Спроси меня, почему я не люблю понедельники? Я хочу пристрелить этот день.
***
Пожалуй, начну с того, что я искренне ненавижу понедельники. А кто их любит? Когда ты уныло пьёшь несладкий кофе с бумажным привкусом на своей тесной кухне утром понедельника, тебе хочется лишь одного — вздёрнуться. Ведь всем известно, что именно этот день приносит самые непоправимые неудачи. У несчастий есть календарь. Бренда Спенсер была весьма сообразительной девочкой, скажу я. Ей просто наскучило начало недели, скажу я. И окажусь чертовски прав. Я думаю: моя работа отвратительна. Когда ты сидишь за своим захламленным столом круглыми сутками, разбирая бумаги и редактируя чужие (читай — я завидую успехам других людей) статьи, тебе не до энтузиазма. Я думаю: мой работодатель — мудак. Мой потенциал весьма скромен (читай — нулевой), но мне не дают ни единого шанса на его раскрытие. Я думаю: я не тот подающий надежды (читай — умеющий лизать задницы начальству) амбициозный молодой журналист, о котором вы могли бы подумать. Я не играю никакой роли в этом спектакле. Когда я снова оказываюсь в этом сером кабинете, проклиная понедельники, мною овладевает лишь простое человеческое низменное желание: сон. Долгий и глубокий. Знаете эту простецкую фразу «дрыхнуть без задних ног»? Иронично, но я и не помню, когда в последний раз спал без кошмаров. Наверное, именно поэтому мне страшно просыпаться. Мне нестерпимо скучно и мёрзло. Окно открыто на режим проветривания, но я кутаюсь в нестиранную толстовку и продолжаю читать очередной высер какого-то безмозглого ублюдка. Я не помню, когда в последний раз мыл голову, но помню, как моя мать кричала в трубку, что я — бесталанное бесперспективное уёбище, и лучше бы я никогда не рождался на этот свет. Я отрешенно думаю: сперма моего отца засохла бы где-то на её лице. На её волосах. На её животе. Возможно, она сделала бы аборт. Или у неё случился бы выкидыш. И имя «Фрэнк Энтони Томас Айеро-младший» и не появлялось бы в истории. Или было бы дано кому-то другому. Полезному. Нужному. Харизматичному. Тому, кем гордиться — не затратно. Иногда я совершенно не хочу быть собой. Лучше стать тенью. Или пылью. Или трупом. Чем-то, что не будет подвергаться критике. Чем-то, у чего не будет никаких забот. Это всё равно что сила притяжения. И чем выше взлетишь, тем слабее будет тяготение молекул друг к другу. Когда черви сжирают мертвеца, он не ощущает этого. Он спит безмятежным сном, и ему нет нужды тратить силы даже на отвратительный кислотный вдох. В этом покое нет никакого разнообразия, впечатлений и переживаний. Я сглатываю и думаю: лучше бы мои родители поссорились в то время, пока во чреве моей мамочки зрел плод. Лучше бы отец избил её — пнул в живот со всей силы, чтобы жалкое подобие жизни в её матке не смогло продолжать развиваться. Я сглатываю и думаю: почему я всё ещё дышу?***
Когда дверь в мой кабинет распахивается чуть ли не от удара с ноги, я случайно проливаю на стол остатки своего дерьмового кофе от неожиданности. Когда на пороге появляется мой начальник, я первым делом думаю об одном: этот абсолютно безобидный человек, этот мужчина в офисном костюме, этот непримечательный работник, дышащий одобрением социума, собирается меня увольнять. Не то чтобы я пессимист, не подумайте, но это единственный предполагаемый вариант развития событий. Если ты — букашка, распятая на замызганном листе бумаги, если у тебя не хватает сил даже на саморазрушение, не говоря уж о саморазвитии, то что ты можешь ожидать от импровизированного Бога засранной и малоизвестной конторы? Он вершит судьбы здесь, он всесилен и всемогущ, когда в момент очередного сокращения штата сотрудников выносит приговор и тебе, и всей твоей семье. Это называется самореализацией, учитесь, дети, записывайте по буквам, это — лишь попытка доказать другим, что ты значим и важен, что ты незаменим, когда остальные — пешки под твоим присмотром. Его жена наверняка родила третьего ребёнка не так давно, располнела и перестала быть привлекательной, во время унылого воскресного секса с ней он представляет фотомодель из нового выпуска нашего журнальчика. Его дети растут ублюдками, травят своих одноклассников ради того, чтобы утвердиться в глазах массы, ненавидят родителей за то, что те не позволяют им курить со сверстниками и нехотя слушают проповеди по воскресеньям. А он — отмаливает свои свершения на церковной службе, ведь Господь отпустит тебе твои грехи, если ты будешь усердно взывать к нему, ведь коммерческие организации притягательны для коммерческих людишек. Так о чём мы? Мой начальник — отвратительный мудак, о котором я рассказывал сейчас — влетает в этот мерзкий кабинет без стука. В его глазах — этих водянистых глазах мышиного цвета в обрамлении редких коротких ресниц — ни одной эмоции. Он не способен на проявление эмоций. Это лицо рутины и даже не человека, а скотного двора, в котором вырастает подобие человека. — Доброе утро, Фрэнк, — подобные фамильярности всегда доводили меня чуть ли не до скулежа, но я приклеиваю на лицо подобострастный оскал и киваю, в ответ подчёркнуто называя его Мистером. — Прекрасная погода, не правда ли? Я машинально поворачиваю голову. За окном — стекло слегка грязное — достойный кисти какого-нибудь великого художника пейзаж. Слякоть и мутное небо, накрапывает наипротивнейший дождь, и немногочисленные люди с кислыми мордами понуро бредут куда-то. Когда я шёл на работу, зябко кутаясь в своё старенькое пальто, мне казалось, что такие подарки природы, навевающие сон и хандру, надо где-то перепродавать задёшево. Поразительно унылый вид. Но сейчас, вглядываясь в окутывающий город туман, я вынужден ответить, что погода вызывает в моём сердце детский восторг. — Да, разумеется. Весьма жизнерадостно, — с энтузиазмом соглашаюсь я. Если я попытаюсь сказать хоть что-то в опровержение, это не пойдёт мне на руку. Лицемерие стало моим вторым именем; я не уверен, что не моей второй личностью. Просто с некоторых пор мне совершенно не хочется, чтобы кто-то подозревал в моей неискренности фальшивое чувство отсутствия собственного достоинства. Если вдуматься в это, открываешь для себя поразительную истину: они, убогие властители человеческих душ, созданы природой не только для того, чтобы беспрепятственно править, но и для того, чтобы в этой власти обрести нечто вроде главного греха, которым мы себя называем — завлекаться