Анти-гейша

Невыносимо терпеть эту злость. Невыносимо думать, что она пройдёт. Скрывать её за маской улыбки — тоже невыносимо, но гораздо легче. Канаэ говорила, ей идёт улыбаться. Шинобу улыбается, но ни от кого ничего не скрывает. Доума улыбается — и за этой его улыбкой нет ничего, кроме демонических клыков. Ни единой эмоции. Она видит, как Доума плачет. Не пряча и не сдерживая слёз из ярких радужных очей. Она насладилась бы этим, будь в его слезах хоть капля его собственной боли. Старуха из горной деревни склоняется перед ним в стенаниях, нараспев рассказывая историю гибели единственного кормильца — сына — и моля о помощи. — Вы так много пережили… Если бы вы знали, как мне жаль! Но не печальтесь: я непременно покажу вам путь к Вечному Раю, — обещает Доума, и горе старухи потоками струится по его щекам. Шинобу тоже жаль, пускай она и не плачет. Ей жаль, что Доуме не суждено исполнить данного прихожанке обещания. Ведь она, Шинобу Кочо, охотница на демонов, проводит его прямиком в ад. — Что тебя печалит, дитя моё? В его пустых нежных словах ей чудится ирония. И она платит ему той же монетой, отвечая, что у неё нет печалей. К чему печалиться, когда твоя мишень прямо перед тобой? Когда ты можешь насытиться местью сполна. Когда ты живёшь осознанием того, что скоро твоя цель будет достигнута, и ты испытаешь радость, которую сможешь разделить с кем угодно — даже с демоном, чья погибель станет её первопричиной. Но рано. Ещё слишком рано. Молодой месяц ещё слишком тонок, его лезвие ещё не наточилось. Придя в Дом Вечного Рая, Шинобу готова броситься в бой сразу же, если придётся. Но ей не приходится, и тем лучше. О Высших демонических лунах известно мало: немногие из тех, кто повстречался с ними в битве, выживали. О Доуме знают едва ли не меньше всех: безмятежная улыбка и острые веера из золота, сладкая речь и кровавое пятно на макушке — вот и всё, что Шинобу успела передать сестра. Этого недостаточно. Покажи мне ещё, Доума. Она смотрит, не отрываясь. Она ждёт, чтобы найти хоть маленький зазор в его невозмутимом фасаде, хоть крошечную слабину. Доума высокий, широкоплечий, с прекрасно сложенным телом и крепкими мышцами под обтягивающей тканью в кровавых разводах. Шею его не разрубить и более сильному столпу, что и говорить о ней с её маленькими руками, слабыми и ломкими, точно лапки насекомого! Но она пришла не рубить головы. И она пришла не одна. За окном перепрыгивает с ветки на ветку, будто в нетерпении, большая ворона. Если что-то пойдёт не так, Канао знает, что делать. Иногда ей просто хочется, чтобы это поскорее закончилось. Но потом она вспоминает: неважно, когда это закончится, важно, как. Ради своей цели Шинобу всю себя отдаст. Ради своей цели Шинобу готова на всё. В глазах демона плывёт и пылает радуга — спокойствие после грозы. Его улыбка — коварные объятия, его длинные каскады светлых волос — поддельный солнечный свет. В чертах его лица нет ничего, что бы Шинобу не хотела изрезать, во что вонзить меч до кости. Она не может винить тех, кто свято верует в божественность Доумы из-за диковинной внешности. Но она не может их и жалеть. Так ей кажется, пока один из прихожан за ужином не травится до беспамятства. Ей бы остаться в стороне, не имей она при себе нужных лекарств, не знай рецепт их смешивания наизусть. В её безжалостности ещё осталось человеколюбие. Совсем немного, но Шинобу за него держится. А Доума, наблюдая за ней, улыбается непривычно хитро, и Шинобу понимает: она не одна ищет слабости противника. Каждый в доме Вечного Рая занимается своим делом. Шинобу спрашивают, что она умеет, и теперь она готовит чай и отвары, а также помогает обрабатывать мелкие раны, ссадины и другие бытовые травмы. Однажды она интересуется, куда делся тот, кто занимал эту должность до неё. — Она нашла свой путь в Рай, — многозначительно поясняет служитель и склоняет свою лысую голову в почтении: — Так сказал милостивый основатель. Шинобу лицемерно улыбается и кивает в знак понимания. К сожалению, она действительно понимает. Больше, чем кто бы то ни было. Луна на небе наливается молоком, становится сильнее. А Шинобу — нет. Время идёт. Шинобу не спит по ночам. Днём урывками дремлет под деревьями, когда вокруг всё залито ярким солнцем. А как упадёт ночь, кутается в свой футон и неподвижно лежит, закрыв глаза. Она ждёт только его. И он приходит. Его присутствие густое и ощутимое, такое же крепкое и статное, как и он сам. От него нестерпимо несёт кровью. Его радужный взгляд обволакивает, словно спокойная ледяная вода. Шинобу покорно терпит, когда смертельно-длинные когти играют с прядями её волос. Она ждёт звона клыков в ночной тишине влажной комнаты. И никогда не дожидается. Вначале это раздражало и даже больше — придавливало к земле камнем, не давая нормально вздохнуть. Тяжесть ожидания смертного приговора страшнее самого приговора. Но чем дольше он затягивает эту игру, тем больше оставляет ей прорех в своей защите, тем больше показывает ей своих слабостей, а слабости — единственное, на что приходится полагаться в битве с противником настолько сильнее тебя. На растущей луне, в день ритуала, весь зал выстлан цветами и усеян подношениями. Маки и розы склоняют кроваво-красные головы, крупные ромашки и астры сверкают золотыми монетами меж лепестков, но все их цветастые переливы и близко не сравнятся с маревом самоцветов в глазах Доумы. Его широкоплечая фигура хрустальным лотосом замерла на положенном ему возвышении, и ликующее море сектантов, омывая собою ступени и шумя, не в силах дотянуться и до мысков его одетых в чёрные таби ног. Он неприступен. Он имеет в себе стать божества и красоту белоснежной огненной птицы. Шинобу находит его омерзительным. Если раньше она боялась, что со временем её гнев притупится, начав угасать, то теперь ей страшно, что она не удержит внутри этот гнев. Что ярость поглотит её целиком и вырвется на свободу. Она бы даже позволила этому случиться, не будь в её присутствии так много смертных людей. Они не могут увидеть, не могут ни о чём догадаться — нельзя. Ведь их беззаботное неведение об истинной сущности лидера их культа — единственное, что до сих пор сохраняет им жизни. Большинству из них… Оставаясь в доме Вечного Рая, Кочо узнаёт, что Доума предпочитает на ужин молодых женщин. Узнаёт она и о том, как именно он привык вкушать любимое блюдо. Иногда по ночам, когда он оставляет её спальню, Шинобу пробирается за ним в главную часть дома и слышит женские стоны. Сперва они полны мольбы и благоговения, затем преисполнены страсти и удовольствий, и лишь после этого ночь разрывают панические вскрики ужаса и боли, глохнущие быстро и прерывисто — как гаснет свет от перекушенных проводов. Шинобу уже давным-давно не внушают ужас людские крики. Но это не значит, что она к ним привыкла. При их истошных раскатах всё её маленькое тело одним взмахом острия прорезает злость. И чем ближе Шинобу к источнику страшных звуков, тем сильнее её жажда немедленно прекратить чужое страдание. Прежде она слушала их издалека, из коридора. После ритуала, осмеливается подобраться вплотную к покоям Доумы, где он делит с тремя женщинами их последнюю священную ночь. У охотницы тихая поступь, неуловимая для обычных о́ни (1), чего не сказать о Высшей Луне. Но Шинобу не боится, что Доума её услышит — он слышит и так. Он не выйдет к ней и не нападёт, не разоблачит сам её присутствие — слишком увлечён уже начавшейся трапезой. Через тонкие сёдзи слышится влажное чавканье, стук кости о кость, треск хрящей и плач. Плач кого-то беспомощного и напуганного, но всё ещё живого. Всё ещё. Шинобу может успеть. Её клинок Ничирин спрятан не так далеко. Вернуться с ним, распахнуть фусуму, ворваться внутрь, чтобы дать человеку хоть призрачный шанс убежать, и неважно, что станется с ней самой. Неважно? Шинобу смотрит перед собой на решетчатую перегородку, а её расплывающийся взгляд видит лишь последствия её опрометчивости, точно снежный ком с горы, подминающий под себя всё больше и больше человеческих жизней ради одной (возможно) спасённой. Нельзя. Слишком рано. Ей нужен обманутый и голодный Доума, а за дверью — он сведущий и сытый. Ей нужен удар наверняка. У неё нет права на ошибку. Шепот за тонкой стенкой взлетает в отчаянные мольбы и обрывается неоконченным криком, что долго стоит в воздухе, полном отдалённого шума ритуальных торжеств. Под их равнодушный аккомпанемент Шинобу плачет в этом доме первый и последний раз. Она просыпается у себя ближе к полудню от ласки солнечных лучей. Ей не следовало засыпать ночью, но теперь это уже не имеет значения. Ничто уже не имеет значения. Шинобу ждёт увидеть на влажных татами свою разбитую душу, но видит лишь тонкие полоски дневного света и понимает, что никогда ещё не ощущала себя столь целой, пустой и спокойной. Что-то выгорело в ней, что-то переломилось безвозвратно. Шинобу улыбается, как учила сестра. Она готова. На вечерней молитве Доума признательно кивает ей, и она, ещё вчера рвавшаяся растерзать его голыми руками, с издевательской покорностью кивает в ответ. Цель её будет достигнута во что бы то ни стало. Но этого теперь недостаточно. Теперь она намерена насладиться платой гораздо большей, чем его отрубленная голова с кляксой крови на макушке. Об этой кляксе Шинобу слышала от Канаэ, своей старшей сестры. Но увидеть своими глазами — дело иное. Доума великодушно позволяет ей смотреть, обнажив голову за вечерним чаепитием. Пятно крови расплывается по длинному золоту волос и зовуще пульсирует, сияя отблесками лунного света. Оно — его признание ей, его роспись во всех его непомерных грехах, его самый серьёзный вызов ей. Внутри Шинобу дрожит, будто пойманный мотылёк, а снаружи — чинно улыбается. Улыбается она теперь всякий раз, с достоинством снося его подлые испытания. Вопрос про отравленный чай — улыбка. Вопрос про её семью — улыбка. Вопрос о том, как ей спится по ночам — улыбка. Эти улыбки — её победы над ним. И пускай в результате этих побед Доума не погибает, внутри неё он успел умереть тысячу раз. Их битва началась куда раньше, чем он может себе представить, и главное оружие уже наготове — скользит у его горла. Луна растёт, распускаясь полуночным цветком. Шинобу понимает, что больше не может просто томиться ожиданием. Время играет за неё — и против неё. Женских криков из его спальни больше не слышно. Во время каждого таинства Доума теперь глядит только на неё. Глядит, будто напоминая: «Ты знаешь, что должна сделать». Шинобу знает. После всего, что осталось у неё за плечами, ей кажется, это будет просто. Следующей же ночью она оставляет у изголовья своего футона большой бумажный фонарь. Когда Доума приходит, Шинобу больше не прикидывается спящей. Поднявшись с постели, она небрежно отбрасывает летнее покрывало вместе со шлейфом притворного сна и беззаботно тянется. Лёгкое ночное одеяние скользит с её острого плеча. Там, чуть выше лопатки, порхает среди красных ликорисов крупная лиловая бабочка. Рисунок столь искусно выполнен, что один из вьющихся у фонаря мотыльков садится Шинобу на обнаженную спину, приняв чернильный цветок за настоящий. Ирэдзуми, набитая в своё время в знак решимости, становится теперь приманкой. Приманкой, от которой демон не в силах отвести взгляда. Не дав кромке светлого кимоно упасть ниже середины спины, Шинобу глядит себе за плечо, лишь теперь признавая чужое присутствие. Доума сидит у её изголовья, перед фонарём, и вертит в длинных ребристых пальцах её любимую заколку-бабочку. Затаив улыбку, он не приближается, молчит, и Шинобу начинает разговор сама: — Сегодня мне не спится, Доума-сама, — голос её мышью шуршит по татами. — Вам, вижу, тоже. Что вас мучает? Быть может, бессонница? Или же голод? Он согласно кивает: — Голод? И впрямь, — когтистая рука выставляет из сумрака блюдо с жаренным корнем лотоса. — Вот и решил попотчевать себя. Угостись и ты. Боязливым жестом прикормленной птицы Шинобу ворует с блюда хрустящий диск и отправляет в рот. Несколько крошек осыпаются по её голому плечу под кимоно — туда, где её ирэдзуми расцветает лишь ярче. Взгляд радужных глаз следует за этими крошками. Он хочет увидеть. Хочет вкусить. Он вне себя от голода. — Угоститесь и вы, — вторит ему Шинобу. Оба знают: речь не о закуске. Тело охотницы замирает в крайней точке напряжения, когда его огромная лапа тянется вперёд, к ней… Но вдруг подцепляет длинным тёмным когтем диск жареного корня и несёт к улыбчивому рту. Мощные клыки сверкают меж губ, с хрустом ломая хрупкий лотос. Шинобу думает, так хрустнет на его клыках и её позвоночник. Она глотает порыв тошноты. Едва уняв сердечный ритм, она заглядывается на белёсое лицо Доумы. Всё, о чём Шинобу может думать, это как безбожно оно красиво и как бы половчее достать из футона клинок, чтобы располосовать это лицо в кровь. Доума видит это, не может не видеть, и Шинобу находит в его безмятежности дрожащую рябь, которой прежде там не было. И всё же тишина остаётся тишиной, а клинок остаётся в своих ядовитых ножнах. Доума уходит без слов, оставляя в остывшей комнате след опасной прохлады. Шинобу не ведает, почему демон не нападёт, но если есть на то веская причина, то каждая секунда его нестерпимых метаний будет для неё местью и наслаждением. Наслаждение от боли. Радость от страданий создания ночи, несущего гибель человеческому роду. «Разве это не правильно?», размышляет Шинобу на другой день, позволяя своим пальцам скрупулезно складывать выстиранную одежду. Её сестра, Канаэ, лучше неё знала, что правильно. Она находила, что верным для Шинобу будет оставить ряды охотников, променять чёрную форму с каллиграфическим росчерком на спине на белоснежное свадебное кимоно. Жить жизнью обычной девушки. Жить — и радоваться. Но Шинобу свой выбор сделала. Шинобу не может изменить прошлое. И коль ей не суждено познать радость обычной повседневной жизни, то пускай это будет хоть какая-нибудь — искаженная, больная, кислотная, приправленная демонической кровью — радость. Солнце почти не показывается. Сумерки быстро сжимают день в хваткой лапе, оставляя всё меньше зазора для света. Сегодня Доума выходит к прихожанам раньше обычного. В переливах его взгляда больше нет сквозного напора — лишь твёрдый ледяной штиль. Стоит окончиться молитве, как молодая пара подбегает к Доуме, обивая челом его пьедестал. Юноша-сектант просит основателя донести богам просьбу о благословении на брак с возлюбленной. Доума в ответ лишь знающе смеётся. — Нет нужды просить богов о том, чем они уже ведают, — снисходительно вещает он. — Ваши узы благословлены богами! — и, жестом предвосхитив ликование влюблённых, продолжает: — Но им угоден и ещё один союз. Доума плавно поднимается во весь свой немаленький рост и медленно сходит вниз, не утруждая себя частым шагом. Море людей расступается перед ним волнами низких поклонов. Шинобу способна держать свой меч столь крепко, что в силах проколоть им булыжник. А поднос с отваром из водорослей удержать толком не может. Плошки на нём гремят опасной дрожью, выдавая неведомый ей прежде тремор. Большие шаги близятся к ней. И ей кажется, она предвидела это. Предощущала где-то глубоко в себе, но не прислушалась как следует. Осталась не готова и теперь, отставив прочь злосчастный поднос, дрожит былинкой под благоговеющими взглядами. Заострённые когти прочёсывают ей волосы, распуская их и вновь собирая, закалывают острой сиреневой канзаши с большим одиноким крылом бабочки. На канзаши звенят ювелирно-тонкие цепи, складывается петлёй шелковая лента, а расписанная цветами фарфоровая бусина стоит, вероятно, дороже парадного кимоно главы ближайшей деревни. Впрочем, свадебные подарки не имеют права быть дешёвыми. Когда Доума спрашивает её согласия, Шинобу лишь кротко кивает и, потупив взгляд, припадает лбом к его плечу — лишь бы скрыть искаженное приливом ярости лицо. То, что можно принять в ней за торжественную скромность, на деле — безвыходное отчаяние. Последний рывок к цели, требующий шага через пропасть. Полёт бабочки на огонь. Шинобу давно ясно: он не прикоснётся к ней, пока она не обнажена. Она смирилась с этим унижением, взрастила в себе готовность его принять, отдавшись своему мучителю, но на обещанном пути в Рай он уготовал ей испытание куда более непереносимое, чем можно было ждать. Стать с демоном одним целым перед лицом небес, чтобы затем самолично препроводить его в Ад. Что ж, пускай так. Приподняв округлое личико, Шинобу улыбается в предвкушении. А мертвенно-синие когти перебирают бусинки канзаши в её смольно-чёрных волосах. Желание Канаэ-нэ-сан сбудется.