Drinking Buddies

      Это только кажется, что десять лет – такой долгий срок.       За десять лет меняются президенты и мэры, возводятся и рушатся города, кто-то взрослеет, кто-то стареет и уходит на покой. Но десять лет пролетают как один день, когда оглядываешься на них через плечо. Когда все уже обдумано, принято, прожито. Когда смотришь в зеркало – и облик старика становится привычен, и уже не пугают мешки под глазами и лишние морщины.       Буллок еще больше обрюзг, в бороде прибавилось седины, в почках – камней, появилась одышка. Ему бы и уйти на покой, как задумывалось – да груз прошлого мешал принять предложение Гордона.       Груз состоял из стопки оплаченных счетов десятилетней давности, туго перевязанных зеленой резинкой. А еще из писем – внизу написанных детским почерком, наверху – все более крепнущей юношеской рукой. Буллоку не надо распаковывать их, чтобы напомнить себе, как начиналось каждое: «Дорогой мистер Пингвин…», и заканчивалось «…искренне – ваш Мартин». Письма приходили на тюремную почту, но до адресата не доходили, и это было очередное предательство Буллока. Но и своеобразная забота – Мартин спокойно и добросовестно заканчивал элитный интернат Метрополиса, Пингвин добросовестно и спокойно отсиживал срок. Судя по докладам адвоката – на редкость добросовестно, что, по мнению Буллока, в меньшей степени говорило о раскаянии, а больше – о какой-то хитрой игре, очередном плане, в котором тюремное заключение играло не последнюю роль. Может, по освобождению, нацепив белый плащ добропорядочного гражданина и страдальца, Пингвин опять потеснит Обри на мосту мэра. Может, находясь в заключении, Пингвин втихую проворачивал такие сделки, о которых готэмская полиция не могла даже догадываться. И, конечно, Пингвину было, с кем пить вечерами и обсуждать последние вести. Конечно, все они привыкли к текущему положению вещей: полиция ловила преступников, преступники сидели в тюрьме, дети росли.       Поэтому, когда Джеймс Гордон – тоже слегка постаревший, остепенившийся, отрастивший густые усы, – обмолвился об освобождении Кобблпота, Буллок не сразу понял, что время пришло.       – Так скоро? – хрипло обмолвился он.       Гордон усмехнулся и, поняв Буллока по-своему, ответил:       – Десять лет прошло. Как ты просил, суд не надбавил ему срок за побег, – и, покрутив кончик уса, ни к месту рассеянно добавил: – Он располнел.       Буллок рассеянно отмахнулся:       – Для таких, как Пингвин, тюрьма все равно что курорт!       – Твоя правда, – согласился Гордон. – Есть мнение, что Кобблпот послал кого-то запугать преступный мир Готэма. Наверняка собирается вернуть себе криминальный трон.       – Вот когда пожалеешь, что не пристрелил его тогда на пирсе, – отшутился Буллок.       Но Гордон никогда не говорил, что жалеет. Не ответил и теперь. В его черно-белом мире это было естественно и правильно, а, раз сделано, то и не о чем говорить.       Буллоку хотелось, чтобы и его совесть хоть немного улеглась, не грызла в ночи, когда сквозь окна мерцали неоновые огни. Чтобы не сомневаться: снять деньги с доверенных депозитов для оплаты интерната – правильно; не тревожить Кобблпота письмами мальчишки, а только вскользь передавать, что жив он и здоров – правильно; брать чек в качестве первого взноса на собственный мини-бар и беречь «Макаллан» семидесяти… (теперь уже восьмидесятипятилетней) выдержки – тоже правильно.       Буллоку казалось: все это ни черта не правильно.       И он ощутил досаду, когда в телевизоре крупным планом отобразилось знакомое лицо – еще больше заострившийся нос, округлившиеся щеки, морщинки в уголке здорового глаза и монокль, закрывающий искусственный.       Пингвин скалил зубы перед репортерами, сдержанно отвечая, что первым делом после освобождения положит цветы на могилу покойной матери, и что лучшей местью Гордону будет жизнь в Готэме.       Буллок выключил телевизор и весь вечер пил пиво. Последующие события несколько изгладили новость об освобождении Пингвина из головы – надо было обезвредить террористов, объявить в розыск Эдварда Нигму, начать расследование по ограблению банков и опросить свидетелей того странного мужика в плаще, которого вдруг то тут, то там стали видеть на Готэмских крышах.       Через неделю из Блекгейта передали письмо, в котором Мартин сообщал, что успешно поступил в колледж и спрашивал, правда ли, что мистер Пингвин вышел на свободу, а если да – то как можно его навестить.       Буллок не знал, что ответить, поэтому положил его к остальным.       Дни шли. Жизнь текла в своем русле. В одной из газет обмолвились, будто Кобблпот выкупил «Айсберг Лаунж» обратно и занялся честным ресторанным бизнесом. В другом выпуске совсем вскользь написали, что бывшего психопата и терориста Эдварда Нигму признали вменяемым и отдали на поруки. Потом спустя месяц кто-то сказал, точно в район Ист-Энда пригнали до хрена строительной техники и что, мол, уже заложен фундамент для элитного клуба «Violet&Green». А однажды Буллоку, покупающему пиццу на вынос, даже показалось, что мимо по авеню в направлении мэрии пронесся черный кадиллак, над опущенным задним стеклом которого угадывался силуэт цилиндра. Но мало ли в Готэме черных кадиллаков? Примечательным было то, что спустя день после этого все газеты раструбили о фуршете в честь презентации новой предвыборной программы Освальда Кобблпота, что позволило Буллоку уронить кулак на газету с возгласом:       – Я так и знал!       Утром он явился в участок с похмельной головной болью.       Гордон как водится глянул неодобрительно, но с возрастом стал лояльней, и вместо приветствия просто сказал:       – Слышал? Освальд Кобблпот снова претендует на кресло мэра.       – Шиш ему, а не кресло. Только дурак будет голосовать за Пингвина, и это точно буду не я, – грубо ответил Буллок и отпил воды прямо из чайника.       – И не я, – согласился Гордон. – Пришлось снова выбросить его приглашение.       – Что?       Буллок отлип от чайника и страдальчески воззрился на комиссара.       – Приглашение, – повторил тот. – Дежурный по ошибке положил его на твой стол. Забавно, но у меня дежа вю. Столько лет прошло… Я тебе говорил, что он хотел поквитаться со мной в день освобождения?       – Где? – хрипло спросил Буллок, чувствуя, как в ушах нарастает шум.       – Что? А! Не волнуйся, напарник. Просто будем начеку, если Освальд Кобблпот выкинет что-нибудь, мы…       Не слушая и не обращая внимания на брошенное в спину «Эй!», Буллок стремительно покинул кабинет и с размаху хлопнулся на корточки перед урной. Колени старчески хрустнули – плевать! Рабочий день только начался, а потому в нее еще не успели набросать бумаг и сора. Пальцы нащупали плотную глянцевую картонку, почти не помятую от грубого обращения. На черном фоне золотом инициалы – О.Ч.К.       Сжав карточку в ладони, Буллок тяжело поднялся и долго стоял, отдуваясь, прежде чем отряхнуть колени. И, обернувшись, увидел, как Гордон наблюдает за ним из кабинета – без удивления, но с интересом и даже (сослепу показалось Буллоку) с пониманием.       Идти или не идти – Буллок даже не задавался вопросом. Он просто собрал письма Мартина, положив их в один карман, а бутылку выдержанного «Маккалана» – в другой. И ничего не обещал себе и не пытался нафантазировать, беря такси до ночного клуба, где уже гремела музыка и плясали холодные бело-голубые огни.       Но все же помедлил на входе.       Гребаные десять лет! Прошло ведь гребаных десять лет…       Невозмутимый амбал проверил приглашение и пропустил без лишних слов, словно такие пожилые и неухоженные полицейские, в старых плащах и шляпах, каждый день захаживали в богатейший клуб города, где стакан виски стоил больше месячного жалования Буллока, где глаза слепило от диадем и колье леди, и галстучных булавок джентльменов, где в высоких хрустальных колбах танцевали загорелые беловолосые девушки, где светская болтовня перебивалась легким смехом.       И где на Буллока смотрели, будто на таракана, решившего вдруг выползти на чистую накрахмаленную скатерть.       Не чувствуя вкуса, он залпом опрокинул шампанское, слегка поморщившись от кислоты. Снял шляпу, положив ее на стойку, но подоспевший бармен вежливо указал ему на гардероб.       Буллок неразборчиво поблагодарил, надел шляпу вновь и тут, наконец, увидел…       Пингвин шел сквозь толпу, окруженный статными женщинами в откровенных декольте, что были на голову выше его самого, и джентльменами в элегантных фраках. Он что-то непринужденно болтал, покусывая длинный черный мундштук и действительно остепенился, округлился от сытой жизни – удивительно для человека, кто лучшие годы провел за решеткой, но не слишком удивительно для короля Готэма, заправляющего криминалом даже из заключения.       Больше не побегает с автоматом наперевес – все тяжелее опирается на трость, сильнее горбится, с трудом ковыляя сквозь расступающуюся толпу, и даже цилиндр не делает его визуально выше. Улыбка – сдержанная, уцелевший глаз цепкий, другой – искусственный, скрытый за моноклем, – стеклянно голубел.       Буллоку бы уйти: он выглядел столь нелепо среди богатых гостей в своей мятой шляпе и потертом пальто, с оттопыренным бутылкой «Маккалана» карманом. Он здесь чужак.       Полицейский, подумывающий о пенсии и едва сводящий концы с концами.       Но в другом кармане лежали теплые детские письма. И Буллок, все-таки прочистив горло, сказал негромко, не пытаясь перекричать музыку:       – Освальд!       И даже не надеялся, что услышит.       Пингвин услышал и обернулся, стукнув тростью о паркет.       Его остроносое лицо озарилось недоумением, потом узнаванием – и будто не было всех этих лет, ни набранных киллограммов, ни новых морщин. Буллок ухмыльнулся и брякнул, как когда-то давно:       – А пингвин – это птица или млекопитающее?       По толпе гостей пронесся легкий вздох. Кобблпот замер, и кто-то из окружения, сдерживая возмущение, осведомился:       – Кто это, сэр?! Ваш друг?       Освальд качнул головой и медленно ответил:       – Нет. Просто давний собутыльник.       И, просияв лицом, поспешил навстречу – в спину ему били софиты, в бокале искрилось шампанское, и Буллок, улыбаясь в ответ, только теперь осознал, что Освальд Кобблпот великолепен.       Ведь он умел не только уходить красиво. Но и возвращаться тоже. Конец