Разлом

1

— Утро добрым не бывает, но у тебя сегодня именно такое! — Тэхён вбегает в темную палату, отодвигает шторы в стороны, открывая вид на коридор, забитый врачами и медбратьями. — Подъем, Чон Чонгук! — произносит он громко и четко, чтобы альфа проснулся. — Долг зовет, а маршал Ким Намджун ждет тебя через двадцать минут в своем кабинете, — Тэхён медленно подходит к постели, на которой лежит Чонгук, и вглядывается в спящее тело. Прошлой ночи словно и не было. Думать об этом даже стыдно. Альфа начинает недовольно ерзать, с трудом разлепляя веки и корча недовольное лицо от слепящего света. — Угу, — отвечает Чонгук, потирая оцарапанной ладонью глаза. Едва засохшая корочка на ране начинает напоминать о себе, больно пощипывая. Чонгук шипит, вспомнив, что еще вчера падал и сдирал колени и руки в кровь, а сегодня уже просыпается в спокойной и тихой палате, подключенный только к одной капельнице с физраствором и витаминами. Вчера силы были на исходе, а сегодня, хоть головная боль и ноет где-то фоном, но, в целом, состояние стабильное. Залечить некоторые незначительные травмы, пройти курс витаминов, который выписал неизменный главврач госпиталя Чха Ыну, и Чонгук будет в строю. Как и всегда, жизнь на Тэпхедоме неизменно со скоростью света бежит, невзирая ни на какие внешние обстоятельства. Неожиданное нападение кайдзю — группа прогнозистов разберется. На базе каждому отведена своя роль, каждый занят чем-то важным. У всех есть своя миссия, есть своя задача и цель, к которой они стремятся. Но всех объединяет только одно — борьба за мир, борьба за свободу от гнета пришельцев. Чонгук раскрывает глаза, приподнимается, скидывает босые ноги на неприятно леденящий кафельный пол стерильной палаты и сонно зевает. На часах, висящих на белоснежной стене, всего семь тридцать утра, а Чонгуку ужасно тяжело проснуться. Отсутствие дисциплины многие годы и относительно сбитый режим сделали свое дело. От пары лишних килограмм, добавляющих Чонгуку мужественности и воинственности во внешности, но никак не легкости в бою, придется избавиться. Он и сам понимает, что работать придется много, чтобы вернуться именно в ту форму, в которой он покидал Тэпхедом в последний раз. Но задумываться о том, что придется сражаться в егере, еще рано. Загадывать о том, что будет, Чонгук больше не хочет. В любом случае предсказать невозможно. Жизнь меняется слишком стремительно, всё до пробирающего нутро страха непредсказуемо. — Твоя форма на полке, — Тэхён указывает на стоящую рядом с небольшой раковиной и зеркальцем белую полку пальцем, — через десять минут жду тебя в коридоре. Ыну сейчас снимет капельницу и отпустит тебя, — заканчивает омега. — Надеюсь, ты дорогу еще не забыл, — бросает он презренный взгляд в сторону опустившего голову Чонгука. Его длинные волосы закрывают лицо. Он рассматривает собственные бледные усыпанные синяками ноги и сбитые костяшки пальцев. — Спасибо, пап, — вымученно смотрит на Тэхёна Чонгук, едва ли не закатывая глаза. И с чего вдруг с ним обращаются, как с трехлетним ребенком? Боятся, что сбежит? Боятся, что выкинет что-то глупое и безрассудное? Слишком обнадеживающе. Тэхён хмыкает с усмешкой, открывает дверь и удаляется из палаты. Вчерашнее легкое помутнение из-за жалости к судьбе альфы резко заканчивается. Всё, что было до восхода солнца — помешательство, не поддающееся объяснению. Утро забрало все мысли и переживания о Чонгуке. Теперь он всё тот же ненавистный дезертир.

2

— На Тэпхедоме за время твоего отсутствия практически ничего не изменилось. Мы потеряли несколько егерей и экипажей в неудачных сражениях. Но это компенсируется прибытием новых пилотов и строительством новых машин. Кайдзю становятся умнее и бой уже не так легок, как было в твое время. Поэтому егери сейчас оснащаются гораздо более серьезным и тяжелым оружием, — Тэхён ведет с интересом разглядывающего стоянку Чонгука к кабинету маршала и рассказывает обо всех изменениях будто сам себе. — Построено несколько новых доков, проведен капитальный ремонт связующих дорог и некоторых корпусов, — Тэхён вытягивает руку и показывает на красующийся начищенный Тэнгу, возле которого крутятся рабочие и устраняют дефекты, полученные в последнем бою. — Тэнгу сейчас самый мощный егерь. Ядро из сплава титана и алюминия, по сорок восемь дизельных движков на каждую мышцу, новейшая система нейропередачи. Работает на системе электронных схем. В комплекте катана, нунчаки, плазменное орудие в тридцать зарядов на каждую сторону, что даже больше, чем было у Фолгора. Смертоносный боец. Главное преимущество — рукопашный бой и разнообразие холодного оружия. Перечислять можно бесконечно, — останавливается возле Тэнгу Тэхён и с влюбленностью в глазах рассматривает бесподобный громадный робот высотой в несколько десятков метров. — Но у Фолгора же было двадцать три заряда на каждую сторону, мировой рекорд. Плазменное орудие — главный боевой потенциал Фолгора, — озадаченно спрашивает Чонгук. Тэхён переводит на него взгляд, в усмешке растягивает губы, косо глядит на глупого альфу, совсем отставшего от жизни. — Каждый квартал два года подряд всех егерей базы реставрировали и совершенствовали. Фолгор с былой потенциальной силой сейчас не выдержал бы и кайдзю третьей категории, о пятой и четвертой и речи нет, — поджимает Тэхён губы. Чонгук сводит брови, с недовольством в душе возражает: — Из разлома уже выходят кайдзю пятой категории? — Нет, но мы готовимся к этому. Рано или поздно это настанет, — Тэхён отворачивается от Чонгука и с поднятым подбородком направляется в кабинет к маршалу. Несколько минут они молчаливо идут. Тэхён рассматривает свой план на сегодняшний день, анализирует расписание маршала и на ходу подстраивает собственные тренировки под освобождающиеся часы. Каждая минута на вес золота. У Тэхёна нет времени ни на отдых, ни на развлечения. Его день даже более загружен, чем у самого маршала, просто потому, что тот против излишних тренировок Тэхёна и его рвения стать пилотом. — А ты? Что о тебе? — неожиданно заговаривает Чонгук уже на подходе к знакомой двери. Тэхён тормозит, не поднимая взгляда на альфу. — Протеже маршала? Да брось, не поверю! — смеется Чонгук. — Ты пилот? — У маршала на всё свои резоны, — коротко отвечает Тэхён, старясь не выдавать внешним видом задетую за живое душу. Тэхён бы отдал собственную жизнь за один раз нахождения в седле, отдал бы всё, чтобы разорвать хотя бы одного кайдзю, но всё это для него под запретом. — А что сейчас с Фолгором? — дверь перед Чонгуком раскрывается, позволяя рассмотреть просторный кабинет и по-прежнему цветущие кувшинки на водной глади. Тэхён отвлекается от своего планшета, искренне улыбается, из-под ресниц глядя на такое же улыбчивое лицо Чонгука. — Спроси об этом у него, — кивает он в сторону отвернувшегося к окну за своим массивным столом маршала.

3

Чонгуку волнительно сделать хотя бы шаг по ведущему к столу Намджуна мостику. Запах кувшинок распространяется по помещению, как это было несколько лет назад, наводя ложное чувство безопасности. Новая мебель в кабинете маршала кричит о том, что и его характер изменился. Тяжелый дубовый стол темно-коричневого оттенка из необработанного дерева с плавными углами и лакированной поверхностью, широкий кожаный стул черного цвета, из-за которого лишь виднеется макушка Намджуна. — Ну здравствуй, пилот Чон, — произносит он своим серьезным тоном, не разворачиваясь лицом к альфе. — Как поживаешь? — сложив руки на груди, Намджун моментально оказывается лицом к двери, пронзая Чонгука острым взглядом своих карих глаз. Младшему кажется, что они смотрят куда-то сквозь него, но в них нет злости, нет ненависти и опасности. — Приветствую, маршал, — Чонгук вытягивается по струнке, отдавая воинское приветствие, слышит в ответ холодное «вольно» и двигается к стулу перед столом Намджуна. — Давно не виделись, — впервые улыбается он. — Вы изменились, пилот Чон, — замечает Намджун. На его груди сияют ордена, рядом с ними знак Тэпхедома, а на плечах кителя красуются серебристые звезды. Намджун по-прежнему является путеводной звездой для народа всего мира, и внешность его, соответствующая званию, вселяет веру в светлое будущее, о котором мечтает каждый житель планеты. — Вы тоже, маршал, — продолжают они обмениваться любезностями. Чонгук усаживается в мягкое кресло перед Намджуном, ожидая главной части разговора. Он им предстоит долгий и серьезный. — Начнем, — произносит маршал. — Рад вас здесь видеть, — искренне произносит Ким. — Но как бы сильно я не старался, уголовное дело на вас всё же было заведено, — Намджун протягивает Чонгуку бумагу с протоколом, дабы обвиняемый хотя бы ознакомился с составом своего преступления. — Закон есть закон, и уклонение от него карается еще большим наказанием. Статья за дезертирство, тебе грозило до пятнадцати лет тюремного заключения. — Но вы благородно нашли мне другое наказание? — усмехается Чонгук, откладывая листок с выдвинутыми к нему обвинениями в сторону. Если бы дело было и правда настолько серьезным, он бы здесь и сейчас не сидел, а находился бы в тюремной камере, а разговор вел бы со следователем, но не с маршалом. — Если для тебя служба операции «Егерь» — наказание, в таком случае, да, я благородно нашел для тебя другое наказание, — улыбается Намджун, подаваясь немного вперед. — И какое же? — спрашивает Чонгук. Бояться ему и правда нечего. Всё самое худшее, что могло с ним произойти, уже давно произошло. Потерять всё — вот наказание Чонгука. Благо ему посчастливилось еще не потерять себя, но и здесь вопрос спорный. Чонгук уже давно не тот целеустремленный, переполненный благородством и героизмом юноша. Он трус. — Я возвращаю в строй всех егерей, которых только могу найти. Финансирование операции резко сократили, поэтому приходится искать пути обхода, — Намджун вновь откидывается на спинку своего кресла, покручивая меж пальцев золотистую ручку. — У нас есть один списанный в Сан-Франциско егерь пятой серии без одного пилота, есть Тэнгу второй серии, прибывающий из России Стражник первой, южнокорейский Тэ Квон Ви четвертой серии и еще один старичок третьей на реконструкции. Вы с ним знакомы, — Намджун замолкает. Глаза Чонгука вмиг округляются. Он принимает более напряженную позу, надеясь, что сейчас не ослышался. После того, что случилось два года назад, Фолгор попросту не подлежал восстановлению. Увечья были настолько сильными, что егерь бы пришлось просто перестраивать заново. Чонгук рассеянно бегает взглядом, ища в жестах и знаках Намджуна ответ на свой невысказанный вопрос. — Фолгор через месяц будет в строю и будет ждать встречи со своими пилотами, — Намджун не может контролировать улыбку. Теплые, греющие душу и сердце воспоминания о сокрушительном изящном Фолгоре, приковывающем взгляд и уничтожающем кайдзю, как щелкунчик орехи, теплились все два года в мыслях. Мечты о восстановлении родного и незаменимого егеря, Молнии, которая сражала наповал монстров, о создании более прогрессивного и уникального орудия для робота — только благодаря этому Намджун все те два года жил и справлялся с потерей Чонгука и, отчасти, потерей Хосока. Мысли о том, что когда-то на стоянке будет вновь красоваться тёмно-синий егерь с вращающимся атомным сердцем в груди отвлекали от других мыслей, от мыслей о том, что Чон Чонгук, которого Намджун сам затащил в это болото, который так сильно рвался в бой и горел желанием крошить черепа монстрам, погиб, а Чон Хосок, едва ли способный самостоятельно передвигаться не без помощи Чимина, изувеченный и изуродованный, при смерти несколько месяцев лежал в реанимации. Совесть не позволяла вине испариться, будто бы к произошедшему не была приложена рука Намдужна, будто бы не его ошибка загубила двух пилотов. Сон покинул совсем, а старые болезни, полученные в собственных боях десятилетие назад, начинали давать о себе знать. — Почему я, маршал? В мире огромное количество пилотов третьей серии, берите любого, — размахивает руками Чонгук. — Я не хочу, чтобы кто-то вновь лез мне в голову. Когда погиб Хосок, мы были в связке, я чувствовал всю его боль. Его воспоминания до сих пор всплывают в голове, и я никуда не могу от этого деться. Куда бы я не бежал, шрам навсегда останется и не позволит войти в дрифт с кем-то кроме него. — Хосок жив, — отрезает Намджун. Короткая пауза, пристальный взгляд в стеклянные глаза альфы напротив. Непонимание и недоумение. Чонгук не слышит ничего из того, что дальше говорит Намджун. Два слова, переворачивающие сознание. Два слова, которые были только фантазией на протяжении двух лет, кажущихся бесконечными в этих муках и проклятиях. «Хосок жив». Смириться со смертью родного человека, перешагнуть собственную совесть и идти дальше с перманентной болью в груди, чтобы потом услышать: «Хосок жив». Справляться каждый день с мучительной головной болью, ощущать вину за содеянное, знать, что где-то в могиле похоронен друг. В могиле, на которую даже нет сил прийти. А потом короткое: «Хосок жив». Это нереально, это злая шутка Намджуна. Его очередная уловка, чтобы задобрить Чонгука, дать ему глупую надежду, что испарится с наступлением жестокой реальности. Хосок не может быть жив. Чонгук чувствовал его смерть всем своим телом, он чувствовал, как другой человек покидает его голову, прерывая связь. Кайдзю в бою громил только левую сторону, грыз плоть и метал со стороны Хосока, не Чонгука. Кабина была пробита со стороны Хосока. После такого не выживают, а если и выживают, то дальше только одно оно — существование. Человек становится овощем, неспособным даже на самостоятельное употребление пищи. Только разрыв связи стоил Чонгуку ежедневных кошмаров, от которых приходилось просыпаться в холодном поту, и поврежденной нервной системы. Если бы Хосок выжил, он бы навсегда остался в стороне, он бы до конца своих дней остался без возможности вновь надеть шлем пилота. Он бы стал инвалидом. — Да вы издеваетесь? — усмехается Чонгук, поднимаясь со стула. Его челюсти напрягаются. Кулаки крепко и неконтролируемо сжимаются. Еще хотя бы одно слово от маршала и Чонгук разнесет весь этот кабинет к чертям, каждый его уголок за такое жестокое издевательство подожжет пламенем. — Хосок жив, — Намджун не находит смелости больше посмотреть Чонгуку в глаза, сказать это, глядя прямо в душу. Это не его травма, это не его открытая, кровоточащая рана. У Намджуна и своих достаточно, разбираться с чужими нет никакого желания. — Думаю, вам есть, что обсудить. И вы обязательно сделаете это позже, — спокойно говорит Намджун, глядя на взъерошенного Чонгука. — Где он? Как мне его найти? — Чонгук срывается к двери, буквально снося на своем пути мешающийся под ногами стул. — Сядьте обратно, пилот Чон, — Намджун поднимается со своего кресла, обжигающе смотрит в спину Чонгука, наоборот, ледяным тоном выговаривая каждую букву, слетающую с языка. — Иначе отправитесь под трибунал. Ваши проблемы вы решите после разговора, а пока что соблюдайте субординацию и вернитесь на свое место. Вы его забыли, — вновь комфортно усаживается в стул Намджун. Чонгук пышет гневом, едва ли дышит. В груди разжигающая костер ярость, адское пламя, поражающее всё больше участков. Принятие еще далеко в конце тоннеля, до него еще многие недели, если не месяцы, бежать на собственных сбитых в кровь ногах. Злость и ненависть к обстоятельствам кажутся единственным правильным решением. Чонгук пытается успокоиться, но у него совсем не получается. Душу раздирает на части, все шрамы на теле как один начинают о себе напоминать, принося физическую боль. Каждый из них был в память о погибшем Хосоке. О Хосоке, который остался жив, который находится сейчас на Тэпхедоме. Чонгук все эти годы жил, неся на плечах этот груз, ждал часа расплаты за содеянное, и это, видимо, он и настал. Его наказанием за трусость, за побег и за ошибки были два года неведения, закрытых пеленой фальшивой счастливой жизни глаз. За всем тем спектаклем, который он выстроил вокруг себя в Давао, крылась жажда скрыть боль, залечить зудящую рану. Сублимация не помогла. Сейчас каждая мысль, скрываемая столько времени, ударной волной бьет по разбитому сердцу. С трудом взяв себя в руки, Чонгук возвращается на свое место, присаживается и рассматривает собственные посиневшие от напряжения пальцы. Хочется ударить кого-то или что-то, выместить эту пожирающую ярость, этот гнев. — Предлагаю вам сделку, — начинает Намджун. Чонгук не заинтересован. Он на всё согласен, равнодушен абсолютно ко всему, кроме одного имени, одного человека. — Вы выполняете одно моё задание, после этого я снимаю с вас любые обвинения, и катитесь к черту, пилот Чон, — бросает альфа, закусывая изнутри щеку по привычке. Намджун кладет руку на карман брюк, аккуратно и бесшумно выуживает металлический блистер с символикой Тэпхедома и осторожно покручивает его в пальцах. — Какое еще задание? — в недоумении спрашивает Чонгук, сводя недоверчиво густые черные брови. — У меня есть план, — пальцы нетерпеливо сжимают одну капсулу. — Прошлый ваш план, маршал, едва ли не стоил мне жизни, — с отчаянием в голосе произносит Чонгук. Маршал спрашивает так, будто бы у него есть выбор, будто бы Чонгук может отказаться. На деле же путь один. И путь этот лежит через смирение. — Я хочу ударить по разлому, и для этого мне нужны вы и ваши способности. — Я вас понял, маршал, — Чонгук кивает, поднимается со своего кресла. Сказанный Намджуном бред даже не воспринимается. Его слова скользят мимо, улетучиваются в воздухе. Уничтожить разлом? Это, вероятно, опять какая-то шутка. — Разрешите идти? — сквозь зубы произносит Чон. Пожар в сердце не стал меньше. Наоборот, с каждой минутой он только распространяется и губит новые участки. — Вы свободны, Чонгук, — Намджун ждет секунды, когда альфа удалится из его кабинета. Головная боль становится сильнее. Намджун видит расплывающуюся спину Чонгука, трясущимися руками кладет капсулу на язык и проглатывает. Сбивчивое дыхание, учащенное сердцебиение. Капля крови уродует собой белоснежный лист бумаги с важным документом, который Тэхёну теперь придется переделывать.

4

Чонгук выбегает из кабинета, поражая молниями убийственного взгляда спокойно сидящего за своим столом секретаря бету и находящегося на мягком диване приемной Тэхёна. Стена небесного цвета в глазах заплывает красным, превращаясь для Чонгука в тряпку для быка. Он видит безразлично занимающегося своими делами омегу, подходит к нему с намерением выместить на нем свой гнев. Ослепляющая ярость не дает ногам даже и маленькой возможности остановиться, тело само несется к хрупкому омеге. — И когда ты собирался сказать мне о том, что Хосок жив? — сжав челюсти и стараясь не кричать, выплевывает Чонгук. Он собирает всё свое самообладание в кулак, пытается до последнего себя контролировать. — А должен был? — с непониманием смотрит на него Тэхён и пожимает плечами. — Ты провел со мной сутки и за это время ни разу не сказал и слова об этом! — звучащий угрожающе голос Чонгука начинает напрягать и наводить страх. Тэхён вжимается сильнее в мягкую обивку кресла, испуганно бегая глазами. Секретарь, привыкший к тому, что из кабинета маршала люди чаще всего выходят именно в таком состоянии, продолжает что-то внимательно читать в своем ноутбуке. Ровно до тех пор, пока не слышит рык Чонгука. — Да! Ты должен был! — он резко разворачивается и с силой впечатывает собственный кулак в стену. Руку начинает неприятно жечь. Старые раны едва успели затянуться, но Чонгук себя не щадит — наносит новые удары, оставляя следы собственной крови на голубоватой стене Тэпхедома. Всю свою ненависть, опустошенную смертью Хосока душу, заполнившуюся ненавистью к самому себе от сокрушительной вести, вымещает на ни в чем не виноватой стене. А вот и нет. Эти стены, эти потолки и все эти люди виноваты. Виноваты в том, что происходит с Чонгуком, виноваты в том, что кости выламывает от боли, от ярости, пеленой закрывающей зрение. Чонгук колотит стену, ревет и слышит, как испуганно вдыхает спертый заряженный воздух Тэхён, старающийся не подавать вида на то, что от такой внезапной истерики всё тело покрывается мурашками. Чонгук в последний раз стучит содранными в кровь ладонями по стене, стонет мучительно и жалобно, наклоняется и бормочет что-то непонятное. Тэхён следит за каждым его действием, чувствует всем своим нутром, как плохо Чонгуку. Голос его пропитан отчаянием, сбитые руки кровоточат, но физическая боль кажется такой ничтожной по сравнению с тем ураганом, происходящим внутри. Тяжелое дыхание не собирается восстанавливаться, сердце раскалывается на части от собственной бесполезности. Чонгук хватается за голову, только сейчас начиная осознавать, что два года жил с мыслью о том, что Хосок мертв. Произносить это, думать об этом, каждый день просыпаться с этой мыслью было тяжело, но смирение пришло. Сейчас же всё перевернулось. Всё, что его окружало последние годы — ложь, фальшь, в которую Чонгук сам же себя и загнал. Розовые очки разбиваются стеклами внутрь, и Чонгук отчетливо ощущает, как осколки впиваются в роговицу и лишают возможности видеть. Он бешено смотрит на Тэхёна, пытаясь нормализовать дыхание, хватается за грудь, в надежде услышать, что сердце бьется. Оно остановилось в тот момент, когда Намджун произнес сокрушительное: «Хосок жив». — Сядь, — произносит Тэхён, глядя прямо в затягивающий омут глаз Чонгука. — Сядь и поговори со мной, — его голос, его манера успокаивающая, внушающая доверие, которым Чонгук почему-то поддается. Он, ведомый хрипотцой, ведомый затягивающим океаном звезд в глазах омеги, отсылающих в теплые воспоминания о детстве, на негнущихся ногах машинально подходит к соседнему креслу и едва ли не падает. Руки начинают ныть от сильных ударов, но Чонгук почти ничего не чувствует. Он в мыслях варится. — Я д-думал… Я думал он… Я д-два года жил и думал… — Чонгук говорит сбивчиво, неразборчиво. Он впервые в панике, впервые в такой истерике. В его жизни происходило разное. Люди умирали, все вокруг него погибали, но никто не восставал из мертвых. — Хару, подай воды, — вежливо кивает Тэхён секретарю, говоря по-японски. Через минуту на столе оказывается прозрачный стакан, наполненный кристально чистой жидкостью. — Пей, — сдержанно говорит Тэхён, двигая стакан ближе к Чонгуку. Он в расстоянии полутора метров чувствует жар, исходящий от его тела, ощущает обонянием, как запах хлопка становится резче и выразительнее. Чонгук послушно кивает и делает глоток, приводя себя в более или менее стабильное состояние. — После случившегося в тот день поступил звонок. Нам сообщили о том, что у берегов города Давао найден егерь. Группа сразу же вылетела на острова незамедлительно. Хосока доставили на Тэпхедом в тяжелом состоянии. Шансы на выживание минимальные, но он боролся. Врачи почти сутки провели в операционной. Он выжил, но травмы были настолько серьезными, что все два года ему пришлось проходить тяжелый курс реабилитации. Вероятность того, что он когда-то еще окажется на месте пилота, равна практически нулю, — Тэхён заканчивает, печально опуская взгляд на стоящие в вазе на столике орхидеи. Голос омеги непривычно срывается на последних словах. Чонгук наклоняется, упираясь локтями в собственные колени. Голова трещит от количества новой информации, сознание полностью переворачивается. Он не верит в слова Тэхёна, не верит и Намджуну, но и врать им не за чем. — Два года, два чертовых года, — одними губами шепчет Чонгук, глядя в пустоту. Это поворот в никуда. Дальше только пустота. Маршал сделал Чонгуку правильное предложение. Убраться к черту из этого проклятого места — всё, к чему нужно стремиться. Желание никогда больше не видеть кайдзю, не видеть разрушенных жизней и судеб, закончить весь этот кошмар — сильнее инстинкта самосохранения и трусости. Чонгук на это способен, и в этот раз он любой ценой закончит свое дело, выполнит свое предназначение, которое клеймом тянется еще с самого детства.

5

Чимин врывается в светлую просторную палату. Его дыхание сбивчивое, будто до самого госпиталя он бежал на полной скорости, глаза изумленно бегают от испуга и шока. Он смотрит на натягивающего через голову синюю футболку Хосока и язык проглатывает. Сказать то, что он собирается, страшно до дрожащих пальцев, сжимающихся в кулаки. Шок от услышанного ранее всё еще не перестает подпитывать сознание ужасными картинками того, что получит в расплату Чонгук. Гнев и жажда мести — всё, что видит перед сбой Чимин. Кажется, новость, которую Чимин принес, сделает только хуже, усугубит и без того нестабильное состояние нервной системы альфы. Но он рано или поздно узнает, сам увидит призрак своего прошлого и покажет ему нового себя, сломленного. — Он здесь, — тихо произносит Чимин. Хосок замирает, опускает сжатую в локте руку, поднимает многозначительный взгляд, смотрит несколько секунд пристально, чтобы убедиться в правдивости слов омеги. Пак поджимает губы, пытается успокоить выскакивающее из груди сердце. Хосоку хочется помочь, оградить его ото всего того кошмара, который тот определенно точно ждет, но это невозможно. Рано или поздно так и должно было случиться. Думать, что Чонгук мертв, казалось проще, чем принять факт того, что он бросил Хосока гнить в егере, оставил его наедине со своей болью. Но в глубине души Хосок всегда чувствовал, что жизнь, почти отнявшая в один день его собственную, всё еще горит своим огнем где-то на другом крае Земли. Мысли его навечно связаны с мыслями Чонгука. Эта связь нерушимая, как у родственников, как у настоящих кровных братьев. Вот только Чонгук Хосоку больше не брат. Чонгука для Хосока попросту больше не существует.

6

Неизменный гам в столовой Тэпхедома радует слух. Чонгук его слышит еще за несколько метров на подходе к широким дверям. Губы трогает легкая улыбка ностальгии по тем временам, когда, закинув ноги на столы, солдаты и пилоты громко и радостно смеялись, мечтали о том, как уничтожат кайдзю раз и навсегда, забудут об их существовании и продолжат жить своими спокойными упорядоченными жизнями. И Чонгук об этом мечтал. До одного определенного момента. Теперь это всё кажется бредом сумасшедшего, а идеи маршала Ким Намджуна — подавно детские фантазии, которым не суждено сбыться. Но Чонгук здесь, а значит, обязан служить. Хосок прихватывает палочками слипшиеся кусочки риса, с аппетитом отправляя их себе в рот, запивает водой из прозрачной бутылки и закусывает маринованной острой капустой. Обед сегодня будто бы по-праздничному богатый и вкусный, что совсем несвойственно последним месяцам жизни базы. Пир во время чумы, иначе это не назвать. Кайдзю из разлома появляются всё чаще, егерей во всем мире становится всё меньше из-за того, что монстры приспосабливаются, пилотов катастрофически не хватает, а маршал Ким, будто собирает всех в последний путь, распоряжается о вкусном обеде. Хосок только хмыкает, но, продолжая в мыслях негодовать, отправляет кусочки жареной говядины один за другим в свой желудок. Поднимать голову во время приема пищи в общей столовой Хосок разучился. Вместо этого всегда опущенный взгляд, прикрытое волосами лицо, только бы никто не смотрел на уродливый шрам в пол страдальческой морды. Невыносимо видеть ту жалость, невыносимо каждый божий день осознавать, каким убогим стал. Но сегодня почему-то всё идет не по привычному распорядку. В носу стойкий запах молочного шоколада, сладость, напоминающая о детстве. На языке уже чувствуется яркий привкус сахара, а шея сама вытягивается в поиске обладателя, источающего такой восхитительный аромат. По ступенькам, стуча подошвой военных ботинок, спускается омега с прикрытыми черными брюками слишком худыми ногами. В руках его сжат металлический поднос, волосы прикрыты черной бейсболкой с символикой операции, на груди черной распахнутой рубашки тот же знак, а половина лица скрыта за черной медицинской маской. Из-под козырька серебристый сверкающий взгляд обводит помещение в поиске свободных мест. Подтянутая грудь под футболкой вздымается, а каждый вздох для Хосока — ударная волна мурашек по всему телу, разносящая сладкой патокой шоколад. Омега сладкий, как сахар, дурманящий. У Хосока просто давно не было омеги. Он опускает взгляд в свою чашу, наполовину освободившуюся от еды, коротко поглядывает на то, как омега усаживается неподалеку и сразу же приступает к трапезе. Рукава его рубашки слегка задираются, освобождая обзор на усыпанные чернильными рисунками кисти и запястья. Рисунки, к сожалению, Хосоку разглядеть не удается. Из-под кепки торчат пепельно-русые пряди, и Хосок понимает, это — тот самый парнишка, который из вертолета выходил, когда альфа курил на балконе. Это он тогда суетился вокруг своих странных цилиндрических баков, обтянутых черной тканью. — Кто это? — спрашивает Хосок у обратившего на того же человека внимание Чимина. — Новый заведующий исследовательской группой. Мин Юнги зовут, вроде бы, но я не знаю, честно, — отворачивается от парня Чимин, продолжая уминать вкусный развалистый рис за обе щеки. Хосок делает еще один вздох. От перчащего горло аромата, приятно и пугающе сладкого, по венам будто бы наркотик распространяется. Давно забытое чувство жизни, каждый вдох, как новый метр ровного асфальта в бездорожье, в котором Хосок привык существовать. Ощущения сказочные, ни с чем не сравнимые. Хосок силится, берет себя в руки, успокаивая всё свое разбушевавшееся существо. Два года контроля, и всё к чертям только от одного приторного аромата и взгляда серых лисьих глаз из-под козырька. Гул во всей столовой вдруг стихает. Сидящие на верхних этажах поднимаются, чтобы рассмотреть показавшегося на ступеньках человека. Всё за секунду меняется. От былого аромата ни следа, а только обволакивающая всё тело безысходность распространяется по огромному залу. Хосок спиной чувствует его присутствие, ощущает его сбивчивое дыхание и натянутые нервы. Прошлое уже здесь. Оно заполонило собой настоящее, разрушая одним лишь только присутствием всю выстраданную стабильность. Хосок закусывает щеку изнутри, крепко сжимая в пальцах палочки. Разговоры и шум в помещение всё еще не возвращаются. Все смотрят на призрак, стоящий в дверях с подносом в руках, не верят своим собственным глазам. Пилот Чон, погибший два года назад, самостоятельно управляющий егерем на протяжении нескольких часов. Героизм и трусливый позор в одном лице. Чонгук видит перед собой только одну спину, только одну фигуру в нескольких метрах от себя, силится подойти, но не может. Пшеничная макушка разворачивается на приковывающий к себе всё внимание объект. Чимин давно понял, кто это. Он так же, как и Хосок, крепко сжимает в руках приборы, стараясь не сорваться и не наброситься. — О-о-хо-хо, нихуя, — слышится откуда-то с верхних этажей удивленный возглас. Все поднимают недовольный взгляд на источник звука, и тот сразу же затихает. Чонгук делает тяжелейший в его жизни шаг по ступенькам вниз, будто бы собирается подойти, на деле же решает сбежать подальше отсюда, только бы не столкнуться с Хосоком взглядом, только бы не увидеть в янтарных омутах то, что так пугает — боль. Хосок сидит спиной, пусть и продолжает, пусть не мучает ни себя, ни Чонгука. Альфы чувствуют присутствие друг друга на генетическом уровне, в мыслях видят картинку друг друга. Все воспоминания прокручиваются в головах у обоих со скоростью света. Чонгук делает еще несколько шагов, оказываясь на твердом полу лишь в пяти метрах от спины Хосока, спины, в которую когда-то вонзил кинжал своим предательством. Но земля под ногами не дает устойчивости, наоборот, становится мягкой, утекает, уходит из-под ботинок. Руки готовы отпустить поднос, а колени уже подгибаются, готовые упасть перед родной фигурой и всеми известными способами вымаливать прощения. Чонгук видит взгляд Чимина, видит рядом сидящего и опустившего глаза Тэхёна, которому даже смотреть в сторону Чонгука стыдно и страшно. Лучше бы не видеть его, лучше бы и не было его тут вовсе. Ресницы Тэхёна подрагивают, длинные тонкие пальцы хрустят в напряжении, а поджатые плечи, обтянутые темно-синим джемпером, поднимаются при каждом волнительном вздохе. Грядет что-то страшное, что уничтожит и растопчет их всех. Оно приходит. — Мразь! — Чимин срывается, перекидывая одну ногу через скамейку, целенаправленно, окруженный молниями собственной ярости, двигается к спине уходящего от их стола Чонгука. Уничтожить. Убить. Растоптать. В мыслях ничего кроме занявшего всё сознание гнева, желания превратить в порошок. Чимин широкими шагами догоняет Чонгука, хватает того за плечо, резко разворачивая и впечатывая свой кулак в недоумевающее лицо. Легкий стон боли, треск ломающегося хряща. Тот не успевает среагировать, роняет на землю весь свой обед и чувство собственного достоинства, отворачивается вновь, прикладывая тыльную сторону ладони к начавшему в ту же секунду кровоточить носу. Весь побитый, весь в ранах и ссадинах. Такого не было со времен последней битвы с кайдзю. Но в душе всё еще хуже. В душе полная путаница, неразбериха. Старые лица по-новому с ненавистью играют. Весь Тэпхедом как стервятники слетелись, ожидая смерти альфы, чтобы выклевать до конца и так уже прогнившую душу. Ничего святого, ни капли понимания, которые Чонгуку хоть от кого-то здесь нужны. Небольшая доля заботы, доброе слово, и всё бы стало по-другому, заиграло новыми красками. Но нет, они только жгут взглядом, словом, поступком, до конца желая уничтожить. Смысла обороняться нет. Рука не поднимается защищаться. Чонгук заслужил. Каждый удар, каждый ненавистный взгляд он заслужил. Повисшая в помещении тишина убивает, отравляющим ядом распространяется по венам. Никто не разнимает, никто не стремится остановить драку. Всё иначе сейчас, а каждый бы лично превратил лицо Чонгука в месиво, с наслаждением упиваясь молодой кровью. — Это тебе за то, что бросил тогда Хосока, — выплевывает сквозь зубы Чимин, отряхивая ладонь. Вновь заносит руку и еще раз прикладывается о лицо Чонгука. В этот раз удар прилетает в скулу, сдирая жестоко кожу. — Это за то, что бросил нас всех, — Чимин кричит пронзительно, на глазах пелена слез, которые катятся по нежным щекам. Собственные кисти ноют от боли, сердце ноет от боли. Чимин и есть боль. Человек родной, человек, который был частью семьи, сейчас просто проходит мимо них всех, не сказав и слова, не бросив даже короткого «прости». Он, нагло задрав подбородок и глядя вперед, просто прошел мимо, словно ничего и не было. — А это тебе за то, что заставил думать, что ты мертв, скотина! — Чимин замахивается в последний раз, сжимает крепко челюсти, только бы не расплакаться. Чонгук не сопротивляется, и правильно делает. Он своими попытками оправдаться сделает только хуже. Никому его ложь не нужна, как и сам Чонгук. Он здесь чужой. Его здесь никто не ждет, никто не хочет. Альфа загибается от ударов, но накрепко вросший в землю принимает каждый, опустив виновато голову. Мог бы, сам себя избил. Он поднимает взгляд на смотрящего на него из укромного уголка Тэхёна. Опять эта гадкая жалость вперемешку с пренебрежением и отвращением разливается. Опять этот омега всю душу выворачивает. Он сидит смирно, не двинувшись. Никто не двигается. Все замерли в ожидании того, как отреагирует виновник сего торжества. Но тот всё сидит, выставив локти в стороны, покручивает меж усыпанных мелкими шрамами пальцев тонкие палочки. Чимин замирает. Одна палочка переламывается, треском привлекая к себе внимание. Он глядит пристально наполнившимися слезами глазами на поднятый подбородок Чонгука, видит это лицо, готовое с гордостью принять очередной удар, но от прежних добродушных черт в нем и следа не осталось. На него глядит падший ангел. Самый настоящий посланник дьявола, монстр. Прямиком из Ада на их проклятую землю снизошел, чтобы до конца всё живое уничтожить. Вены на его шее вздуваются, кулаки всё еще крепко сжаты, но ударить больше не хочется. Чимин опускает руку, плюя в ноги Чонгуку, а того всего целиком и полностью обдает северным холодом. Хосок поднимается со скамейки, отбрасывая в сторону уцелевшую палочку, лица не поднимает. Чонгук сосредоточенно следит за каждым его действием, за каждым аккуратным движением. Он пытается найти столкновение со взглядом, но Хосок не дает. Он закрылся от него своими волосами, закрылся ото всего бренного мира. Не позволяет разглядеть страдание на лице. Никто. Никто, кроме одного омеги не заслужил видеть Хосока сломленным. Чонгук и подавно. Но Хосок почему-то ему дает такую возможность. Он медленно откидывает длинную челку с глаз, освобождая вид на еще розоватый шрам, улавливает потрясение в темных глазах Чонгука. Никто и никогда. Никто и никогда, кроме Чонгука. Хосоку не страшно оголить душу перед ним. Пусть видит, пусть ощутит всем телом, всем своим гнилым нутром пронзающую боль, пусть рассмотрит с удовольствием то, чему стал виной. Чонгук приоткрывает рот, заламывает страдальчески брови, не обращая внимания на щиплющую боль на скуле, не чувствуя, как кровь стекает по губе, попадая на язык. Металлический привкус совсем не от нее. Он от того пробирающегося сквозь кожу взгляда Хосока, говорящего, мол: «Пожалуйста, смотри, наслаждайся». Ни капельки облегчения от вида бывшего друга, брата. В очередной раз всю душу стирают в порошок. Очередной раз, когда Чонгук не понимает, где свернул не туда. Он, нелепо поджав губы, рассматривает шрам, проходящий через самый глаз до виска. Лучше бы он был у Чонгука, лучше бы Чонгук тогда пострадал. Хосок жив. Стоит сейчас перед ним, уничтожая убийственным спокойствием. Внешне жив, но это всё — только жалкая оболочка, скрывающая дотлевающую душу. Чимин ошарашенно делает два шага назад, поспешно скрываясь. Он оставляет за собой шлейф миндального аромата, уходя за широкие двери. Хосок следует за ним, через плечо глядя на опустившегося на колени перед своим подносом Чонгука. Тэхён подскакивает на месте, не желая больше ни секунды смотреть на погибающие души. Голод пропадает, будто его и не было. Ни кусочка в горло больше не влезет. Страдания, заполнившие собой Тэпхедом с прибытием Чон Чонгука, видимо, никогда не прекратятся. Омега не в силах спасти всех, но помочь хотя бы одному, хотя бы кого-то поднять на ноги он может своими усилиями. Умалить вред, наносимый друг другу с удовольствием мазохистов всеми этими тремя, Тэхён может.

7

Тэхён стоит возле той самой двери, в которую боится постучать, уже несколько минут. В руках пластыри, перекись водорода и остатки выпрошенного у поваров милой улыбкой обеда в бумажном пакете, прижатые к груди. Он уже каждую деталь этой двери изучил, каждую выемку. Он услышал, что по ту сторону есть человек, но всё никак не может найти сил постучать. Прошло ровно десять минут с того момента, как Чонгук, бросив весь свой обед в бак для отходов и удерживая текущую по подбородку кровь, скрылся среди выходящих из столовой солдат, сверкая пятками. Тэхён, прижавшись к холодным кирпичным стенам, смотрел, как альфа, уже психически неуравновешенный, вновь бьет кулаком по стене, распугивая шедших мимо служащих. Тэхён почему-то сострадает и понимает всей своей большой душой. Он становится не на позицию своих друзей, но ради них на такие поступки и идет. Жертвует собой, спасая утопающего, чтобы тот в свою очередь не тянул на дно их всех. Чонгук безудержно летит с обрыва вниз, не осознавая, что пытается зацепиться за слабые камни, срывая их за собой. Бездна, темная и таинственная, — всё, что ждет его в конце. Тэхён не готов оказаться там, не готов встретиться там со всей своей семьей и родными. Спасши его одного, Тэхён сохранит всем жизнь. Он обязательно этому альфе поможет, чего бы ему это не стоило. Не ради него, а ради себя и ради своего окружения. Тэхён с трудом поднимает руку, сжимает пальцы в кулак, делает глубокий вдох, набираясь решительности, и, прикрыв глаза, наконец стучит три быстрых раза по железной поверхности. По ту сторону молчание, и Тэхён делает еще несколько стуков ладонью, после которых дверь резко открывается, а удивленный гостем Чонгук изгибает здоровую бровь. Тэхён натянуто улыбается, вручая альфе предметы из своих рук. — Пригласишь? — страшится он сделать шаг за порог. Чонгук поджимает губы, принимает принесенные Тэхёном подарки и позволяет тому войти в комнату. Она ничем не отличается от комнаты Тэхёна, разве что немного пустовата. Все вещи Чонгука уничтожены во время нападения кайдзю, всё он оставил в Давао. Он гол, даже нижнего белья своего нет. На белой, еще ни разу не расправленной кровати, мятые следы от тела Чонгука. Дверь в ванную открыта, а на крошечной раковине залитые кровью полотенца, одно из которых Чонгук сейчас придерживает возле кровоточащего беспощадно носа. На пальцах засохшие красные капли, кровь повсюду. Тэхён оглядывается, пододвигает единственный стул и ставит его в середине комнаты, усаживая альфу. — Садись, — исподлобья кивает он Чонгуку, раскладывая на столе пластыри и доставая из одного из шкафчиков, открытых наугад и удачно, набор марлевых салфеток. Чонгук послушно садится на стул, закидывая голову немного назад, чтобы кровотечение стало хотя бы немного меньше. — С носом, наверное, все-таки придется к Ыну сходить. Там перелом, однозначно, — стоя спиной к Чонгуку, произносит Тэхён. Тот осматривает его высокую фигуру, стройное подтянутое тело. Он невольно проводит параллели с Айей. Совсем разные, совсем непохожие. Тэхён до жути самовлюбленный, знает свои способности, смотрит на всех свысока, при этом еще сохраняя в сердце огонек добра и понимания, иначе сейчас здесь не стоял бы, иначе бы не возился с Чонгуком столько времени. Его задание давно закончилось, теперь Чонгук принадлежит сам себе, а омега добровольно возится с ним, как с маленьким ребенком, подтирая оставленные грязные следы. — И чего ты ко мне пришел опять? — произносит Чонгук, удивляясь собственному гнусавому голосу. Под глазом нещадно саднит, голова раскалывается от безжалостных ударов Чимина и поражающих насмерть вестей, полученных всего лишь за день. Смерть родного омеги, восстание из мертвых лучшего друга, вхождение в ряды пилотов, стоящий рядом Тэхён, умело раскручивающий крышку стеклянного бутылька с перекисью. Чонгук невольно обращает внимание на обтянутые карго бедра, осиную талию, которая подчеркивается кожаным ремнем, широкие плечи и длинные, изящные пальцы. Омега такой поэтичный, утонченный и изысканно-красивый. Даже взгляд, виднеющийся из-под опущенных вниз ресниц, завораживает. Картина на миллион, достойная художников всех столетий и всех эпох, но это произведение искусства, иными словами не описать, стоит сейчас здесь и с недовольной миной пытается остановить текущую из носа надоедливого альфы кровь. И всё это за каких-то двадцать четыре часа. За двадцать четыре часа этот омега уже два раза поднимал с колен, два раза придавал сил просто своим присутствием. — Убери полотенце, — серьезно говорит Тэхён, подходя к Чонгуку и держа в руках свернутую салфетку. Альфа слушается, как умное дитя. Омега забирает у того красное полотенце, затыкает чужие ноздри салфетками, посмеивается реакции на боль и удаляется в ванную комнату, позволяя Чонгуку разглядеть свою фигуру еще раз более внимательно. Через несколько секунд Тэхён возвращается с новым белоснежным полотенцем, охлажденном в ледяной воде, и аккуратно проходится им по всему лицу Чонгука, вытирая лишнюю кровь с губ и переносицы, на которой уже образовался несильный синяк. — Точно пойдешь к Ыну, — усмехается Тэхён, откладывая полотенце и вновь беря в руки обеззараживающую жидкость и смачивая ей тонкую салфетку. — Сейчас будет щипать, — улыбается омега. — Не кричи, — с едва заметным упреком говорит он. Салфетка ложится на покрасневшую ссадину на скуле, Чонгук щурится. — Больно, — шипит он. — Ну уж потерпи, — смеется в ответ Тэхён, после вновь откладывает салфетку и открывает запечатанный в упаковке миниатюрный пластырь, аккуратно приклеивает его на щеку Чонгука и, любуясь своим творением, наклоняет голову и отходит. — Ну вот, готово. — Ты на мой вопрос отвечать не собираешься? — спрашивает Чонгук, меняя наполнившиеся кровью салфетки в носу на новые. Он следит за тем, как Тэхён сумбурно собирает с полок бумажки от пластыря, испачканные салфетки, торопится поскорее убежать, но Чонгук ему не даст. — Жить будешь, а я пошел, — Тэхён собирает в руки оставленный после себя мусор, быстро отправляет его в мусорное ведро, принимая вид, будто не слышит вопроса Чонгука. Омега делает шаг к двери, как чувствует на запястье чужие ледяные пальцы. Они крепко обхватывают его тонкую руку, тянут назад, и Тэхён, внутри ругаясь на самого себя, что вообще смог забрести в это логово, разворачивается, с недовольством закусывая нижнюю губу. — Что? Я не знаю. — Почему ты возишься со мной? — Чонгук всё так же настойчиво впивается в чужое запястье пальцами, не торопится отпускать. Оно тонкое, костлявое, но кожа на нем нежная и теплая. Взгляд космических глаз устремлен в его «слегка» подбитое лицо, прожигает в нем дыру насквозь, но в нем страх животный и испуг. Не Чонгука боится, самого себя. — Твое задание давно уже закончилось, не надо ходить за мной, — как ошпаренный, Чонгук отпускает руку Тэхёна, почувствовав неловкость и дискомфорт от того, что удерживает его. — Мог бы еще вчера забыть о моем существовании, но ты почему-то таскаешься за мной, как хвост. — Как хвост? — возмущенно изгибает бровь Тэхён, подаваясь туловищем вперед. Такой наглости он не ожидал. — Мог бы хотя бы спасибо сказать за то, что я единственный, кто пришел к тебе. Мог бы поблагодарить за то, что вожусь с тобой, а не бросаю на произвол судьбы, — почувствовав, что сказал лишнего, Тэхён замолкает, вглядываясь в изменяющееся выражение лица Чонгука. Его заплывшие красным от ударов и усталости глаза становятся шире, а их взгляд смотрит куда-то сквозь Тэхёна. — Ты не дал сказать тебе спасибо, сразу убегаешь, — пожимает плечами Чонгук. Он следит за тяжело вздыхающим омегой, за тем, как тот делает один шаг в его направлении, возвышаясь, словно победивший в бою соперник. Тэхён смотрит так, как никто и никогда не смотрел, в его взгляде все те эмоции, которые Чонгук искал в других, все те чувства, которые Чонгук ждал. И забота, и жалость, и поддержка. В одном лишь взгляде. Жалость не принижающая, а возвышающая, что с искренним желанием помочь перекликается. Чонгук чувствует всем своим существом эту поддержку, видит мысленно протянутую ему руку и слышит в молчании то, чего нет: «Хватит, вставай!». В памяти всплывают эпизоды, которые спали беспробудным сном много лет. Чонгук вспоминает, где видел эти глаза, вспоминает, откуда знает вьющиеся угольные пряди. Он пытается сделать вздох, чтобы убедиться, почувствовать аромат, но не может. В носу стойкий запах крови, металлический привкус всё еще на языке не отпускает, не дает осознать реальность. — Послушай, Чонгук, — начинает Тэхён. — Тебе здесь и правда не рады. Ты чужой здесь всем. Я чувствую вину за смерть твоего омеги, поэтому по доброте душевной старюсь помочь, чтобы тебе было легче приспособиться, но я не могу изменить твоих ошибок. Клеймо предателя на тебе навсегда, — печально опускает Тэхён кудрявую голову. — Но ты способен это всё исправить, способен реабилитироваться, доказать, что достоин их прощения. — Мне твоя жалость не нужна. Мне ничья жалость не нужна. Они меня ненавидят, и этого не переменить. Я выполню задачу маршала и исчезну отсюда, — поднимается со стула Чонгук, подходит к двери и открывает ее, указывая омеге на выход. — Но, если ты будет получать по лицу каждый день, до егеря не дойдешь, — останавливается Тэхён в шаге от альфы, пронизывающим взглядом всматриваясь в карие океаны страданий, в которых сам тонет с головой. Тэхён делает несколько шагов, а Чонгук, как вкопанный, следит за удаляющимся омегой. Ни окрикнуть, ни побежать сил не хватает, но отойти от порога не может. Вновь та же картинка. Словно дежавю — волнистые густые пряди, как в черно-белом кино взлетают в воздухе, кудри прикрывают созвездия в темных глазах. Тэхён оборачивается через плечо у поворота, скрываясь через секунду в лабиринте и оставляя после себя только ноющее чувство в груди.