к сердцу. — Пошли.       Они вышли из домика, Аминторид задвинул засов и огляделся. Погода благоприятствовала и беглецу, и устраивающему побег: холодный ветер разогнал праздно шатавшихся по шатрам и палаткам. Впрочем, мрачный домишко, стяжавший себе очень дурную славу, воины и прежде старались обходить стороной.       — К тем кустам.       После пересечения открытого пространства гиппарх и первый этер Александра отправились к западным выходам из лагеря, следуя вдоль одной из внутренних дорог, но не выходя на неё, а держась за деревьями, кустарниками и постройками.       Тревога за Гефестиона Филоту не отпускала:       — Ты хорошо подумал? Пока всё ещё можно развернуть…       — Для меня поздно, я уже всё решил.       — Но Александр придёт в бешенство: мой предупреждённый отец станет естественным препятствием для переброски частей, набираемых Антипатром в Македонии, и наёмников из Греции; в Экбатанах у отца элитные войска; там же, у Гарпала, казна — всё золото империи; за оружие, провиант и снаряжение отвечает тоже Гарпал. Опираясь на Карманию, Парфию и Дрангиану, Александр не покроет и десятой части своих потребностей — ты разваливаешь империю, отсекаешь от своего драгоценного самую мощную и самую богатую её часть. Мидия — огромная сатрапия, стратегический центр, остальные персидские столицы, Вавилон…       — Империя развалится и в том случае, если Александр пойдёт через Арахозию в Бактрию и Согдиану с прицелом на Индию: в пустынях, горах и в гражданской войне мы потеряем отборные части, наших ветеранов, цвет армии, а что можно будет сделать с наспех набранными наёмниками? Империя развалится, если Александр казнит тебя, потому что его накажет провидение, а оно может наказать не только распадом страны. Лучше уж ты останешься жив — Александр потеряет половину империи, но не будет плутать, коченеть от холода, изнывать от жажды и голода в песках, ловить отравленные стрелы и дротики туземцев. И так, и так без половины страны — так пусть хотя бы с сохранёнными силами, молодостью, здоровьем.       — Ты опять о нём, но ты сам! Он же придёт в бешенство: шутка ли, когда кто-то разрушил его замысел, предал поруганию самые заветные мечты! И я не уверен, что его любовь к тебе сохранит твою жизнь, если жажда власти и стремление идти вперёд говорят в нём не менее громко. В ослеплении гнева он убьёт тебя, потом поймёт, что тем самым влез в петлю, но всё-таки прежде убьёт — и вполне вероятно, что так же, как уготовил мне, раз именно ты лишил его такого наслаждения.       — Пусть. Ты не простишь его, если он тебя замучит, — и его постигнет кара. А если он растерзает меня, я его прощу и за порогом смерти отмолю ему счастье, выпрошу у богов — он будет спасён. — И Гефестион резко замер: — Тсс!       Предостерегающе поднятая рука остановилась у губ следующего позади Филоты — гиппарх поцеловал кончики пальцев Аминторида и посмотрел на дорогу, перед которой они стояли, отделяемые от неё только несколькими деревьями. Это была западная граница лагеря, часовые контролировали весь периметр — один из них расхаживал в десятке шагов от Гефестиона и Филоты.       Сын Аминтора подобрал два камешка: совсем маленький и побольше — и пропустил Парменида вперёд. Гиппарх понял замысел и поравнялся с деревьями. Гефестион запустил маленький снаряд — далеко через голову стража — тот среагировал на звук удара камешка о землю и повернул голову. Филота метнулся через дорогу, Гефестион опрометью кинулся следом и бросил второй камень почти в том же направлении, что и первый, — лишь чуть немного правее, в придорожные кусты. Треск сухих веток вторично отвлёк охранника и заставил его подойти поближе: несмотря на то, что листья уже облетели, сучья были толсты и часты — надо было осмотреть их внимательнее. Конечно, ничего подозрительного обнаружено не было.       — Лисица, что ли, за мышами охотится, — пробормотал часовой и плотнее запахнулся в гиматий. Ну и беда с этими заговорами: хоть и взяли всех, а дежурство остаётся усиленным, да ещё в такую неуютную погоду! Эх!..       Оказавшись вне территории лагеря, Гефестион с Филотой вздохнули с облегчением: самое опасное было преодолено — и быстро добрались до укромного местечка, где в наспех сколоченном загоне подрёмывал огромный верблюд — красавец-дромадер.       — Целый слон, — впечатлился гиппарх. — У тебя великолепные организаторские способности, сын Аминтора! Не боишься, что я стану оценивать и дальше?       — И как только твоя голова может об этом думать в такой момент — просто диву даёшься… — пробормотал, смешавшись, Гефестион, раскидал несколько снопов сена с предусмотрительно наваленной копны и забрался внутрь некоего подобия шалаша, который образовывали установленные конусом колья.       — Как ей не думать именно так, когда такое хорошее местечко для свиданий нашлось? Ты просто семейное гнёздышко свил. И тепло, и от шума далеко, и начальство не грозит ни пытками, ни казнью. — Филота вслед за Гефестионом пролез в маленькую нишу. — Если что мне во всём этом и нравится, то это масштаб предательства. Оторвёмся по полной? — и припал губами к устам Гефестиона.       Сын Аминтора чуть не задохнулся.       — Ты с ума сошёл!       — Скажи, что ты не возмущаешься, а восхищаешься моей бесшабашностью — она стоит бездумности Зевсова подкидыша, а? — Глаза Филоты полыхнули злостью: — А ты знаешь, ведь твой Александр мне много задолжал: его охранники вломились ко мне, когда мне снился дивный сон, и прервали чудное видение. — Как почка, напоенная живительными соками, из буйной зелени во взгляде, сметая недоброе, расцвела, распустилась нежность. — Там была Миеза, там была весна, мы лежали в одной постели, и яблоневый цвет летел из окна на мою грудь и твои губы, там всё должно было свершиться далее. Александр украл у меня сказку — мне ничего не остаётся, кроме как ограбить его на быль.       — Ты выбрал для этого самое подходящее время. — Гефестион явно смешался; несмотря на смысл сказанного, несмотря на огромный риск любой проволочки, его так и подмывало забыться в том, чего он, вопреки тому, что не раз готов был, так и не изведал.       — Другого может не быть. Как знать! — может быть, видимся в последний раз: вдруг меня выдадут, если не на первой, то на второй или четвёртой подставе?       — Не выдадут: всем хозяевам постоялых дворов Полиен прозрачно намекнёт, что в случае покушения на тебя они будут иметь дело со мной. И, даже если меня к тому времени уже не будет в живых, слух об этом ещё не успеет дойти — можешь не волноваться, персы не осмелятся. Да ты и поедешь в персидской одежде.       — Ну, этот верблюд, как и твой посланник из Фрады, как и мой акцент, лучше всего остального скажут о том, какой я мелкий местный торговец, — усмехнулся Филота. — А если меня убьют по дороге — работники ножа и топора?       — Здесь я бессилен. Клянусь честью, это от меня не зависит, и, по правде говоря…       — Не ври, что ты испытал бы облегчение, узнав о том, что лихие люди выпустили мне кишки.       — Клянусь честью, я не возражал бы.       — Чем ты клянёшься, я не ослышался?       — Не мучь меня.       — А ты разверни всё, пока ещё есть время. Не хочешь? — и правильно. С волками жить — по-волчьи выть — в игре с Александром о благородстве всем приходится забывать.       — Ты всё тот же прежний безумец, — прошептал Гефестион.       — И тебе это нравится, не так ли? Шутки в сторону: предавать — так с размахом. Второе издание царя давно не давало мне покоя, я предпочитаю его первому — оцени же это! Мне придётся извиниться лишь за то, что свою задницу сейчас я не смогу предоставить в твоё владение: мне её ещё сто шестьдесят парасангов по пустыне трясти.       — Филота, речь о твоей жизни идёт, а ты о чём?       — Гефа…       — Не называй меня так!       — Буду! Ты же сам меня провоцируешь: сметал копну на кольях, как стог…       — …для того, чтобы сохранить внутри то, что ты наденешь и возьмёшь с собой. И, вообще, это новое в архитектуре сеносодержащих построек — творение неизвестного гения, я имею отношение только к тому, что его нашёл, а посещать его собирался только с… чтобы в шатре нам не надоедали.       — Как бы то ни было, мы туда прекрасно поместимся — соединим приятное с полезным. Ты о масле не забыл мне на пропитание в пути?       — Проклятие! Чтоб тебя…       — И тебя, филе, и тебя!       — Филота!       — Гефестион!       — Филота…       — Гефестион…       Через несколько мгновений хитон Аминторида был скинут, гиппарх уложил этера на хворост, набросанный на землю, и стал осыпать поцелуями грудь и живот, расправляясь с набедренной повязкой. Гефестион уверял себя в том, что он этого не хочет, но и с Филоты одежда слетела моментально.       — Теперь ты опять скажешь, что этого не желаешь?       Филота съехал к ногам Гефестиона и развёл их, не забыв задеть демонстрирующее сыну Аминтора его истинные намерения. Сильные руки скользили по телу, оглаживая его всё ближе к средоточию страсти, и были слишком нежны, чтобы от их ласки можно было отказаться.       Филота вобрал в рот одно яичко, оттягивая его на себя губами и выталкивая языком, вылизывал тонкую кожу мошонки, надавливая языком всё сильнее, а потом перешёл и на другое яичко. Пармениду нужны были стоны Гефестиона — и он их получил. Отдаваясь рваным вздохам, этер расписался в поражении, его руки скользили по плечам и шее Филоты, вплетались пальцами в пепельно-каштановые кудри, а гиппарх не останавливался и, наигравшись с ятрами, обхватил давно набухший ствол раскрытыми губами и провёл ими от его основания к алевшей головке.       — Вулкан страсти, а? И лава кипит в ожидании главного взрыва…       — Да чтоб тебе в пути кишки выпустили!       — В преддверии этого я исторгну из тебя совершенно другое.       Язык Филоты коснулся уздечки, взлетел к сочившейся смазкой щёлочке и стал вылизывать её, то проводя вдоль, то теребя её поперёк. Гефестион застонал в голос. Зелёные глаза смотрели в синие, одурманенные желанием и творимым языком, но этого уже было мало. Разомкнув зубы, Филота осторожно коснулся остриём резцов нежной плоти. Новизна ощущения резанула лежащего под гиппархом по нервам, вознесла до небес, одновременно пробрав до глубины души и рассудка, — Гефестион широко раскрыл помрачённые синие очи и закусил губы.       — Александр тебя так не обрабатывал, верно?       — Ты просто…       — Конечно. Подмахивать не забывай. — И губы Филоты заскользили по возбуждённому стволу, вбирая член всё глубже и глубже.       — Ты что творишь?       Гиппарх поднял на Гефестиона пьяные беспутные глаза.       — Хочешь принять активное участие?       — И даже не спросив твоего разрешения. — Сын Аминтора изловчился, выскользнул из-под Парменида и, подтянув его голову к своей, перевернул на спину.       — Вкуси свою же страсть… — Зелёные омуты в обрамлении пушистых ресниц и топили в своих глубинах, и вопреки фривольности сказанного устами сияли детским восторгом; губы нависли над губами и тянулись друг к другу — неотвратимо, опьяняясь собственной смелостью и беспечностью на краю пропасти. В иные мгновения только безрассудство естественно, несомненно и единственно разумно…       Гефестион не мог сопротивляться и отдался поцелую — первому настоящему, истинному, не имеющему ничего общего с тем, в пыточной, бывшим только благодарностью за то, что Филота не совершил непоправимое, не свёл счёты с жизнью, не дождавшись этера и его зыбкой, но всё же возможности спасения.       — Устали вы, бедные уста, на моём члене, и от моих губ вам покоя бы долго не было, если бы я не нашёл для них других дорог…       — Повторишь мой путь? Изволь… — Теперь уже Филота блаженно стонал под то нежными, то крепкими, взасос, лобзаниями уст, под касаниями языка и захватываниями зубами своей плоти. Голова Гефестиона спустилась к перевозбуждённому члену. — Ну же, филе, бери! — выдохнул гиппарх.       — Не спеши. — И, только огладив низ живота и внутреннюю поверхность бёдер, Аминторид легонько нажал пальцами на промежность, подвёл язык под основание мошонки и, поднявшись по её середине, перешёл на задубевший ствол.       Что нового могли таить в себе плотские утехи для двоих двадцатишестилетних мужчин, для которых война стала домом более родным, чем мирная крыша над головой, после шести лет походов, когда к ногам победителей падали тысячи мужчин и мальчиков, женщин и девственниц? Тысячи талантов, кровь поверженных врагов и покорённые города — чего после этого не видели ещё синие и зелёные глаза? Но вечно юное стремление гнало и гнало кровь; они были вдвоём — впервые, здесь, на полчаса; отступничество одного и месть другого были их священным правом — и танец губ Гефестиона на члене Филоты превращал действо в магический ритуал, а судьба оставляла так мало мгновений близости друг с другом — кратких, уносящихся слишком стремительно…       — Филе, ты мне маслице обещал! Вскрывай свои стратегические запасы!       Гефестион не глядя рванул ремень, вытянув из-под вороха соломы заранее приготовленную суму, и нащупал в ней склянку. Теперь уже Филота выскользнул из-под тела сына Аминтора, оставив того лежать на животе, провёл руками по задней поверхности бёдер и коснулся ягодиц. На розовые полосы, отпечатанные хворостом, ложились нежные поцелуи.       — Останусь жив — в следующий раз тебе так сладко будет на мягкой перинке. — Гиппарх развёл в стороны пострадавшую плоть, раскрывая ложбинку, и слегка потёр сфинктер сухим пальцем. Тихо звякнула склянка. — Тебе сейчас будет немного холодно. Перевернись на спину, я хочу видеть твои глаза. — Филота медленно-медленно, почти вползал в Гефестиона, в синих глазах взбухли слёзы. — Ты что? Тебе больно?       — Нет. Просто… скажи ещё раз, что было в твоём сне.       — Миеза, весна и яблоневый цвет.       — Не одного тебя он обокрал, — произносить имя любимого вслух здесь, сейчас, в эти мгновения Гефестиону почему-то не хотелось. — Давай, Филота, жёстче, не бойся! Я этого хочу. — Этер закинул ноги на стройную спину гиппарха, каждым размашистым движением задевавшего источник наслаждения внутри, натиравшего уздечку члена Гефестиона своим животом и оставлявшего лёгкие поцелуи на раскрытых губах, пересыхающих от резкого дыхания. Аминторид убирал наверх, отводил за голову пепельно-каштановые пряди, чтобы посмотреть на лицо, которое через полчаса исчезнет в неведомых краях. Он не забудет его никогда, да и недолго помнить что-либо останется на этом свете — до тех пор, пока Александр не насадит его на кол или на крест… или — в виде исключительной милости — на кинжал. — Жёстче, Филота, жёстче! Останься во мне всем: и болью, и наслаждением. Останься во мне везде: и внутри, и на губах, и в глазах, и дыханием на щеке…       Гиппарх коротко застонал, сын Аминтора крепче сжал ноги на его спине, ловя выбросы спермы, — и сам взлетел до небес, оросив свой торс. Филота осторожно вышел, уронил голову на драгоценный живот партнёра и проехал ею к левому соску, под которым ещё бешено колотилось сердце, по пути размазывая одни белёсые озёрца щекой и слизывая другие языком.