Skillet - Not Gonna Die or We Are The Fallen - Samhain
Острый кончик флиссы, украденный у местного оружейного мастера, входит в чужую грудь, как в растопленное масло; слышится раздражающий хруст, будто кто-то надкусил спелую хурму. «Прекрасный клинок для прекрасной дамы», - напутствовал Он с елейной улыбкой, провожая тебя в тернистый путь, с которого не будет выхода. Не говоря уже о входе. Даже одной крошечной щели, с которой можно будет хотя бы вдохнуть толику спасительного воздуха. Ты находилась на илистом дне своей нынешней жизни, и акватория твоего водоёма была покрыта плотным ниласом. Слишком толстый и крепкий слой, чтобы растопить его самостоятельно; любая попытка скоротечной иссушит деформированный организм. Ты добровольно тонешь, безучастно наблюдая за вереницей пузырей, за мнимым светом над кристалльной гладкостью, под которой спрессовано твоё тело, и позволяешь по-трупному холодным ламинариям обнять себя. Тебя толкнули в глубокий грот неизвестности, обещая просвет. На деле тебе пришлось испытать душевный паралич. Чужое тело интенсивно трепыхалось под льдистой сталью, предательски желая воскреснуть. «Ну же, перестань дёргаться! Прошу тебя, пусть это быстрее закончится!», - слёзно умоляла ты, готовясь сесть за житие. Потому что в этом безликом и опостылевшем мире таким потерянным и искалеченным людям, как ты, только и остаётся верить в Бога. Даже когда голову уже увенчали терновым венцом, а тело выгравировано позорной каиновой печатью. Но жертва продолжала дёргаться в конвульсиях, а кожа слишком канительно сливалась хамелеоном с маренго-клеровой смертью. Изобилие крови свидетельствовало о несуществующей гемофилии, орошая твои ладони, которые ты не могла отнять от эфеса. Омерзительный ихор с глубокой раны обагрянил и твою душу. Клейкость сменилась стылостью, из-за которой панические мысли поселились в дезориентированном сознании. Заново проигрывающийся крик жертвы жжёт ушные каналы, как тавро, по которому определяют твою принадлежность в этом мироздании – убийцы. Которой ты не хотела быть. Всё, чего ты желала – свободы от беспощадной реальности. Но не такой, где её требовалось добиться жертвоприношениями невинных. Сама Богиня зла Кер, должно быть, мрачно ликовала от твоих почестей и сулила защиту от чужих нападений. Но тебе уже ничего не нужно. Только чтобы это всё закончилось. И пусть в финале ты оглохнешь, ослепнешь и потеряешь память, чтобы калейдоскоп кошмарных воспоминаний больше не тревожил твоё искалеченное сердце. - П… п-почему…? – шепчут чужие мёртвенные губы, прежде чем в последний раз закатить глаза. Ты тоже часто задавала себе этот вопрос. Но ответ никогда не приходил ни в твою голову, ни в твоё сердце, о чём говорилось в книгах. В строках можно найти ответ на вопрос о появлении любви. О зарождении новой жизни. Даже о том, как на свет появился этот искалеченный мир и его божьи твари. Но никто не говорил, почему все должны несправедливо умирать. Слёзы застилают мутной панорамой зрение. Сердце и пульс бешено дробятся об дерму. Окровавленные ладони немеют настолько, что клинок сам выскальзывает из них, как льдинка. Ты прижимаешь их к своему лицу, больше не испытывая отвращения. В твоей ситуации глупо испытывать подобные чувства, пока пакт о уничтожении всего живого подписан кровью. Ты увязла в этом с головой, как в болоте. Безвозвратно. Ты лично дала своё согласие на кровавые пиршества во имя мнимой свободы – нелепо отнекиваться. Ещё нелепее – жалеть себя. Чудовище не достойно жалости. Оно не достойно и жизни. Но тебе не хватит решимости покончить с чередой алых полос, которые ты малодушно оставляешь после себя. Нет смысла скорбеть о своём выборе. Кто-то вкрадчивым жестом кладёт свои ладони на твои продрогшие плечи. Ты сразу догадалась о том, кому они принадлежали. Он был единственным человеком, который мог без страха и презрения прикоснуться к тебе, и тем, кому ты позволяла дотрагиваться до своей грязной плоти, не смущаясь, не боясь и не чувствуя себя виноватой за скверну, в которой ты погрязла. Он был единственным, кто считал её благодатью; от этого хотелось бессвязно рыдать, - то ли от порочного счастья, то ли от отчаяния, - и безумно смеяться. Смех был его вечным спутником в погребениях, который он одолжил тебе, чтобы было легче. Но почему-то не легчало. Но всё же, пока он снисходительно поглаживал тебя, как нерадивого пса, ты ответно и преданно ластилась к этим сакраментальным жестам. Потому что память хранила его поступок, обеспечивший тебе и жизнь, и проклятие в одном лице. И гораздо больше в сердце торжествовала благодарность привязавшейся бродяжки.***
Ночь накрыла сумеречным пологом окрестности. Хотя тебе, брошенной на произвол судьбы, казалось, что холодная ночь никогда не заканчивается, а рассвет – это всего лишь сентиментальные выдумки инфантильных эскапистов, которые слепы к жестоким реалиям. В душе – пожирающее одиночество; в организме – голод, озверело высасывающий последние живительные соки со стен желудка; перед тобой – полупустые, готические улицы, напоминающие руины, и ни одной души, которая угостит хотя бы крошкой хлеба бездомную девушку, над которой глумятся местные богачи; над будущим – прогорклый туман, которым ты дышишь, как сигаретным дымом, и привычно задыхаешься. Привычно укутываешься в палантин суровой погоды и городской пыли, что осела неряшливыми пятнами на твоей физиономии. И думаешь, что глядеть в зеркало тебе совсем не хочется. И хорошо, что ни его, ни средств на эту находку нет. Ты боишься увидеть осунувшийся лик, тёмные круги под глазами и вечные гематомы на теле – следствие усталости и покорности перед тем, кто захотел поиздеваться над замарашкой. Возможно, если бы рядом была умывальня, ты бы начала выглядеть в их глазах не столь броско. Но это уже неважно – ты привыкла к вечному круговороту жизни, где окружающие находят забаву в насмешках над теми, кто не похож на них. Однако один из них выбился из общей массы. Белая ворона не только по значению, но и по внешности: когда ты подняла глаза, перед тобой предстал молодой человек с фарфоровой кожей, в белоснежном одеянии, с одним неприкрытым маской светлым глазом. «Ангел…», - подумала ты сперва, пока сознание не накрыл навязчивый реализм. «Нет. Ангелы не водятся здесь. Они устали от человеческих пороков и предоставили нас непредсказуемой судьбе». Понимание накрыло тебя дистиллированной депрессией. Поэтому, когда человек склонился над тобой, чтобы притронуться к твоей щеке, ты одичало дёрнулась, строптиво поджав бескровные губы. Он не мог заинтересоваться тобой по-настоящему, как бы ни горели его странные глаза. Ты никому не нужна, как личность, в чем каждый раз тебя убеждала вселенная. Привыкнув к тому, что она грубо опускает тебя на землю, ты больше не позволила себе поддаться иллюзии. Сегодня ты не будешь вызывать ехидный смех судьбы, которая решила подшутить над твоей наивностью. Ты не хотела верить в сказки, которые выдумали для непослушных детей. Время глупой веры вышло. Однажды соприкоснувшись с хорошей фантазией, ты больше ничего не сможешь принять и больше ничего не сможешь желать. Эйфория, пусть и мимолётная, слишком быстро вызывает нездоровую зависимость. В мире, в котором ты жила, нужна трезвая голова. Рот парня искривился многозначной улыбкой: в бисеринки губ были вшиты и насмешливость, и понимание, и жалость. - Подбитая пташка… - послышался сочувствующий вздох голоса, который стелился синим бархатом в слуховой аппарат; его приглушённый оттенок успокаивал, вселял доверие и сумбурную мысль того, что тебя действительно чувствовали, как своё отражение. - Какая жалость. Ты рефлекторно подняла доселе опущенные глаза на незнакомца; в его зрачках светлела грусть, а в ненавязчивой улыбке была запрятана личная скорбь, ещё не ясная твоему уму. Только сейчас ты заметила не нём наряд фигляра, который не соответствовал его лицу; клоуны всегда весёлые и беззаботные, а он напоминал пустой сосуд, который может отразить идентичное эхо твоей не менее опустошённой души. Зачем бедняку обращать внимание на ещё одного бедняка? Как правило, в Йокогаме все старались держаться обособленно, чтобы не пришлось делиться нажитым; если у тебя нет семьи, то на друзей подавно не рассчитывай. Каждый заботился о своей шкуре. Поэтому ты искренне не понимала его порыв, с которым он тянулся убрать прилипнувшую прядь к твоему подбородку и стереть с ланиты грязь. То, что он снял чистейшую, как дорогой жемчуг, перчатку, чтобы прикоснуться к тебе, опалило далеко не восторгом. Ты снова недоверчиво дёрнулась, категорически не понимая, чего он добивается. Пусть развлекает свою публику, чтобы хоть как-то выжить в этих трущобах, а не играет с ещё одной потеряшкой. - Что и следовало ожидать от птички – она кусается, - теперь на его устах заиграла подходящая его репертуару усмешка. Но в отличие от других клоунов, которых ты видела издалека на редких ярмарках, он улыбался расслабленно, а не одержимо. – Что же мне стоит достать из своего плаща, чтобы заинтересовать тебя, пташка? Он изобразил фанатичную задумчивость, на которую ты мнительно повела бровью. Ты не понимала, что он представляет из себя и что представляют его мысли, завуалированные интригой. Неизвестность, пожизненно окружавшая тебя стаей голодных варгов, и без того давила на нервную систему. Прибавка к загадкам уже давила на тебя Иерихонской стеной. - Что тебе нужно от меня? – не выдержав, угрюмо спросила ты, алча поскорее лишить себя лишних раздумий. Казалось, что лицо незнакомца, похожее на неподвижный венецианский тераццо, наконец-то оживилось. Пугающее папье-маше треснуло, приоткрыв часть его личины. - О, так ты всё-таки умеешь разговаривать - это отличная новость! –>его губы исказились широкой, будто нарисованной, улыбкой. Неестественное, искусственное действо, словно высеченное детскими руками: чересчур ненатуральный показатель возбудимости. – Ответ: я хочу помочь тебе. Дельту твоих эмоций залил мутный, заплесневелый поток непонимания; ты поморщилась, отказываясь внимать его сомнительным репликам. Теперь он выглядел в твоих глазах покусителем, скрывшимся за амплуа дружелюбного кудесника. - Зачем тебе это? – ты враждебно оскалилась раненным волком, давая понять ему, что тебе не до его странных фортелей. - Занимательный вопрос, - очередная улыбка капризного божества, которое сумел развлечь смертный, достигнувший апогея его минутной благосклонности. - Ты правда не знаешь на него ответ? – почти подлинно интонируя удивлением, спросил он; ты не вошла в его игру, меняя вместе с ним слепки настроения, и оставалась будто сотканной из безэмоционального камня. - Что ж, тогда подсказка для милой леди: потому что я люблю птиц. Твоё лицо, некогда ровное, как плато, исказилось очередной негативной реакцией; из почвы прорвались стебли негодования. Обычные люди, такие же брошенные, как и ты, по наитию тянутся уже к сладкой лжи или неосторожному слову, которое сойдёт за намёк на снисхождение. Но ты была другой. Жизнь научила тебя проверять, прощупывать землю, прежде чем вступить на неё и увязнуть в зыбучих песках страданий. Жизнь – твой главный учитель. Жестокий преподаватель, от чьего учения не увернёшься, даже если захочется ещё немного побыть беззаботным ребёнком. Она не любит детей, поэтому спешит научить их главной добродетели в своей среде – серому рационализму. - И… какое отношение это имеет ко мне? – ты не хотела говорить с ним, не видела смысл пробираться через тупик к пониманию его внутреннего мира, но главная человеческая горчинка – любопытство – велела перед прощанием выведать у него правду. Лицо визави неожиданно приобрело бездумность. На миг тебе показалось, что его накрыла туманная завеса – шут стал каким-то устрашающе безликим и бедным на спектр эмоций. На ум спонтанно приходит ассоциация со зловещими клоунами, которые только поначалу притворяются весёлыми и непринуждёнными. Когда рампы затухают в фоей, приходит тишина. Улыбки исчезают и больше не светятся винирами в темноте. Слышится падение маски на пол и тяжёлый лязг металла позади. Теперь никто не мешает Скомороху стать тем, кто он есть в этой ночной тьме, где не господствуют мораль и правила. И все аристократы, глумливо смеющиеся над его кривляниями, становятся неожиданно равными обычным людям. А иногда они и вовсе мрут собачьей смертью. Молодой человек осторожно снимает часть маски-коломбианы, покрытой рисунками карточных мастей, и кладёт её себе на колени. У него разные глаза. Ты припоминаешь, что в Средневековье таких считали нелюдями и магами. Впрочем, в ту эпоху это было одним и тем же. - Видишь ли, только истинные птицы жаждут обрести свободу, - начал он в темпе алларгандо: медленно, подчёркивая каждое своё слово, к которым ты теперь внимательно прислушивалась; то ли от страха, то ли от того, что без маски он выглядел более серьёзным. - Многим людям нравится тяготиться рутинным однообразием – они уже не птицы. Настоящие разобьют свои крылья в кровь, чтобы выбраться из влажного ада, который создала их черепная коробка, - он постучал указательным пальцем по своему виску, пусто и потерянно улыбаясь. Разумом ты понимала, что он несёт полный бред и надо бы бежать от этого безумца, помешанного на пернатых, но сердце почему-то не торопилось ристать первым. Тебя словно ввели в гипноз, которому ты не смогла сопротивляться. - Мне не интересны падшие глупцы, смирившиеся с заточением. Разве это не скучно? – парень внезапно обхватил перстами твой подбородок, вынудив тебя затравленно посмотреть в его очи. Он искренне улыбался увиденному в них. - А в твоих глазах бьётся алчность, с которой ты хочешь сломить прутья перед собой. Ты особенная птица – не такая, как другие, что продались человеческой кормушке с фальшивыми зёрнами. Пока они питаются отходами, ты гордо расправляешь крылья; снова и снова, чтобы попытаться взлететь и познать вкус небесной манны, которая ждёт своих настоящих ценителей, а не жалких копий, что наслаждаются самодельной клеткой. И я помогу тебе. Он встал и галантно подал тебе руку, покорно ожидая согласия. Будто точно зная, что, несмотря на протестующий вид, ты не откажешь ему. И ты, не владея собой, смотря ему исключительно в рот, поддалась на мистический зов Клоуна. Когда ты выбираешься чуть ли не из ада, привязанный тонком волокном за мизинец, и можешь в любой момент сорваться, мир вокруг обретает новые свойства, а зрение – фокус. Градиент обновлённого неба менялся от аспидного к синему. Больше не было страшного чёрного цвета. Незнакомец полосует однородную тьму ножницами света, вытаскивая тебя из чрева мглы, как новорожденного младенца. Ты морщишь с непривычки глаза, сталкиваясь со слишком яркой солнечной лампой, которая недружелюбно слепит. Но так кажется только на первый взгляд; сморгнув клейкую пелену со зрачков, ты чувствуешь, что тебе здесь рады. По крайней мере до тех пор, пока Клоун держит тебя позади своей персоны. За его высокими плечами ты чувствуешь себя, как за каменным фасадом, сквозь который не прольётся даже сплетничающий лай собаки. Какая бы смута ни вихрилась в груди при первой встречи, ты настойчиво вцепилась в его рукав беспомощной сироткой, у которой не осталось за спиной никого, кроме его снисхождения. Единственная вещь в этой обездоленной юдоли, за которую не так страшно схватиться, даже несмотря на петлю безысвестия. Отчаяние сворачивается удавкой, зловеще шепча, что твоим ногам требуется опора, чтобы банально не задохнуться. Николай Гоголь, которым он представился – табурет, на котором ты, покачиваясь, неуверенно стоишь, лишь безвольно полагаясь на удачу. И уголки его губ раздвигаются, сплетая немое обещание спасти.***
Привычная вселенная изгнала тебя, как солнце Икара с его безрассудством, растопив воск его крыльев. Изгнала в безлюдье и немирье, где заходится диким плачем одинокое Ничто. Здесь не было солнца и даже луны, которые бы хоть чуть-чуть осветили закоулки твоей души. Здесь произошла полная аннигиляция природных явлений, которые являлись веками друзьями грешного человека. Которые не стыдились своей связи с его скверной натурой и услужливо помогали ему выбираться из мрачного леса заблуждений. Но, должно быть, на тебе было слишком много грехов, которые не смогли простить тебе даже милосердные Солнце и Луна. В ночи были лишь параселены, но и они лишь насмехались над твоей судьбой. Они приходили поиздеваться, как самые обычные люди, а настоящая Луна, их близкая и добрая родственница, лишь проливала горькие слёзы. Потому что тебе не помочь. И Гоголю тоже. Падшие, изгнанные всеми, и ненавидимые миром. Девиантные люди, которые нашли друг друга при неверных обстоятельствах, скрепившие друг с другом неправильный союз, отвергнутый нормами социализации.***
Зрители заходились одобрительным смехом. Ты сидела за кулисами, наблюдая со стороны за выступлением своего товарища, который дал тебе приют в цирковом отделе. Всё шло своим чередом: громкие хлопки чужих ладоней, его зоркий взгляд на очередную жертву, которую он собирался одурачить, - а она ничего по сюжету не замечала; богачи, впрочем, были слепы ко всему, что не забавляло их прихотливую натуру, - и последняя реприза, после которой довольные зеваки разошлись по своим особнякам. Что-то мягко, но настойчиво касается твоей щеки – точно одержимый ухажёр, который мечтал получить от тебя хотя бы фальшивую улыбку. - Цветок для пташечки, - проворковал кокетливым голубем Гоголь, оставляя в руках заторможенной тебя багровую розу. Он подходит ближе к сцене, поворачиваясь к тебе спиной, словно готовясь к очередному номеру, репетируя перед иллюзорной публикой. На деле же его взгляд, жаждущий всмотреться в твоё лицо сквозь затылок, терпеливо готовил ответ для твоего будущего вопроса. Ты размышляла о том, что никто не дарил тебе цветов. Даже банальные ромашки. Не говоря уже о том, что кто-то шутливо сдувал на твоё лицо парашютики одуванчиков. Ты не знаешь, как реагировать на это. Этому жизнь не учила тебя. По венам циркулирует не то лава, не то ледяная река. А от чего такая непонятная и неустойчивая смесь – ты не знаешь. В голове назревает лишь логичный в этой ситуации вопрос. - Ты украл его? Коля озорливо улыбается; именно такое внимание он и хотел получить к своему дару. Это ещё один повод объяснить своей несравненной птичке простую истину, которую он желал закрепить надёжным дюбелем в её головку. Он хотел быть твоей жизнью, которая научит тебя правильному мировоззрению. Его мировоззрению, благодаря которому ты сможешь принять и самого Гоголя. - Он всё равно не заметит, - беззаботно отмахнулся Клоун. - Люди много чего не замечают. В том числе и своё заключение, - в последнем предложении звучит театрально-драматическая нотка, а после следует некое решение конфликта в твоей душе; он продолжает стоять к тебе спиной, величественно жестикулируя, будто проповедуя, как людям жить. - Нам не о ком беспокоиться, пташка. Лучше наслаждайся ароматом этого цветка, пока он не завял. Ничто не вечно. Ни чужая жизнь, ни удовольствие от неволи. Он столь филигранно обыгрывал свою философию, что у тебя не оставалось вопросов. И попросту не было желания перечить ему. Инкарнации тёмного Бога обмана, который так часто повторял тебе: «Не верь Клоуну – спать по ночам не сможешь». Настоящий Локи не раскрывал свои карты – он совершал свои подлости исподтишка. И ты боялась того, чьё мифическое имя играло у всех на слуху, как злой рок. Тот, что стоял перед тобой, заботливо спасал тебя от своей лёгкой лжи. Он будто приговаривал очарованной им плебейке из жалости: «Ты ведь понимаешь, кому отдаёшь своё сердце? Я ведь могу и разбить его: случайно или специально. Готова ли ты к этому?». И почему-то, несмотря на мрачный смысл слов, его всё равно хотелось любить, будто он святой спаситель всего мироздания. И подарок, что играл скрипичным смычком по давно смолкнувшим струнам-нервам, склонил к тёплой благодарности. Он лишил всех сомнений и мыслей о том, что это неправильно – ведь ты никогда не воровала, даже несмотря на жизнь, всё время подталкивающую тебя к этим грязным лазейкам. Даже если это всё равно неправда, быть обманутой Гоголем отчего-то не так страшно. Ты без боязни ступаешь на тонкий лёд вашей странной связи, не страшась получить смешок в лицу. Он тот, кто вытащил тебя, и ты обязана ему своим существованием и даже хрупко-хрустальным доверием. С такими мыслями цветок, который ты уже без сомнений крутила в руках, показался ещё краше и ароматнее. Украденный или нет – сейчас он был исключительно твоим. Первая собственность, которую ты пообещала беречь себе, как важное сокровище, от которого зависела твоя дальнейшая жизнь. - Он красивый, - упиваясь запахом, который ты никогда не чувствовала в своей бывшей среде, опьянённо произнесла твоя персона. - Как и ты, - с умиротворённой улыбкой сказал Николай, наконец-то повернувшись к тебе лицом. Чтобы запечатлеть твой первый румянец и огорошенный взгляд. А затем исчезнуть в незаменимом плаще, чтобы оставить недосказанность, которая приведёт тебя к осознанию чувств. В этот момент ты подумала, что именно так зарождается влюблённость. С неосторожного слова. С избитого комплимента. С простого факта, которым он зашифровал свой истинный посыл. С мимолётного пересечения взглядов после неловкой ситуации. С прижатия розы, которую ты доселе считала обычным цветком, а не священной реликвией, к груди; к сердцу, которое хотело сбежать из тесного заточения. Теперь в венах текла исключительно лава.***
И всё было прекрасно. Почти как в раю, где цветы пили розовую росу, а ты купалась в молочных берегах, собирая в охапку их опавшие лепестки. Затем пришёл болезненный на вид человек, почему-то напоминающий красивую Смерть с чаоритовыми глазами, намеренно взявшей подобный облик, чтобы кружить головы невинным. Ей наскучило самостоятельно исполнять свой долг, предписанный природой. И она нашла себе покорного преемника в лице Гоголя, пообещав ему сладким голосом вечную свободу. Только тогда ты впервые увидела вместо его глаз – карстовые воронки, а на губах – усмешку ехидного дьявола. Коля по-прежнему занимал в твоей груди свою старую кондицию. Но вместе с этим появились зёрна иных сомнений. Ты знала, что не оставишь его, как своего спасителя, и умрёшь вместе с ним, когда найдут серийного убийцу Йокогамы. Но не знала, движет ли тобой любовь, которая лишала всех страхов попасться в руки правосудия. А без любви было страшнее жить. - Птичка, разве тебе не весело? – Коля безумно хохотал, горделиво рассматривая твои первые труды: окоченевший труп и кровавые следы, от которых его возбуждение, кажется, дошло до кульминационной точки. - Разве ты не чувствуешь вкус свободы? Он бодро раскинул руки, как крылья, словно готовясь к долгожданному полёту. Но ты знала, что оскорблённое и блеклое от постоянных оплакиваний убитых жертв Солнце растопит хрупкие перья из воска, как у Икара. Потому что на небе нет места для страшных грешников. - Я чувствую… лишь страх, - призналась ты на одном выдохе, царапая кутикулы на пальцах, чтобы смешать свою кровь с чужой; возможно, собственное жертвоприношение хоть как-то снизит градус твоего преступления. Возможно, хоть чуть-чуть, хоть на ничтожное зёрнышко уменьшит размер твоих греха и назойливой вины. - Мерзкий, всепоглощающий страх, от которого мне хочется лезть на стену и молить о помощи. Но я ступила на тропу, где молиться некому. Никто не внимет словам падшей. Поэтому мне страшно… ужасно страшно. Ты лихорадочно затряслась, словно тебя преследовала асфиксия, а в лёгких затесалась каверна. Впрочем, кто-то эфемерный однозначно сдавливал хладными руками твоё горло. Возможно, дух убитой тобой жертвы, которая жаждала справедливого отмщения. Возможно, жертвы Коли, которые мстительно преследовали его напарницу. Потому что она жалела о содеянном и неосознанно призывала их, чтобы снять свои грехи посредством смерти. Ты даже не будешь сопротивляться. Нет смысла трусливо избегать неизбежного. Гоголь выглядит, как законченный безумец, у которого вместо сердца – зияющая червоточина. Но некогда пустой взгляд оживает и смягчается под гнётом понимания и, кажется, сочувствия. Не малодушного, как ожидается от убийцы. Настоящего, которое требует выхода и положительного отклика. Как будто, если он не сможет помочь тебе, то его душа рассыпится в прах. «Я маньяк, садист, чудак и злобный клоун. Но даже у этих личностей есть душа. Маленькая, прогнившая, но ещё трепыхающаяся, иногда поддающаяся просвету», - думает он, отращивая глубокое сострадание к тебе, погружаясь в его море, утопая в солёно-горчащей влаге, как в своей собственной. - Мне тоже было когда-то страшно, - голос Гоголя сломленный и изломанный, будто в точности подражающий состоянию твоей прокажённой души. Тебе стыдно за эту эгоистичную мысль, но от его тона становится легче; ты чувствуешь его искреннее понимание, чувствуешь первое и пока единственное слияние столь разных душ, этот неправильный симбиоз. - Рождённые в неволе, мы привыкаем к этим условиям и не стремимся сбросить оковы из боязни всего нового. Лишь отчаяние является двигателем нашего прогресса. Я был слеп, пока испытывал чувство вины перед глупцами, которые добровольно отказались от лучшего мира. Считай, что я избавил их от бренного существования. Жизнь людей бесполезна, пока они живут занудной моралью. Настоящая проходит за её гранью. Какой смысл оставлять в живых тех, кто боится сойти с насиженного места? Такие люди бесполезны, птичка. Чувство вины со временем пройдёт, когда её затмит эйфория от приближения к истинной свободе, от которой отказываются мелочные существа. Он говорит так, будто ходит по истончавшемуся льду – дыхание сбивается и разбивается о стены серых северных ветров, поющих о чём-то забытом, тёмном и первобытном. А ты не знаешь, к кому прислушиваться: к мертвецу, который просит опустить твою голову под гильтиону, или к Гоголю, которому желают то же самое и который без совести отказывается от этих предложений. Нападения вины учащались и усиливали свой непосильный для тебя натиск. Ты обессиленно пала на колени в этой неравной борьбе. Николай, видя раздор на твоём лице, обхватил его обеими ладонями. Его пронзительные глаза пристально смотрели в твои, точно пытаясь насквозь прожечь в тебе все твои глубинные страхи и замешательства. - Не становись одной из них, птичка, - он почти умоляет каким-то сакраментальным тоном, которому невозможно отказать. Даже если захочешь. Даже если так будет нужно. - Я знаю, что ты способна на большее. Я знаю, что ты ещё можешь научиться летать. И я научу, если ты присоединишься ко мне. Катаракт сомнений и вечных измышлений о правильном и неправильном стекает по твоему сознанию, притупляя и порабощая его ход. Стрелки часов, которые указывают на то, что ты должна принять хоть какое-то решение, ломаются с завыванием умирающего волка. Всё, на чём переключается тумблер - стыд. Ужасный, пожирающий и необъятный стыд. Разных расцветок, разных звучаний и разных размеров. Но каждый из них одинаково давит на совесть каким-то металлическим цехом. Да, ощущение такое, будто на тебя упало здание. Под ним тоже страшно умирать. - Мне стыдно, - зачем-то исповедуешься ты насмешливому Клоуну. Так глупо говорить о стыде среди разрухи и кровавых ладоней, которые ты лично окунула в чужую плоть. Слёзы ничего не значат. Это всего лишь ещё один дождь, который когда-нибудь прекратится и ничего не оставит после себя. Даже цветов. Разве что похоронную гвоздику. - Я отвратительна. Гоголь сочувствующе обхватывает твои мельтешащие в истерии ладони и прижимает их к своим губам. Ему жаль свою возлюбленную; он может понять её и обвинить себя в том, что недостойный тебя кровавый шлейф тянется за твоими пятнами по его эгоистичной прихоти. И та же самая эгоистичность, аморальная и развращённая, ликует от того, что вы идёте по одному пути. Как настоящие влюблённые, которых связывает бесконечная череда алых лент, олицетворяющая в Японии пару. Поэтому он благоговейно слизывает с твоих пястных костей багровые мазки, чтобы ленты связывали вас изнутри. Нежно проводит языком, без энтузиазма пробуя на вкус чужую жидкость. Но с большой радостью вглядываясь в твои неуместно смущённые глаза. - Ты отвратительно прекрасна для меня, птичка, - щебечет он с романтической улыбкой, будто вы находитесь на свидании, а не на оргии мертвецов. - Не думай о других. В этом неудачном и протёртом тандеме Гоголь занимает лидирующую позицию – того, кому ты подчиняешься. Когда он говорит, ты чувствуешь поддержку и приближение к неясному просветлению. Разум понимает, что его помощь заведёт тебя в более глубокие и колючие дебри, из которых ты не выберешься чистой. Но сердце с рабским восхищением и истомой наркомана жаждало получить его признание, чтобы одновременно забыться в его одобрении. Чтобы не так сильно мучиться из-за содеянного. В первую очередь это нужен банально для того, чтобы твоё сердце, облитое кровью, не разорвалось: от мук и его недоброго покачивания головы. Потому что он единственный, кому ты могла доверять. Единственный, кого ты не хотела разочаровать. Единственный, кто не бросит тебя, даже если ты станешь прислужником злых демонов. Потому что он вытащил тебя из трущоб, в которых бы ты уже давно сгнила, и иного выхода, кроме как искать здесь плюсы, у тебя нет. Потому что свет не повернётся к тебе, даже если ты раскаешься или хорошо попросишь. Ты сделала шаг в его сторону и уткнулась лбом в грудь молодого человека. Ладонь легла на его плечо и в агонии сжала его. - Я хочу… хочу стать тобой, Коля, - высказала ты свою глупую химеру, всхлипывая и плотнее утыкаясь в его плоть, желая полностью раствориться в нём, стать единым целым, чтобы его безразличие к происходящему стало бальзамом для твоей израненной души. - Но я не знаю как… Гоголь действительно построил для себя за отведённое время стены из иллюзий и теперь смотрел на мир сквозь их мутный хрусталь, искажающий его восприятие. Он больше не видел правды и не мог овладеть ей. Переплетения личных заблуждений слишком прочно впились в виски, чтобы он сумел вовремя выбраться из лабиринта тьмы. В этом вы были похожи. Различия заключались в том, что человечная сторона твоей души всё ещё искала выход, а его уже давно привыкла к условиям и сейчас комфортно ютилась в самом непроглядном уголке, свивая уже собственную паутину. Коля нёс за тебя ответственность, в которой он обязан привязать тебя к своему углу. Даже не столько из-за того, чтобы твоя боль утихла. Кому, как не ему, знать, что её зловещий шёпот никогда не оставит в покое? Лишь с тобой он чувствал только приглушённые и неразборчивые звуки и её шорохи – с этим было проще сосуществовать. Он хотел обрести свободу с тобой. И хотел отдать тебе свою, чтобы ты не нашла ему замену. Он хотел быть твоим единственным спасением и любовным ядом в одном лице. - Я подскажу, - прошептал он с услужливой улыбкой, принимая тебя в свои тёмные и всепоглощающие объятия, как анаконда. Одним резким движением тебя пригвождают к чужим губам. Импульсивный поцелуй, похожий на предсмертный стон, бьёт током и парализует с головы до ног. На его губах чувствуется металлический привкус. Ты думаешь, что кровь и Гоголь – неразделимые вещи. Даже когда он не убивает, железистый запах всё равно присутствует на нём. Он обвивает его суть, его скелет, его сердце и губы, в которые ты впиваешься с ответной жадностью, словно голодный вампир, мечтающий выпить его эликсир до самого дна. Не оставив и капельки. Потому что отвращения больше нет. Всё, что связано с Клоуном, вызывает лишь больной трепет, который не смогут обуздать даже востребованные медики со стажем. И поцелуй, как новая доза героина, вызывает ещё больше зависимости, лишая мысли о том, что происходящее вредно для здоровья и психики окружающих. Гоголь прижимает твоё субтильное тело ещё крепче, нивелируя различия между вами, уравнивая ваши души и грехи, впаивая заживо инверсию в твоём мозге, часть которого отвечает за скорбь по смертным. Потому что он считает, что сейчас вы нетленны и за вашей спиной прорастают надёжные крылья. Чувственная операция по устранению твоих комплексов напоминает тебе падение и полёт. Сначала ты плавишься в кипящем котле, а затем, сбрасывая старую и сваренную кожу, восстаёшь новым человеком. Каким-то образом чудится, что он впитывает в себя твои деяния, подобно Чистилищу. И ты боишься оторваться от него. Боишься потерять это сладостно-горькое ощущение, которое делает тебя живой. Ты готова с радостью задохнуться в поцелуе, но только не умереть от его недостатка – это ещё хуже. «Я жива! Я, чёрт возьми, хочу жить, чтобы это никогда не прекращалось!», - возбуждённо и надрывно кричало твоё сознание. Ты слышала собственный крик в голове; будто тебя топили, вытаскивали, поджигали, а затем снова заливали бесконечной водой. Никто не говорил, что очищение будет безболезненным. Но вселенная в этот раз содержала своё обещание – подарила в конце просветление и эйфорию, которая обоюдно отражалась в ваших зрачках. Только в таком темпе тебе хотелось жить. В любом обличие. Ты готова стать убийцей не хуже партнёра, если он пообещает дарить тебе поцелуи, как временное исцеление и сыворотку долгого забвения от внешних невзгод. Ты будешь преданно принимать его поцелуи, даже если они окажутся игрой, а не его чувствами. Плевать. Тебе было важно любить самой. Тебе нужен был смысл. Только пусть Коля будет рядом и играет его роль. Не обязательно с взаимностью. А он любил. Исступлённо и самозабвенно. Иначе бы оставил тебя в тех трущобах и не целовал бы сейчас с такой силой, что зубы стучали о друг друга, а мякоть губ сминалась в кровь – сладкий плод любви, который вы нетерпеливо вкушали с разных сторон. Адам и Ева, сгубившие своей развращённостью Эдем. Но вам было хорошо и в аду. До тех пор, пока вы были вместе. Потому что, разъединившись, ты почувствовала себя брошенной в самое пекло. Ты предполагала, что гореть вдвоём не так страшно и больно. Без Гоголя это даже не имело смысла. И, не чувствуя его губ на себе, ты ощущала, как твои онемевшие поглощает невидимый огонь. Заиграла паническая атака, как у сумасшедшей, которая не отличала реальность от миража. И всё это вырвалось бы наружу, если бы Николай не подал голос – свет во тьме. Но тебе хотелось верить, что, даже увидев твой необоснованный исторический припадок, Гоголь не откажется от тебя. - Я могу дать тебе столько подсказок, сколько ты захочешь. Только попроси, птичка, - выдыхает он в твои губы, касаясь кончиком носа твоего. Ты впервые видишь его не просто оболочкой, а живым человеком, который умеет любить, чувствовать и переживать. Новый Николай будоражит ум и сердце. Становится тяжелее дышать. Хочется снова вцепиться в него в любовном припадке и никогда не отпускать, крича об этом всему миру. - Я заберу твои страдания, слижу яд вины с твоих губ, убью вместо тебя весь мир, чтобы он был вычищен для твоего свободного полёта. Если ты падшая, то я паду ещё ниже Преисподнии, чтобы демоны чистилища не достали тебя. Ты думаешь, что именно так зарождается любовь. С обещания. С прикосновения к промёрзшим губам. С крепких объятий. С готовности вместе увидеть воочию чертоги огненной геенны. В твоём организме происходит сбой. Устаревший элемент сострадания к убитым больше не может выполнять возложенные на него функции. Система запустила утилиту удаления ненужного файла, который не пустит тебя ещё ближе к Гоголю. Плевать на мораль, пока мир без него мрачен. С ним он видится не таким грязным и пошлым, а собственное отражение в его глазах с перевёрнутыми крестами зрачков больше не вызывает отвращения. Там ты видишь себя необходимой нимфой, которая умеет летать без птичьих крыльев. - Нет, - твёрдо говоришь ты. - Я упаду вместе с тобой. Ещё ниже Тартара. Только не оставляй меня, - приглушённо бормочет твоя персона, хватая его за ворот рубашки, как в последний раз. Ты дышишь ему прямо в шею, и Коля улыбается, чувствуя на ней жар твоего сбитого дыхания. - Я боюсь гореть одна. Его заветное желание сбылось: ты поддалась Богу тьмы, но не отдала ему душу – её будет истово беречь Николай в месте, где царит спокойный и всеобъемлющий разум, постепенно претерпевающий фрагментацию и растворение во множестве рассветных небес над вами. Можно уже не поглощать твоё хрупкое тело, но Гоголь сходит с ума от феромона, который исходит из твоего принятия его веры. Он жаждет обнять тебя до хруста костей, чтобы растворить в себе; чтобы ты навечно осталась в нём. Хочется без пощады опрокинуть тебя на пепельные земли и предаться великому искушению, но он сдерживается. Улыбка – его главное оружие от хандры. С тобой она не сходила с его лица. Он улыбался, когда уже не мог терпеть. Но сейчас, отговаривая себя и приводя аргументы, что ты никуда не денешься и больше не поддашься учению морали, он успокоился. Улыбка стала расслабленной, а объятие - крепким. - Тогда сгорим вместе, - Клоун нежно прикасается пальцами к твоей пряде, убирая её за ухо, и с хмельным упоением наблюдает за тем, как ты розовеешь, погружаясь в безумие любви. – Дотла. В его зрачках – вакханалии гротескных ракшасов; в центре отвратительной феерии в пламени имморализма дотлевают, испуская беспомощные стоны, рассудок и благочестие. Они горят легко, словно хлопчатобумажная ткань. Искры вытрескивают мрачную сонату, в которую ты вслушиваешься, как одинокая волчица в лунную серенаду самца. Огонь кажется уже не таким страшным и недружелюбным: язычки больше не щетинятся и не кусаются, а приветливо тянутся навстречу, обещая зажечь в душе тёплый и мирный очаг покоя. Вредоносная стихия покоряется, как злобный пёс Баскервилей, и ластится уже понимающим щенком; она тихо поскуливает, вторя пронзительному крику твоего сердца, и просит довериться, чтобы найти для него надёжный оплот. А затем ты чувствуешь совсем рядом нарастающее тепло. Удерживая тебя в своих руках, свободной Гоголь бросает спичку на заранее облитые земли, чтобы уничтожить улики. Деревня, в которую вы прибыли по приказу Достоевского, предсмертно стонет. А полымя, как и его тяжёлый запах, больше не страшит. Пожарище будто дарит для вашей слившейся, как статуи, пары фон романтического заката. Мрачная романтика, в которой ты находишь прелесть. Обнимать возлюбленного в пекле дыма было так… Правильно. Теперь ваша любовь кажется чем-то правильным в этом вывернутом наизнанку мире. Гореть одной страшно. А вдвоём слишком приятно. В этом инквизиторском костре вы станете нетленными угольками.Я сгорю в тебе, как порох, И огнищ иных не надо. Вспыхнет чувств заветный ворох, Мне достаточно и взгляда. Улечу в тебя, как в небо, И твои увижу звёзды. Как давно я в счастье не был! Только не было бы поздно.