В несчастьях я всё равно соберу тысячу журавлей для тебя

      Микель и сам нуждался в счастье. До болючего одинок, теряющий постепенно зрение, слабый, потерянный в этом мире. Он почему-то давно забыл радость, давно забыл любое чувство. Он тоже нуждался в счастье. Он его жаждал. До дрожи.       Терять зрение, пусть и так понемногу, было пыткой. Каково вообще может быть ему, привязанному к листу бумаги и карандашу, свято верящему, что видит красоту во всём и всех? Каково юному духу, любящему разнообразие образов, понимать, мучительно и сладко долго, что с каждым месяцем, с каждым годом способность всё это видеть медленно увядает? Всё равно, что следить за огромной гноящейся раной на собственном теле, медленно наблюдать за гибелью чего-то важного в себе. Это была тихая мука.       Дух почему-то тоже увядал. Он долгие годы не чувствовал той бури, от которой раньше спирало дыхание. Стало больше утех, но они не отдавались в душе совершенно ничем.       Микель нуждался в своём тихом счастье. Мог бы — пожелал просто просторный дом с едой и теплом, где можно без страха закончившихся красок рисовать, писать, откуда можно при желании уйти, а после вновь вернуться. Как же он этого хотел.       Но не желал. Потому что был кто-то, кто волновал куда больше. Тот человек, чьи беды были важнее собственных, тот, ради кого он сам бы выколол себе глаза и обрезал руки. Тот, кому он точно успеет помочь.       Куплены десятки блоков бумаги. Стол очищен от всего другого. Мысли только в том, чтобы помочь. Это отберёт его руки, изранит в клочья, так, что он не сможет рисовать? Пускай. Глаза за время работы перестанут видеть, измученные поздним трудом? Он не против. Лишь бы на ощупь, прижимая к груди, принести аккуратно сложенный подарок. Они вместе пустят их в небо. С каждым улетит одна печаль. Всё будет хорошо.       Он сложил первого журавля прекрасного голубого цвета.