Подарок к Рождеству

      Вернувшись из ванной, Даня нашел на кровати спортивные штаны, которые оказались почти впору, чуть великоватую футболку, не новую, но чистую. Все это пахло свежестью и немного Александром. Видимо, рядом лежала и его одежда. Данька с каким-то мазохистским напряжением развернул футболку и приник к ней лицом, втягивая носом едва уловимый аромат мужчины, смешанный с его парфюмом. Потерся о нее лицом, едва отросшей на щеках щетиной. И с удовольствием надел все это на себя. По комнате разносился запах чуть передержанного на огне мяса. Лельцов, ревностно относящийся ко всему съестному, сразу направился искать источник сего безобразия. Такое отношение к продуктам, по его мнению — святотатство!       Паршина он разыскал тут же, на первом этаже, в кухне. Оглядел довольно просторное помещение с приличной функциональной мебелью, барной стойкой, разделяющей кухню на зону приготовления пищи и столовую, с низко висящим над столом абажуром в виде параллелепипеда на длинной цепи и шестью стульями вокруг. На шкафах стояли современные гаджеты, некоторые вообще в упаковке, на что Даня одобрительно кивнул, хотя задался вопросом, зачем такая современная кухня в такой глуши. Ведь и ежу понятно, что мужчина бывает здесь нечасто. Затем кашлянул, давая знать о присутствии, и прошел к Александру, колдующему у плиты.       — Ну-ка, двигайся, — оттолкнул его бедром и, стянув с крючка полотенце, заткнул его за пояс спортивных штанов. Он с любопытством открывал и закрывал дверцы шкафов, инспектируя, чем располагает хозяин. Продуктов оказалось негусто. Шкафы были практически пусты. Специи, мука, сода, бутылка с винным уксусом, немного соевого соуса и несколько видов масла — вот и все, что нашлось в кухне. Холодильник оказался не в пример богаче. Но и того, что было, могло хватить на приличный новогодний стол.       Трико от дополнительных манипуляций сползли еще ниже на бедра, так что сквозь тонкую хлопковую футболку стала видна щель между ягодицами.       Паршин, стоящий теперь позади Леля и наблюдавший за его манипуляциями, сглотнул, ощутив налившиеся тяжестью яйца и член. До дрожи в пальцах захотелось опуститься на колени и, задрав к лопаткам майку, широким мазком языка пройтись по этой щели, ощутить вкус и солоноватость кожи, сжать руками бедра и, раскрыв сморщенную и блестящую от слюны розочку ануса, одним плавным движением насадить его на свой болезненно твердый член. А затем вбиваться резкими толчками до упора, пока звезды не рассыпятся каскадом из-под закрытых в экстазе век. Это было так крышесносно, что Паршин едва не кончил от одной лишь фантазии, не дотрагиваясь до себя руками.       «Пиздец, бля, он же пацан, совсем ребенок! Этого не должно случиться! Это неправильно!» — в мозг, как игла, стрельнул запоздалый укол ханжеской морали.       — У тебя есть нормальный, большой нож? — выдернул его из грез Данька, оглянувшись через плечо.       Паршин вздрогнул и попытался, прикрывшись как бы ненароком, спрятать выпирающий из домашних штанов стояк.       — В верхнем ящике посмотри, — сказал с чуть заметной хрипотцой в голосе, только чтобы занять чем-то свой мозг, свернувший не туда, и собрать, наконец, в кучу расфокусированный взгляд.       Данька полез в ящик, согнувшись чуть ли не пополам, и Александр прикусил до боли губу, чтобы не застонать в голос, глядя на еще больше оголившиеся ягодицы. Боль слегка отрезвила, и дышать стало легче.       — Ух ты! Да неужто и готовить умеешь? — глядя, как Данька резко подтянул сползающие с его цыплячьего зада трико.       — А то! — хмыкнул парень, ловко перемешивая мясо в кастрюле. — Да не стой ты, помогай. Почисти пару луковиц.       Александр наблюдал за ним со смесью любопытства и восхищения. Данька будто имел несколько пар рук и мог находиться в нескольких местах одновременно. Нож мелькал в его руках, как рапира в руках опытного фехтовальщика. Он сбрызнул мясо уксусом, добавил специй и лука и поставил на тихий огонь тушить. Сам же профессионально тонко нарезал колбасу, сыр, уложил все концентрическими кругами и украсил нарезку парой роз из той же тонко нарезанной колбасы и хризантемой из лука, смоченного в ледяной воде. Следом на плиту отправились овощи и яйца, а Данька принялся крошить мясо и перцы в салат.       В голове Паршина словно закоротило. Он вспомнил передачу на одном из развлекательных каналов и шеф-повара одного из пражских ресторанов, вот так же, как и этот парнишка сейчас, орудующего ножами. И его помощников мелькающих на заднем плане.       Он сложил руки на груди и хмуро уставился в спину пацана. В памяти всплыли его пушистые волосы, пахнущие чем-то цитрусовым и никак не сочетающиеся с бомжатским видом одежды. Его белый халат, нашедшийся под худи, когда делали рентген, его самоуверенный вид, с каким он спал в машине, свидетельствовавший об обычности этого антуража для парня, не имеющего гроша за душой. В голове Александра будто щелкнуло что-то и встало на место. Как недостающий шарик в подшипнике.       — Дань, ты ничего мне не хочешь рассказать? Лель замер на какие-то мгновения, напрягся, словно готовился к прыжку, а затем спросил:       — А стоит ли?       Паршин хмыкнул:       — Хм, ну, ты и нахал, Даня! Учитывая, сколько я для тебя сделал, думаю, это было бы самым меньшим, что бы ты мог для меня сделать в ответ. Парень положил нож на разделочную доску, где крошил огурцы для «Оливье», и повернулся к Паршину, оперевшись на шкаф спиной и сложив руки на груди.       Вообще, Данька откровенничать о себе не любил. Хотя какое это откровение, ведь, по сути было похищение. А киднеппинг — это статья, он пока несовершеннолетний. Только доказательств теперь нет, сам смог выбраться, да и пришить к делу мужиков на «Буранах» не удастся. Их причастность еще доказать надо. А так вроде никаких откровений и нет. Лельцов вздохнул и выложил все как на духу, умолчав лишь о том, кто его родитель. Паршин, слушая его рассказ бледнел, хмурился, злился и сжимал кулаки.       — Ты понимаешь, что Харитон теперь не отвяжется? Ты развел его, как пятнадцатилетнего пацана. Что делать намерен? В полицию пойдешь?       — В полицию без доказательств и свидетельств насильственных действий соваться бесполезно. Он меня не бил, лишь запер в подвале и предложил подумать над его предложением, а вот позвонить хозяину ресторана надо. Одолжишь телефон на один звонок?       — Но ты несовершеннолетний, мал еще.       — Ну, не такой уж и маленький, — Лель обиженно и совсем по-детски надулся, чем вызвал улыбку Александра.       Паршин протянул телефон, глядя на Даньку. Что-то в этом самоуверенном пацане было такое, что рвало ему крышу даже сейчас, когда, казалось бы, ситуация нисколько не располагала к сексу. И менее всего подходила для мыслей в этом направлении. Но один только рассказ, звук его голоса, улыбка, застывшая в уголках губ, и непроизвольное облизывание нижней влажным розовым кончиком языка рождали в Паршине такую бурю эмоций. Неправильных, запретных к этому несовершеннолетнему мальчишке.       Отложив в сторону телефон, Даня снова принялся за готовку: он шинковал, крошил, резал. Блюда из-под его руки вылетали едва ли не со скоростью мчащегося «Сапсана», и вообще мальчишка казался таким правильным здесь, на его кухне, словно та самая недостающая деталь в ступенчатом вале, из-за которой все скрипело и гремело. И до боли в костях хотелось прижать мальчишку к груди, раствориться в легком цитрусовом аромате его пушистых, словно одуванчик, рыжих кудряшках. Захотелось еще до наступления Нового года развернуть свой рождественский подарок…       Александр, не осознавая своих действий, все еще находясь во власти фантазии, прижался к нему со спины и приник носом к затылку, втягивая его смешанный с древесным ароматом собственного геля личный запах парня.        Данька замер, а после задрожал, протяжно, на грани шепота выстанывая «Саааша». Паршин, словно нажали на спусковой крючок, резко развернул его к себе и впился в потрескавшиеся почти до кровавых трещинок мальчишеские губы, врываясь в податливый рот языком. Данька отвечал не менее резво. Их поцелуй больше походил на укусы, зализывания и снова укусы вперемешку со вздохами-стонами. Рука нырнула мальчишке в трико и сжала чуть изогнутый член. Данька застонал и с готовностью, словно только этого и ждал, толкнулся ему в ладонь, выстанывая его имя, звучавшее сладкой музыкой. Александр провел пару раз вверх-вниз по стояку, большим пальцем растирая по головке каплю предсемени, поиграл уздечкой, не отрываясь от сладких мальчишеских губ и слыша стоны. Блядь! Свои стоны! Он, как пацан, готов был спустить в трусы, лишь подрочив ему. Естественно, Паршин был не мальчишкой и для траха и ласк (хотя то, что происходило сейчас, ласками даже с натяжкой не назовешь) предпочитал тепло квартиры и комфорт своего траходрома в спальне, но бывали случаи, как сейчас, когда приперло в край. И тут уж было не до капризов. Вторая рука проникла сзади, наглаживая упругие ягодицы и касаясь подушечкой пальца горячей пульсирующей дырочки. Данька толкнулся еще пару раз и с задушенным всхлипом задергался в руках Паршина, пачкая спермой его руку и собственный живот.       Звук грохнувшего об пол ножа привел Паршина в чувство. Он резко отстранился, отчего Данька припал на больную ногу и покачнулся, едва не потеряв равновесие.       Паршин развернулся, со словами «Позже поговорим!» И выражением, как показалось растерявшемуся парню, крайней брезгливости на лице, сжал дрожащие руки в кулаки и выскочил из дома на мороз.       «Что это было, блядь?! Что это такое было?!» — он с силой пару раз грохнул кулаком по стене, глядя бессмысленным, далеко не здесь и не сейчас находящимся взглядом, как по стене стекают кровавые дорожки из-под упертого в бревно кулака. Перед мысленным взором до сих пор стояла вздымающаяся в бешеном ритме грудная клетка парня, его тяжелое рваное дыхание, расфокусированный с расширенными зрачками, возбужденный как у нарика взгляд и немалый член, упиравшийся в его бедро, что было довольно неожиданно для такого мелкого парнишки.       Что, что в этом пизденыше было такого, что напрочь срывало крышу? Что не давало спокойно вздохнуть, чтобы не ощутить желания не просто прикасаться, а грязно, развязно трахать, вколачиваться до звезд в глазах, до содранных локтей и коленок?       Паршин выдохнул; сжав голову руками и схватив со стены в сенцах топор, отправился рубить дрова для камина в гостиной. Даня пустым взглядом смотрел в окно, как Паршин размахивает топором. Солнце давно опустилось за горизонт, и тьма накрыла землю своим лиловым саваном, не оставляя места для фантазии. Он не хотел, чтобы его первый раз стал вынужденным насильным соитием на грани отвращения к самому себе, когда нет выбора, как вынужден подчиниться, а после с ненавистью пытаться оттереть даже сами воспоминания о той грязи, куда заставили окунуться. Он хотел сказки. Как бы это банально и тривиально не звучало. Чтобы от ласк стонать в голос, чтобы голова крУгом и не держали дрожащие ноги, чтобы всем телом прижиматься к тому, от которого душа рвется в полет. И ему казалось, что Паршин именно «тот самый». Он не мог ошибиться, только не так, не сейчас, когда колени дрожат и руки не могут сжать рукоятку ножа. Не сейчас, когда сердце разлетается на миллионы частей. Не сейчас, когда он ощущает его запах и прикосновения, когда кожа горит от неутоленного желания. Не мог он так обмануться! Не мог!       От мыслей отвлек пиликнувший пришедшей СМС телефон. Даня поднял трубку, снял с блокировки и открыл послание от хозяина ресторана.       «Вызвал тебе такси, оплатил. Будет через час. Жду на работе третьего января.» Лельцов закрыл глаза и выдохнул. «Вот и все, окончен бал, погасли свечи. А Золушке пора домой.» Сколько он так простоял, улетев мысленно в фантазию, парень не знал. Из мира грез вывели дрожащие огни такси, подъехавшего к дому. Данька кинулся в прихожую, сдернул с вешалки пальто, брезгливо висящее в сторонке. И ему наивно подумалось, что так же брезгливо Александр отнесся и к нему. Сжав до скрежета зубы, он схватил ярко красный шарф Паршина и, мстительно намотав на шею, ринулся вниз по ступеням, насколько хватало резвости в больной ноге. И выскочил за ворота. То, что хозяина не было, ему показалось к лучшему. Они были не настолько близко знакомы, чтобы ожидать теплого прощания с поцелуями и слезами. На этой мысли Данька хмыкнул и, в последний раз оглянувшись на дом, на несколько часов ставший ему роднее всего на свете, сел в такси и назвал адрес. Машина мигнула фарами, сдала задним ходом и отъехала. *****       Паршин размахивал топором на заднем дворе, все время оттягивая разговор с Данькой. Он, в принципе, зашел в тупик, испытывая столь сильное притяжение к совсем незнакомому пацану. Такого не было ни с кем, ни разу в его жизни. Посредственный флирт в клубе обычно заканчивался столь посредственным же трахом и спокойным прощанием с предварительной оплатой. Да и «постоянные» отношения у него ни с кем не длились больше месяца. Почему он прикипел к этому пизденышу буквально за несколько часов, он понять не мог. Но тут же всплывали в памяти рыжие вихры с лимонным ароматом, холодные, цвета стали серые глаза, и он буквально тонул, словно затянутый в трясину. Вспоминались его четкие уверенные движения, он словно интуитивно чувствовал, что и где лежит в его кухне. Словно этот дом и эта кухня были построены именно для него. Вспомнил, как из-под его руки, словно по волшебству, появлялись блюда, достойные высококлассных ресторанов.       Поднялся и, наконец, выдохнул. От усталости болела спина. Ныли кости, и ног уже почти не ощущал. Работать на морозе — то еще удовольствие. Затем оглядел сад и решил срезать еловую лапу. Какой Новый год без елки. А там, дома, у него в сенцах ведро с песком. Воткнет туда ель, Даня нарядит, и будет и на их улице праздник. Решение, как ни странно, принесло удовольствие и даже облегчение. Паршин сходил за пилой в сарай и аккуратно срезал одну из нижних ветвей на канадской «Конике» — небольшую, но пушистую ветвь, похожую на миниатюрную ель. Александр покрутил ее в руках и удовлетворенно кивнул — хороша, зараза!       Закинув «Дружбу» в сарай, поднялся на крыльцо, обстучал от снега валенки и вошел в дом. На устах примерзла счастливая улыбка. Словно ожидание чуда.       — Дань, я тебе ель принес! Наряжай иди! — крикнул, сбрасывая куртку, и прислушался.       В доме стояла звенящая тишина. «Может, устал, спит?» Прошел на цыпочках в гостиную и поставил под окном импровизированный горшок с елью. И, по-прежнему улыбаясь, прошел по всему дому и только тогда понял, что Данька исчез. Стало душно, любимый джемпер, толстый и мягкий, сдавливал шею подобно тискам. Он подергал ворот и вышел на улицу. С усилием втянул в легкие ледяной воздух, дышать стало легче.       «Ушел? Куда? Как?» — достал сигарету и, не глядя, сунул в рот. Чиркнул зажигалкой и с минуту пытался прикурить, прикрывая пламя от ветра дрожащими руками. Табак не загорался. Паршин сделал пару затяжек и ощутил неприятный синтетический запах. Вынул сигарету и смял в руке:       — Сука, да что ж за черная полоса у него? — оказалось, он прикуривал фильтр.       Уйти отсюда было практически некуда. Автобус ходил раз в день, без машины не выбраться, только, разве что, на станцию побежал. Да и время отхода электричек давно прошло.       Он вновь вернулся в дом, оглядел идеально прибранную кухню и даже засомневался — уж не приснилось ли ему все это: Данька, наезд, больница, он, хозяйничающий в его собственной кухне… Рванул на себя дверцу холодильника и выдохнул с таким облегчением, что подогнулись колени. На полках стояли аккуратно упакованные в контейнеры салаты, нарезка из мяса, колбас и сыров, достойное королевского стола фруктовое ассорти, увенчанное лотосом из ананаса. Глубокое блюдо с вареным картофелем и тушеное мясо. Это реальность! Гребаная реальность и сущий пиздец! Это был его, ЕГО, блять, Рождественский подарок! И где теперь искать пацана? В эту ночь Паршин напился. Впервые напился так, что потерял всякие ориентиры в пространстве. Он смаковал каждое мгновение, что Данька был рядом. Ругался, костеря суку-судьбу во все корки. Затем пошел в гостевую и замер на пороге, словно одно только осознание, что парень был здесь, давало ему устойчивость. Пробежал глазами по комнате, почти не соображая, где он и что делает. И, увидев его грязную толстовку, со стоном умирающего от жажды припал к ней и как был, в одежде и тапочках, забрался на кровать, свернувшись клубком вокруг этой кучи шмотья.       — Закончилась сказка. Кучер превратился в крысу, карета — в тыкву, а моя Золушка… Золушок… Похеру, блять!.. Золушок сбежала… — на этих словах его утянуло в царство Морфея, и Паршин засопел.