Голубкина горечь

      В лёгкой дымке летел истребитель не то на север, не то на запад. Вприпрыжку пробежали мимо стоящего посреди площади тела пионеры, задирая головы, чтобы посмотреть на технику эту. На их тонких шеях не виднелись такие привычные глазу красные галстуки: они, мятые, хранились у пионеров в карманах, и лишь концы выглядывали с торчащими нитками. «Столб», так и оставшийся на бульваре, так же провожал мутным взглядом ястреба, желая ему удачи. Тяжело шагая вдоль бордюра у широкого газона, как на костылях, он сделался больным: побледнел и будто приобрёл оттенок зелёного не то от вен, не то от радиации. Взор блекло бегал с одной точки на другую, с одной стороны на противоположную, с фонаря на миновавших с каждой секундой людей. Таких же людей, как сам мужчина, таких же нервных и беспокойных.       В ногах правды нет. Мужчина, заметив смятение в окружающих, попытался максимально расслабиться, заверив себя, что ему некуда торопиться. И он был прав: ему совершенно некуда идти. В крепкой раскрасневшейся в белую крапинку от мороза руке хранилась пожелтевшая фотокарточка с изображением ласковой, нежно улыбающейся девушки. Мужчина холодно изучал каждую запечатлённую деталь, начиная от длинных волос, чем-то смахивающих на карамель, как в детстве, заканчивая слегка мятой кофтой внизу. «от Насти Семёну» — читалось у границы фотографии, и мужчина перевёрнул карточку. — «С неба звезду снимет лишь Цой». Ветер дул ему, Семёну, прямо в лицо, растрепав высунувшиеся нитки на воротнике косухи. Сам Семён как сдвинул брови друг к дружке, так и не раздвигал, будто всё щурился от огня. В кармане хранились записи, размером меньше тетрадного листа, с любовью обращённые к мужчине. Выкрав это, вернее, передав ему, товарищи, воры, только позавидовали Семёну, когда тот городился от Насти. — Она, конечно, хороша, — шёпотом хриплым по причине болезни голосом отстранённо высказал он, зорко-зорко осмотревшись вокруг, не слышал ли его никто, — но неё люблю я её. Как же она не поймёт? Он нерешительно взглянул в затуманенную серую даль, будто в сторону дома, в сторону родного города. Чужое место не отвлекало его от тревожных мыслей о Насте, о Настеньке, чьё имя вычурно штриховалось на каждой записке Семёну, и расписывалась она впритык с миниатюрными цветами, нарисованными ею самой. Отпуск стремительно закончился, но Семён ни за что, ни за какие копейки, ни за сотни рублей не соглашался и слышать о Насте. Дымили вышки заводов, и дым, курево, улетучивался в посиневшее слепое небо, точно марево от техники на трассах, от японских «хонд» до российских пятнашек. Стояло раннее утро. Фонари поочерёдно угасали, отчего изображение на фотографии стало нечётким, «мылым». Рейс на семь утра, вспомнил Семён, уставившись в небо. Луна была всё ещё видна, бледной лычкой привлекая внимание.       Ноги сами вывели на улицу Толбухина. Здесь людей было ещё меньше. С угла заставы, что вела развилку к четвёртому микрорайону, где жило большинство школьников, к соседнему городу через короткое расстояние и к посёлку, веял чёткий голубоватый дым, в каком-то розовом свете фонарей растворяясь. Сухо, прохладно — это всё, что можно было сказать, находясь посреди улицы. Комки грязи ломались под ногами, когда кожу шеи бил холодный ветер. С центральной дороги вылетел зелёный «УАЗ», завалился к правой для него и левой для Семёна обочине и помчался в даль, как на пожар. Прочь из России я, увы, не успел, всё цитировал Семён, пытаясь разглядеть задний фартук «УАЗа», но от него и след простыл. На ум лезли образы Насти, её дружелюбная манера, её ласковые, изредка грубые, руки, её нежные прикосновения, её твёрдая решительность, из-за которой она саму себя губила. Серьёзной она становилась по мере того, как взрослела, всё больше начиная контролировать людьми и собой, из-за чего казалась непробиваемой, как генерал. Только генерала вывести на слёзы вполне возможно, когда Настю — непосильно. Разве что людям-извергам, окружавшие её со всех сторон и ущемляющие её внутреннюю выдержку. Когда начались все беды, Настя, кажется, и виду не подавала, ломавшись, держала себя в руках на публике. Дальше — хуже.       Семён вспомнил, как Настя ещё подростком ловила его после института, объясняла дилеммы с девчонками помладше неё, посчитавшие её недостойной и крошки хлеба, ругалась, сопела. А после, на следующий день, обиженно, наплевательски смотрела на людей, иногда приобретая ласку во взгляде при виде проверенных временем людей. Семён вспомнил, как Настя прибегала к нему после ссор с её первой любовью — заядлым любителем часами играть во что угодно, плюнув на друзей, на поставленные цели и перспективы и на Настю. Срубал деньги он культурно, но всё думал, что Настя с ним только из-за валюты и обеспечения её «никчёмной жизни в объятьях самой мерзости». Настя девочка сложная натурой, Семён же попроще любил, но не совсем дур.       По небу поползли жёлтые разводы, сменявшись голубыми и белыми. Луна не ушла. В это время рядовые уже были на утреннем осмотре, даже мелкий Ванька, братец Семёна, только дома у мамки. На солнце, что ползучи тянулось с горизонта, сверкнули наручные простенькие часы. Шесть утра. Самое время вернуться.       Вдоль улицы, вынурнув из какого-то двора, шла группа азиатов в разноцветных дождевиках. С каждым шагом приближаясь к Семёну, все до единого рассматривали его, улыбались, даже пытались что-то выговорить на русском. Семён пустым взглядом оглядел группу, всмотрелся в их смуглые лица, чёрные с двумя бликами глаза, выражавшие восхищение, и искренние улыбки с кривыми зубами. Он улыбнулся им, из-за чего, как показалось, некоторые чуть не пришли в экстаз. Где-то по краю затерялась миниатюрная девушка, нелепо перебирая тонкими ногами, почти не видя их под зелёным дождевиком. Смущённым взглядом она окинула Семёна и почти мгновенно приложила «крестьянскую» ладонь к бледному лицу, из-за которого она и отличалась от остальных. Само собой, это был грим. Китайцы привыкли к сотне кофеен, магазинов одежды и красоты куда ни глянь, но здесь же они на пустой улице и редко в зорьку могли встретить людей. Помимо них здесь практически никого и не было. Толпа поспешно удалялась, и Семён уж и забыл очертания милой девчонки.       Улица оборвалась. Дальше шёл переход и приземистое, не особо высокое здание с аккуратным внешним видом без малейшей оплошности. Это была со дня на день закрывающаяся гостиница, в последние недели работы и службы сложив руки, из-за чего внутри скапливалась грязь. Здание хотели подделать под нечто образовательное, хотя многие шептались, что вовсе в очередной рынок, коих пруд пруди. Персонал постепенно сокращался, уборщиц же сократили до крайности. За вахтой сидел рослый дневальный с опорой на стол, прикорнув русую голову вниз. Лицо его было прямо, бледно, с раскрасневшимся носом, как у алкоголика, и тёмными, глубокими кругами под глазами. Смотрел он точно вниз, поникший, будто считал плитки мрамора на полу и всё боялся замызгать старой обувью хоть одну, подтягивая ноги к себе. Нечаянно захлопнулась входная дверь за Семёном, вытолкнув его с прохода. Дневальный вскочил, широко распахнутыми глазами проанализировал ситуацию, и унялся.       Уже на выходе, прямо в одном из восьми коридоров, Семёну перерезала путь молодая длинноногая девушка на вид старше него. Косо посмотрев на него ядовитыми карими глазами, буквально осуждая, она развратно повела ягодицами. На воле она схватилась за плечи, дескать, холодно. Семён старался не поддаваться, лишь окинул таким же стеклянным взглядом умирающую гостиницу и отправился в дальнейший путь. Девушка изо всей мочи старалась обратить его внимание на себя, даже специально танцевальным движением опустилась на корточки, чтобы что-то поднять, но Семён ни в какую. Он скинул с себя косуху, отчего девушка тут же заулыбалась, и повесил её на руку, как лакей.       Впереди в том же направлении двигались четыре светила, тонко выходив из синей мили горизонта. Самый блеклый соприкасался лучами с наоборот, самым ярким — рыжим. Контур их тел будто растворялся в воздухе, и их очертания и формы менялись за небольшой промежуток времени. Семён проморгался — светила представляли всего очень близкими друг к другу фонарями. Вдруг они померкли, и в голову Семёна прокралась мысль, что в этот день, в этот час он единственный человек, который видел это.       Пройдясь пятёрней по рыжей стриженной голове, Семён поспешил к вокзалу в родной город к старым, проверенным временем друзьям, за станок в цехе, за стол у первого секретаря в институте, к Ваньке под крылом и к душугреющей Насте выяснять действительность нелюбви Семёна к ней. Разум посещали всякие глупости, иногда прерываясь, чтобы вспомнить шалости и хулиганство не разбившейся компании Семёна и прослезиться, надеясь что такое ещё раз повторится, и что Ваньке так же повезёт с людьми.