В поисках человечности

And if I try suicide, would you stop me? * «Life Is Beautiful» Lil Peep

Черт, черт, черт, я проспал! Майкл глянул на часы, и время расплылось перед глазами.

11:50

— Мам, — протянул он на всю квартиру, — почему ты не разбудила меня? В ответ прозвучала лишь звенящая тишина, тонкая, будто лезвие ножа. Мамы дома не оказалось. Майкл вздохнул, потёр сонные глаза и обречённо прислушался, но уловил только пыхтение Зефира, спящего на узорном ковре. Тишина постепенно подавила страх и растворила заботы. Сегодня нужно обязательно приготовить что-нибудь поесть и убраться. О чёрт. В школе ждёт Кристина, она точно звонила на выключенный телефон, ведь ещё не знает, что случилось, только если кто-нибудь ей не разболтал. Нет ни одного варианта, как можно разумно объяснить ей, что произошло, и она не посчитает Майкла за полного идиота. Он ведь и вправду идиот? Просто вспыльчивый мальчик, машущий кулаками. Удивительно, что за всю жизнь ещё никто не изуродовал его лицо до неузнаваемости. Он всегда выходил из воды сухим: кости невредимы, а разум дышит благородным огнём. Это так удивительно, что начинаешь ждать подвоха. Он прямо тут. Вглядись. Майкл смотрел на себя в зеркало, на спутанные золотые волосы, спадающие на лоб еле заметными завитками, на россыпи веснушек по всему лицу, на царапины, лёгкие синяки и рассеченную бровь, которая только начинала заживать. Он через силу улыбнулся сам себе. Боже, Майкл, ты такой сильный. Ты наконец выплеснул агрессию, которая так долго копилась внутри. Твое лицо говорит само за себя: израненное горечью, скукой и отчаянием, которые ты никогда никому не показывал. Разве что Кристине, но она почему-то не может оценить всю глубину. Она видит лишь еле заметный горный ручей, который впадает в огромный, холодный океан за следующей же скалой. Кристина понимает, но ты почему-то не чувствуешь себя понятым.

***

— Заткнись, заткнись! Ури на ощупь стукнула пальцами по экрану телефона, стараясь отключить противный будильник, и когда ей это удалось, телефон был спрятан глубоко под подушку. Ури вновь завернулась в одеяло, которое стало ещё более приятным, и прижала к себе подушку. Да чтобы вы все сдохли, чтобы вам было пусто, чтобы с тобой, Король, тварь, кто-нибудь так же поступил, как ты с моим народом, чтобы ты, Королева, сволочь, гнила в тюрьме, где гнили все те, кого ты туда посадила по своей тупой прихоти. Я так всё это ненавижу, я так от всего устала. Я мечтаю просыпаться без головной боли, усталости и чувства, что все вокруг меня презирают. Я хочу перестать ощущать свою причастность ко всему, что происходит, и всеобъемлющую вину, которая преследует меня, будто запах от собственного тела. Я грежу о том, чтобы кто-то любил меня настолько сильно, насколько я страдаю. Я мечтаю, чтобы кто-то меня понял, прочувствовал глубину моих эмоций и переживаний, перестал осуждать меня за всё, что я делаю. Я мечтаю научиться выражать негативные эмоции, потому что, клянусь, если я ещё месяц буду жевать эти чувства внутри, то я взбешусь и что-нибудь с собой сделаю. Я мечтаю жить без желания исчезнуть и без агрессии в бледных руках. Хочу высыпаться и быть готовой к новому дню. Единственное, к чему готова Ури — это кому-нибудь врезать. Внутри столько злости, обиды и сожалений, что они вот-вот закипят ядовитой отравой. Такие вещи толкают на убийство, недосып толкает на безрассудство, кипящее в голубой крови. Будильник снова зазвонил, Ури выругалась, рывком вскакивая с кровати: — Да заткнись ты, заткнись, я встаю! Мысли путаются, оставляя лишь отчетливое, темно-красное желание выплеснуть агрессию.

***

Майкл медленно и задумчиво шагал вглубь пустого школьного коридора, не в силах перестать размышлять. На самом деле драка была, мягко говоря, ни о чем: они били друг друга всего несколько секунд, после чего их разняли чьи-то друзья, а Миша гордо сбежал, объяснившись нежеланием тратить время на сопляка. Майкл не мог выкинуть из головы вопрос о том, почему вообще повелся на такую слабую провокацию? Кристина, внешние факторы, недоедание, усталость? Нет. Причина драки связаны с Кристиной всего лишь парой тонких нитей, а основной побуждающий фактор — сам Майкл. Он устал: подавлять эмоции, быть хорошим мальчиком, — он просто хочет втащить кому-нибудь, да так, чтобы одежда трещала по швам, и собственная кровь капала с тонких пальцев. Он агрессивный и импульсивный, в его голове что-то явно не так. Взгляд уловил знакомый худой силуэт. Как только осунувшаяся от усталости фигура поравнялась со школьной деревянной скамейкой, Кристина встала, и на ее лице проступил нескрываемый шок. — Господи, чувак, — она коснулась теплой ладонью родной щеки, — что у тебя с лицом? Это очень стрёмно. Она испуганно оглядела почти бледные раны, стараясь заглянуть Майклу в глаза, чтобы найти там ответ, но парень только отвернулся, избегая тягучего олова, и тихо буркнул чье-то имя. — Ты что, опять подрался? — мягко спросила Кристина, аккуратно повернув лицо Майкла так, чтобы он не смог избежать ее взгляда. — Нахрена? — Не знаю, — всё он знает и старается смотреть куда угодно: на щеки, на волосы, на плечи, но только не в глаза, — я, наверное, просто тупой. Коридор в темных тонах безмолвен и пуст. Моргает глупая-глупая лампа, еле освещая чьи-то лица и не позволяя свету проникнуть в этот маленький закуток, скрытый от посторонних глаз хитросплетением стен. Кристина знает от и до, как заставить Майкла сказать правду, на какие рычаги надавить. Но она сделает это нежно, потому что он, вечно раскрепощенный и честный до дрожи, не терпит грубости в таких вещах. Она еле заметно привстала на носочки, чтобы притянуть Майкла к себе, закидывая руки за его шею, и приблизиться к израненному, веснушчатому лицу. Теперь он смотрит на нее сверху вниз и не может сопротивляться. Единственная слабость, всегда заставляющая говорить правду — взгляд Кристины. Майкл заглядывает в серые глаза, чувствуя запах волос, который нравится ему, сколько бы времени ни прошло, и лгать становится непосильно тяжёлой задачей.  — А если не пытаться меня обмануть на каждом шагу? — Кристина нахмурилась, и в ее глазах не осталось и частички легкомысленности. — Я же тебя не первый год знаю, а ты всё ещё не можешь понять, что мне бесполезно врать. Скажи, только честно, это всё опять из-за меня? На щеках проступило предательское смущение, уличающее во лжи, рука почти рефлекторно легла на талию Кристины, лишь бы найти себе место. А попроще места не нашлось? Майкл, успокойся уже наконец. Вы оба знаете, что просто друзья, это знает она, это знаешь ты. Выдохни и вдохни, всё в норме. — Да. Нет. Это из-за тебя. Но из-за меня тоже, — Кристина изогнула бровь, — меня настолько сильно раздражает Миша, что я больше не могу. Я устал подавлять в себе эти чувства, которые постоянно внутри моей головы и не пропадают, что бы я ни делал. Я могу заниматься вообще чем угодно, но я всё равно думаю о тебе, о том, как тебе плохо, и как плохо мне из-за того, что тебе плохо. Майкл с удовольствием и стыдом понимает, что его раскусили, заставляя раскрыть карты, но где-то в глубине клубится мысль о том, что все это ради его же блага, и она усмиряет только начинающий разгораться пожар самобичевания и злости. Кристина задумалась, слегка опустив голову и блуждая взглядом по плечам Майкла. Он раздумывает, размышляет, но не успевает осознать, насколько глубоко дорожит ей, как человеком, потому что ощущает теплый поцелуй на своей щеке. И это заглушает всю боль, которую он вчера почувствовал. Черт возьми! Ты что, всё ещё краснеешь от этого? Майкл, боже, пора уже перестать, ты как никак большой мальчик… — Я снова тебя раскусила, — она улыбнулась, — и спасибо на самом деле, что втащил ему, я даже почувствовала себя немного лучше. Она обняла его на пару секунд, преданно положив голову на родное плечо. Майкл ощутил ее теплые руки на своей спине, и пушистые рыжие волосы, щекочущие шею. Он лишь смущённо улыбнулся, но смотреть стал более уверенно: — Я твой герой, да? Щеки Кристины вспыхнули, и она отвесила Майклу несильную затрещину, выскальзывая из горячих рук: — Только башка у тебя иногда дырой, придурок… Он расплылся в улыбке и спросил этим своим саркастичным тоном: — Как ты меня назвала? А ну-ка повтори. — А, так ты не просто слепой, ты ещё и глухой! Просто чудеса, связалась с калекой! Майкл только хотел дать этой наглой девчонке по носу, как из-за угла показалась знакомая фигура. Она держала окровавленные пальцы у разбитого носа, бешеный взгляд рыскал по давящим стенам, оставляя трещины, на футболке алели пятна крови. На пугающем лице держалась такая обречённая злоба и адская усталость, что Майкл невольно содрогнулся. Фигура переводит на него тягучий, обжигающий взгляд.

в глаза смотри

И ускользает в тень лестницы на второй этаж прежде, чем Майкл успевает осознать, что до смерти напуган.

***

В зале почему-то было очень жарко. Настолько жарко, что, кажется, со стен начала капать растопленная краска. Желтые лавки отдавали оранжевым, а холодные окна — голубым. Ури молча шла по кругу вместе со всеми, совершенно не обращая ни на то внимания. Она погружается так глубоко в бездну собственных размышлений, что уже не в силах всплыть на поверхность. Все вокруг расплывается ленивыми волнами, образуя кривую, безобразную картину, которая по кусочкам растворяется, оставляя лишь приглушённые крики и чей-то счастливый (черт бы его подрал) смех. Может, если я просто убью себя, всё закончится? Просто несколько секунд, и эти страдания исчезнут навсегда. И никого больше не будет: ни Майкла, ни Кристины, ни Дисо. Ничего не будет: ни боли, ли слез, ни бесконечной борьбы, которую я уже не могу выносить. Раз — и всё. Раз. Два. Нет. Дисо очень-очень расстроится, если я просто… Мишка наблюдал со стороны и кривил тонкие губы в шершавом, сером отвращении. Бесит. Вся. Шрамы эти непонятные, крашеные волосы, мешковатые шмотки, отсутствие даже намека на женскую фигуру и макияж. Что-то там себе думает, ни с кем не разговаривает, только взгляд глубокий и тяжёлый. Старается изобразить из себя «не такую», а наверняка обычная посредственная телка. Учитель свистнул, и зал слился в бессознательную массу, поплыл, загудел утробным воем. В густой суматохе Ури уловила довольное змеиное шипение, и кто-то толкнул ее в спину: — Слыш, доска, вали отсюда, тебе на ту сторону! Девушка медленно обернулась, и Мишка клянётся, что порезался об этот взгляд. Кровь закапала с прокуренных пальцев, рану защипало, да так, что от наслаждения закатились глаза. И вид крови лишь раззадорил, а металлический привкус во сто раз возбудил аппетит. Мишка почти облизнулся. Дело пахнет жареным. Игра началась. Тупой волейбол? Годится! Мишка, козёл, играет лучше всех. Его огненные, рыжие волосы выбиваются из прически, пока он поправляет очки, за секунду до удара по мячу. Его запястья болезненно бледные, а движения резкие, непредсказуемые, режущие. И оттого неприятные. Ури, шкура, играет лучше всех. Ее лицо спокойно и сдержанно настолько, что подавляемый гнев отражается лишь в ударе по мячу. Ее фигура острая, тонкая, изящная, но руки сильны и ловки, а ноги движутся быстро и выверенно. Но Мишка знает, что она хочет больше, что может больше. Идея доводит до сладостной истомы, руки начинают трястись: вывести из равновесия, чтобы эта девчонка (имени которой он даже не знает), метала молнии, пинала ногами, крыла матом, огрызалась, как животное. Тик-так! Какое же извращённое развлечение. До излома осталось чуть-чуть, ожидание становится тягучим, липким, сладким, словно мед. И когда команды меняются местами, Мишка, понимая от и до, на что идет, толкает Ури плечом: — Удивительно, что ещё стоишь, я то думал ты не человек, а двуногое бессилие. Она сверкнула глазами и высокомерно нахмурилась: — Не рви пасть, клоун. Вот так, давай. — Ты с языком то поаккуратнее, а то так и огрести недолго. Обнажила клыки: — Ещё одно слово, и огребать будешь ты, усёк? Вот и всё. Мишка оскалился, сощурив орлиные глаза: — Ммм, мне так нравится, как ты злишься, куколка, — тягуче, смакуя глубинное наслаждение от каждого слова, — очень нравится. В глазах застывает животная, глубинная ярость, залитая янтарём. Ури только молчит и смотрит, не бьёт и не кричит. И Мишка ощущает себя ребенком, который только вкусил долгожданную конфетку, как ее тут же вытаскивают изо рта. И остаётся лишь послевкусие вперемешку с этим гадким чувством оборвавшегося наслаждения. Потребности остались неудовлетворенными. Игра, как ни странно, продолжается. И стоит пройти минуте, как Мишка понимает, что проиграл. Ури бьёт сильно, больно, резко, заставляя его метаться по полю, пытаясь поймать мяч. Она играется с ним, будто с котенком. Это не движ, не соперничество, не власть, не восторг и не ужас. Перестань меня дразнить! Я тебе не маленький мальчик! Стоит Мишке замечтаться, как начинается отсчёт.

Раз Два Т р и

Волейбольный мяч попадает аккурат по красивому, хулиганскому лицу. Очки отлетают в сторону. Зал охает. Ури даже не старается сдержать надменную усмешку и торжествующий взгляд. Всё на секунду останавливается.

Ах Ты С в о л о ч ь

Удовлетворение заполняет принцессу без остатка.

***

В воздухе раздевалки витает пыль и тишина, вокруг пусто, лишь куртки, куртки, куртки. Ури стащила с крючка нежный, оранжевый свитер и облегчённо выдохнула, облокотилась локтем на вешалку и опустила голову, прикрыв глаза от утомления: вечно нужно быть тварью, лишь бы об тебя не вытирали ноги. Не просто жёсткой, сильной и непоколебимой, а именно тварью, потому что некоторые люди не понимают человеческий язык. Наконец-то этот цирк окончен. Сейчас столовая, ещё урок, а потом домой, чтобы отрубиться от усталости часов на пятнадцать, завернувшись в одеяло… Тишину разрезает мерзкий голос, и Ури распахивает бешеные глаза. — Эй, ты! — Миша подошёл сзади. — Давно по роже не получала? Ури только хочет обернуться, как ее мягкий свитер выхватывают из рук. — Отдай, — Мишка шире открывает глаза, приятно поразившись грубостью и простотой голоса. — Если станцуешь — может, отдам, но гарантий никаких не даю, — она попыталась выхватить свитер, но Миша поднял его над головой, и разница в росте (почти в двадцать сантиметров!) не позволила ничего сделать. Ури сверкнула глазами: — Последний раз прошу по-человечески. — Иначе что? — она глубоко вздохнула, спокойно разминая запястья и понимая, что назад пути не будет, и прислушалась к тишине, образовавшейся после его слов. Мне не нравится быть тварью, это не моя роль, но порой без этого никуда. И если честно, иногда (и мне самой за это жутко стыдно) я хочу этого. Но это же неправильно, — хотеть кому-то навредить, так ведь нельзя. Правда? — Ну что ты, что? Расскажешь своему папочке? В ее нежно-нежно зеленых, почти что человеческих глазах водоворотом заворачивается глубинное, животное безумие. Отец. Я зла на себя и обижена на мир, который постоянно ранит мое мягкое, податливое сердце. И я бы никогда не стала злой просто так, моё нежное нутро не врёт. Но я больше не могу держаться, я не в состоянии справиться с этими эмоциями. Наверное, я и вправду убийца.

п р о с т и м е н я

Они сцепляются бешено. Драка молчалива и жестока. Боже, да. Ури входит в раж, теряя контроль и явственно ощущая, как эмоции вскрываются под толщей забвения, выливаясь наружу. Ей уже не нужен свитер, ей нужно осознание власти и превосходства. Подчиняйся. Мишка не слабак, его руки сильны, а движения непредсказуемы, но даже он не лучше, потому что никогда не был на войне, где каждый сам за себя. Сынок богатого папочки. Ури валит его на пол, но ход конем оборачивается против нее: Миша переигрывает и теперь сидит сверху, а улыбка расползается ядовитым оскалом по его противному лицу. Раз, два, раз, два! Кровь хлещет из носа! Ури даже не закрывается, только собирает силу в последний рывок, готовясь разорвать противнику глотку. Он хватает её за щеки и, скалясь противно, сладко язвит: — Какая ты хорошенькая, даже жалко такое личико портить! у б ь ю В человеческую ладонь вгрызаются два инопланетных клыка, оставляя рваную рану. Ури отплевывается от противной людской крови прямо Мишке в лицо. — Тварь! — он брезгливо хватается за испачканные очки, ослабляя хватку и поспешно вытирая собственную кровь, смешанную с мерзкой слюной. Ури вскакивает, ощущая бешеное сердцебиение и наблюдая, будто в замедленной съёмке, как Миша корчится от боли на полу. Она заносит ногу, чтобы его добить… Нет, нет, нет. Что ты делаешь? Это человек, да, он тупой и раздражает, но он уже получил свое наказание, и ему больше не положено. Как ты можешь бить лежачего и продолжать думать, что ты добрая и хорошая? Ты лицемерная сволочь, которая не видит дальше своего носа и не способна ощутить сложную эмоциональную конструкцию. Ты не достойна даже смер- Предательская подножка! В полутьме раздевалки Миша хватает Ури за шиворот белой футболки и притягивает к себе. У него бешеные глаза, налитые кровью, но там бурлит страх. Он рычит, но этот рык всё ещё человеческий. — Ты мне в подмётки не годишься, слабачка! Только попробуй еще раз полезть на меня, и я зарежу тебя в ближайшей подворотне, а перед этим выдеру твои крашеные волосы! Ури даже не понимает, какой момент из детства повторяет эта ситуация, но на глазах проступают слезы. Но она все ещё скалится, а руки все ещё жаждут крови. — Ой, кто это тут заплакал, смотрите, маленькая беззащитная девочка! Кто тебя обидел, малышка, расскажи? Малышка? Хочешь, плачь. А хочешь, у б е й Миша сгибается пополам от удара, почти вставая на колени, вытирая черными глажеными брюками грязный пол раздевалки. Ещё один, ещё, ещё. Слабак. Ничтожество. Трус. Ури подняла его лицо нежными окровавленными ладонями, смотря сверху вниз. У нее дикий, хищный взгляд, который ни один язык не повернется назвать человеческим. — Я правда пыталась по-хорошему, но ты не оставил мне выбора. Только вякни что-нибудь ещё, и я тебя убью, я обещаю, я клянусь всем, ради чего я на этой уродской планете. Ты меня понял? Она говорит правду, ее слова искрят и ужасают, она ничего не боится, у нее оружие и фальшивые деньги, которые не отличить от настоящих. Она всемогущая. Миша молчит, кивая. Так страшно было только в детстве. Папа, перестань, хватит, маме больно! Она смотрит, смотрит, смотрит, и его будто сковывает этот взгляд. Все вокруг застилает пелена страха, и Ури подчиняет Мишку себе, теперь он у ее ног, готов сказать всё, что угодно, теперь он: — Хороший мальчик, — Мише показалось, что он различил низкое, утробное рычание в ее человеческих словах, — может ещё встанешь на колени, двуногое бессилие? Это все больше и больше походит на цирк, а Миша только неровно кивает. Черт возьми… Ури сменилась в лице, и теперь это жалостливое отвращение, она оттолкнула Мишку от себя, не желая прикасаться к такому ничтожеству. — Чмо покорное, — брезгливо выплюнула она, — тебе самому от себя не противно? Она бросила на него тяжелый, пренебрежительный взгляд и, захватив свитер, вышла из раздевалки почти спокойным шагом.

***

Кристина, гадающая, как лучше подступиться, лишается этого драгоценного шанса на заход со спины, потому что лицом к лицу сталкивается с Ури, которая быстрым шагом выходит из уборной на втором этаже. Коридор пуст и почти безмолвен. — Эй, ты чуть меня не сбила! Куда так торопишься? Ури вздрогнула от неожиданности, тряхнув копной розовых волос, лежащих на плечах оранжевого свитера, заправленного в тёмно-коричневые вельветовые брюки. На чуть испуганном, аккуратном лице кое-где виднелись царапины и ссадины, видимо, охлаждённые ледяной водой, и оттого бледные. Капельки, согретые теплом тела, медленно стекали по виску. У нее такой серьезный взгляд человека, который глубоко над чем-то размышлял, но был оторван от этого процесса и теперь пытается принять вид социально адаптированного существа. Ури лишь опустила глаза и шагнула прочь, явно стараясь избежать и слов, и взглядов, и прикосновений. — Да так, никуда, просто в столовую. А ну стоять! В столовую она собралась! Кристина быстро схватила ее за предплечье, под цепкие пальцы приятно лег теплый, мягкий свитер. — Ты с кем-то поцапалась? — она заглянула в болотные глаза, смущённые, но в то же время недовольные. — А тебе какая разница? — недоверчиво спросила Ури, аккуратно, но настойчиво убирая чужую руку со своего предплечья. — Я староста. Если что, смогу прикрыть твою задницу, — выдала Кристина первое, что пришло в голову. Ури закусила губу и отвела глаза, закладывая за ушко выбившуюся прядь волос. Задумчивый взгляд ползал, скакал и бегал рысью по стенам цвета старого золота, усеянным плакатами и объявлениями. Наконец Ури неуверенно протянула: — Ну высокий такой, рыжий, в очках, на физре с нами был, десятый А, но я не уверена… Тихо, спокойно, не нервничаем. Кристина глубоко вздохнула, стараясь сдержать наплыв эмоций и не разбить к чертям все зеркала в туалете. — У него еще кольцо на указательном пальце? — как можно более сдержанно спросила Кристина, стараясь направить все напряжение в ладонь, которая то сжималась, то разжималась. Ури поморщилась, будто у нее заболели зубы. — Да, кажется… Кристина закатила глаза и облокотилась на дверной проем, медленно забарабанив по деревянной окаёмке двери ноготками. — Ты в полной жопе, — на лице Ури проступило с трудом скрываемое беспокойство, — так, ладно, иди в столовую, я сейчас подойду. Ури окинула Кристину недоверчивым взглядом, но, осознав, что ее больше ничто здесь не держит, спорить не стала, лишь незаметно ускользнула за угол. Кристина медленно прошла глубже в уборную, вздохнув и затворив за собой дверь. Открыла телефон и написала сообщение своему дурачку. «во прикол, это она с мишей подралось, подробностей пока не знаю, сейчас в столовую подойду, она там, по делу разберемся, место мне займи» Почти сразу пришёл ответ. «я в предвкушении, жду» От голубых стен веяло прохладой, пахло мытыми полами и химией. Кристина села на окно и прислонилась щекой к стеклу. В школьном дворе росла желтеющая берёза, и на ветках уютно расположились вороны. Медленно проезжали машины, а чуть подальше глядела обшарпанными окнами-глазами советская пятиэтажка. С ее крыши, усеянной антеннами и блоками, спорхнули голуби. Из холодящего щеку телефона послышался прокуренный, слегка уставший голос отца: — Привет, давай по-быстрому, я тут с бумагами занимаюсь. Девушка нервно поскребла пальцами острую коленку, но тут же одернула себя, побоявшись порвать новые колготки: — Как у мамы дела? Он задумчиво помолчал, а затем ответил как можно тише, будто не хотел, чтобы кто-то посторонний услышал: — Пока что все спокойно, я тебе напишу прямо перед концом уроков, приходить домой или нет. — Хорошо, — она уже хотела было положить трубку, как отец слегка виновато засуетился. — Чуть не забыл! Тебе что-нибудь в магазине взять? Чипсы там или колу? Кристина нахмурилась, оглядывая школьный двор, будто желтизна берёзы и теплый асфальт смогли бы смягчить ее замешательство: — Ты же говорил, что это отстойная жрачка… — Я и сейчас тебе скажу: у нас есть еда дома. Но ты же любишь все эти сухарики. Или что там вы молодежь едите… Кристина улыбнулась, покручивая на пальце пушистую прядь рыжих волос: — Ну раз так, то возьми мне чипсы с крабом, и с луком, вот те голубые и, — она на секунду замолчала, — да, давай, записывай, и ещё газировку ту, которую я недавно покупала, да, с апельсином…

***

Ури отложила ложку, закрыла уставшее лицо руками и опустила голову, вжимаясь в плечи и шепча себе что-то невнятное, лишь бы не заплакать. От супа с макаронами-буковками поднимается лёгкий дымок, слышится гомон учеников и цоканье чьих-то тоненьких каблуков. Столовая полна людей, но стол той девушки, которой действительно нужны эти самые люди, почему-то пуст. Как же хочется плакать, просто кричать, рыдать истерично, чтобы выразить эти эмоции, которые покоятся на такой глубине, что туда страшно соваться. Драка не помогла, чувств слишком много, пока выплеснешь их все, кулаки сотрутся в кровь. Майкл тихонько сел напротив, ничем не выдавая свое присутствие, и оглядел Ури сверху вниз. Изучал всё вдумчиво, подсознательно анализируя позу, положение рук, тоненький свитер на аккуратных изгибах плеч, слегка спутанные пряди розовых волос, пальцы с мелкими красными царапинками. Красивая? Нет, совсем не то. В этом образе несомненно есть человеческая красота, но в горячем сердце отзывается что-то иное, и Майкл всё не может понять, что. Это выдает осунувшаяся поза, бледные руки и, кажется, подсохшие капельки крови на запястье. Ури, видимо, думая, что всё ещё одна, медленно подняла голову и вздрогнула, испуганно уперевшись в горячий, пристальный взгляд человека, сидевшего напротив, по ту сторону стола. На глазах, очерченных нежно-розовыми ресницами, проступили лёгкие слёзки и они уже вот-вот готовы капнуть, стоит лишь моргнуть. — Ты плачешь? — тихо спросил Майкл, не отрывая от нее обеспокоенный взгляд. — Нет. Он виновато рыскает по слегка красноватым щекам и царапинам у виска, пытаясь понять, зачем она врёт. Глаза не солгут, дерганные движения не утаят правды, голос не сможет скрыть подлинных чувств. — Как же нет, я же вижу, — Майкл вгляделся в теплые, влажные глаза, пытаясь понять, почему она так настойчиво не открывается? (Потому что каждый ларчик с бриллиантами всегда закрыт на ключ, дурак!) Ури замотала головой, поджала губы в секундной попытке не заплакать, ведь ещё одно слово, ещё один взгляд, и она обязательно разрыдается. Майклу бесполезно врать, он всё понимает, и если ей от этого станет легче, то пусть расскажет, что ее так ранит. И он правда хочет об этом узнать, но не выпытать, пусть она сама доверится ему, расскажет во всех подробностях, вытащит глубинную боль по осколкам, обрезая руки, но претерпевая ради чего-то большего. Он только-только хочет сказать об этом, как кто-то родной хлопает его по плечу, и стоило Майклу на пару секунд отвернуться, чтобы уловить рыжину Кристининых волос, как Ури вытерла слёзы и приняла совершенно спокойный, даже слегка уверенный вид. Майкл шокировано пытался осознать эту сложную трансформацию, пока Кристина наливала горячий суп в белую миску, разговаривая будто бы сама с собой, но явно обращаясь к Ури: — Ну вот скажи мне, как так вышло, что вчера это Майкл, а сегодня ты? Он уловил пристальный, оценивающий взгляд с каплей глубинного уважения, построенного на переплетении мировоззрений. Именно поэтому на немой вопрос «ты тоже?» он лишь еле заметно кивнул, и веснушчатое лицо озарила умиротворенная, насколько это возможно в данной ситуации, улыбка. Может, хоть так Ури перестанет воспринимать его как врага, которому нельзя совсем ничего доверить? — Нахрена вот это вот, что он опять такого сделал, что ты полезла в драку? — Кристина явно ожидает искрометную историю: драма и мельчайшие подробности. Но рассказ полон злобы, ярко-красной агрессии и темно-синей усталости, Ури гладко умалчивает больше половины и не вдается в детали, потому что истинная сторона соленая до одури, переполненная слезами, слезами, слезами. Которым нет счета. Стоит лишь заикнуться о глубинных причинах, как вся система даст сбой. Кристина ела, увлеченно слушая рассказ, то и дело вставляя свои пять копеек, пока Майкл почти грубо не одернул ее, чтобы она приняла роль покорного слушателя. Когда объяснения были закончены, она задумчиво помолчала, вертя в руках ложку, и без тени сомнения заключила: — Вот кажется мне, что вы те самые люди, которые сначала лезут в драку, а уже потом думают, что будет с их жопами. — Когда кажется — крестятся, — буркнул Майкл, — и вообще… ну да, виноват, я сорвался, признаю. Ури фыркнула: — Не знаю, как вы, а я не могу терпеть к себе такое обращение. По-хорошему он не понял, пришлось учить по-плохому. Может, он хоть немного начнет думать, потому что нельзя так обращаться с другими, будто они животные, над которыми можно поиздеваться, — не ожидая такого откровения от самой себя, Ури еле заметно покраснела и опустила глаза, неловко помешивая все ещё горячий суп. Майкл замер. Вот оно. То самое, что он вкладывал в свое «я сорвался», то, в чем боялся признаться себе, пряча под куртку, подальше от чужих глаз, и от своих тоже. Он отчётливо ощущает, что какие-то невидимые нити медленно, но крепко привязывают его к Ури, затягивая узлы понимания. Возможно, навсегда. Как же хочется поговорить с ней наедине. Кристина раздражённо потерла глаза: — Ну ладно Майкл, хрен с ним, а ты то куда лезешь? Ты только пришла, а уже наживаешь себе врагов. Оно тебе надо? Ури не успевает ответить, потому что Майкл поворачивается в сторону Кристины, и рыжина ее пушистых, распущенных волос, спускающихся на лопатки, отпечатывается в памяти на месяцы вперёд: — В смысле «ну ладно Майкл, хрен с ним»? — недовольство в нежных карих глазах. — Что я, по-твоему, совсем тупой что-ли? Ну спасибо тебе, королева моя. Что бы я делал без твоих жизненных мудростей? Кристина глубоко вздохнула, закатив глаза: — Я не говорила, что ты тупой, просто ты иногда делаешь всякую необдуманную фигню, которую мы потом с тобой вдвоём разгребаем. — Ну так ты не лезь в эту фигню, и не придется тебе ничего разгребать. — И оставлю тебя одного, чтобы ты сам с этим ковырялся, конечно. И чтобы тебе было плохо, и чтобы ты потом мне все это полночи рассказывал, как ты всегда это делаешь! — Что же ты тогда со мной дружишь, раз я такой весь непонятный? — Майкл агрессивно развел руками. — А что же ты тогда со мной дружишь, раз я вся тебя так не устраиваю?! Майкл замер. Нутро, вывернись, пожалуйста, наружу. Покажи нам истину. — Ты совсем что-ли дура, я хоть где-то такое говорил, ты реально местами меня бесишь, но я всё равно тебя люблю, ты лучше, чем все мои бывшие вместе взятые, понятно?! Ну и? Ляпнул что-то лишнее, поддавшись эмоциям? Кристина застыла на месте, приоткрыв в изумлении обветренные губы, и ее щеки покраснели, но уже не от злости. Смотри теперь на свою рыжую стерву, которую тебе удалось засмущать всего парой фраз. Наверняка, ты хотел рассказать ей об этих мыслях в несколько иной обстановке, нежели в школьной столовой, в пылу ссоры, которую ты своим признанием охладил. — Я, ну, я вообще-то тоже твоя бывшая, как бы, но спасибо хоть на этом… Майкл дуется сам на себя, тщетно пытаясь вспомнить, когда в последний раз видел Кристину такой растерянной и, кажется, беззащитной. От супа поднимается лёгкий дымок, за худым окном воет северо-западный ветер с мутной примесью то ли гари, то ли выхлопов машин. Ученики расходятся по классам, оставляя после себя лишь теплые стулья, а некоторые — ещё и запах духов, почти неуловимый, но от этого не менее приятный. Ури зажмуривается, нервно сжимая бледную ладонь в кулак, царапая почти незаметными ногтями нежное нутро запястья. Наблюдения за близкими человеческими отношениями пробуждают сильную, обжигающую боль израненного «Я», обиженного обстоятельствами, никоим образом от него не зависящими. Не было у нее никогда чувства нужности, всё вокруг — лишь пыль в глаза, которая на удивление делает зрение лишь чётче, заставляя разглядеть собственную уязвимость. Ури знает, черт возьми, что она эмоционально больна, причём настолько давно, что уже забыла, каково это — быть здоровой. Она встаёт и выходит из столовой, совершенно не обращая внимания ни на что вокруг. А может это страдание во благо? Ведь любая боль — это сигнал, кричащий о том, что внутри явно что-то сломалось. Ладно, разберемся с этим потом, всё позже, когда вещи хоть немного встанут на свои места… Она уже начинает жалеть, что ушла.

***

Деревянная, слегка обшарпанная дверь кабинета 210, куда с минуты на минуту придет физико-математический класс. Ученики шныряли туда-сюда, коридор заполнился фейерверком разношёрстных голосов, постепенно превращающийся в густой, давящий гул. Разноцветные рубашки, брюки и туфли то и дело мелькали перед лицом, не давая сосредоточиться на собственных мыслях. Кристина молча копалась в телефоне, время от времени поднимая цепкие серые глаза, выискивая в толпе знакомый, болезненно худой силуэт. Ждёт. Дождется. Он проходит мимо. — Миш, постой, — она схватилась за рукав малинового пиджака, цепляя взглядом чуть пропитавшийся кровью бинт на худом запястье. А чуть выше, на ехидном лице с четко очерченными, будто выструганными из дерева чертами, победные следы от рук Ури. Миша ухмыльнулся, смерил Кристину нескромным взглядом и облокотился на стену, перекрывая обзор на длиннющий коридор. Ну и что, что Мишка ростом чуть выше Майкла, глупые 187! Разница в 15 сантиметров заползает Кристине под кожу, пробуждая давно забытое ощущение уязвимости. Нет! Она никого не боится, Мишу — уж точно! И пусть глаза цвета пыльного болота затягивают всё глубже в трясину! И пусть голос, слегка скрипучий и резкий, но на удивление сочный, спрашивает всякий бред: — Ну чего тебе, кис? Кристина не успела ответить, потому что её Майкл, появившийся из ниоткуда, грубо толкнул Мишу в плечо: — Ты чо, опять обкурился? — огрызнулся он. — Отвали от нее. Все замерло. Отвали. От. Неё. Майкл и вправду ее герой. Его глаза глубокие, такие злые и нежные одновременно, а Кристина читает в них черным по белому. Я не потерплю, чтобы ты ещё раз ей угрожал, запугивал, домогался, называл шкурой, чтобы она ещё раз плакала на моем плече, да так, что я не мог ее успокоить. Смотреть на ее слезы не могу, и не потому что мне противно (как тебе), а потому что сил нет видеть, как она плачет из-за такого урода, как ты. Да, она иногда истерит, капризничает и раздражает, но точно не сделала ничего, чтобы заслужить такое отношение. Давай, Мишка, тронь ее хоть пальцем, и я обещаю, я тебе

ш е ю с в е р н у

Хохот жёлтого дьявола выдернул из мыслей. — Тоже мне, защитник нашелся, — Мишка рассмеялся, — чистосердечное признание специально для храброго рыцаря: ещё разочек ты быканешь, и я реально тебя до полусмерти изобью, а потом ещё девчонку твою отымею, как бонус. В глазах Майкла только-только заворачивается животная ярость, как Кристина смиряет его осуждающим взглядом. — Майкл, угомонись. Он нахмурился: — В смысле «угомонись»? — В прямом, мы заняты, уходи. — В смысле «мы заняты»?! — В прямом, мне надо поговорить с ним, я знаю, что я тупая, но уйди сейчас, я тебя очень прошу, свали! Его глаза за пару секунд из свирепых и жгучих превращаются в глубокие и понимающие, с каплей стыда. Среди золотистых вкраплений мелькает: «Почему ты мне сразу не сказала? Эта твоя самая глупая черта — сначала кричать, а потом говорить, как на самом деле обстоят дела.» Мишка нагло улыбнулся, окидывая проигравшего торжествующим взглядом: — Да, правильно твоя телка говорит, вали отсюда, пока ещё по морде не отхватил. Майкл медленно перевел глаза прямо на Мишу, однако взгляд не скользнул по плечам, одежде, волосам; он начал говорить. Я пока что сваливаю, (и не из-за тебя), но если я с того конца коридора услышу, как она просит о помощи, уловлю в сотнях голосов своё имя, боязливо упавшее с искаженных в испуге губ, тебе не поздоровится. — А с тобой мы ещё поговорим, — он указал пальцем на Кристину, смотря ей прямо в глаза, и ее обдало жаром: этот жгучий взгляд явно хочет от нее чего-то запредельно искреннего, — поняла меня? Ответом был рваный кивок, и Майкл наконец слегка поугас. И ушел. Лишь потому что Кристина его попросила. — Ну так на чем мы остановились? — Мишка окинул фигуру Кристины настолько хищным взглядом, что можно было подумать, что она — его обед. — Может хватит уже кулаками махать по поводу и без? Ладно Майкл, окей, я понимаю, но зачем ты Ури избил? Для тебя это развлечение или что? Мишка проигнорировал остальную часть речи, смотря в туманную даль за школьным окном, а потом спросил: — Ури? Не русская что-ли? — Я понимаю, что ты по характеру такой человек, и лезть я к тебе не хочу, но это уже за рамки выходит. Миш, ты ведёшь себя, как ребенок, тебя за спиной обсуждают, ты своим глупым поведением никому лучше не делаешь. Когда ты уже возьмёшься за ум? Миша медленно облизал губы, переводя на Кристину тягучий взгляд: — Ты так отчаянно пытаешься сделать меня лучше, — горячая рука скользнула по девичьей талии, а на губах проступила мерзкая ухмылка, — как будто сама веришь в то, что я хороший. Кристина заглянула Мише в глаза и, о ужас, увидела там н и ч е г о. И этих пустых глаз хватило, чтобы ощутить, как контроль над ситуацией полностью ускользает из рук, как воодушевление и надежда покидают худощавое тело. Кристина говорит как можно более спокойно, старается донести правильные мысли, поставить Мишу на истинный путь, но у нее совсем ничего не получается. — Кис, только не говори, что ты правда думаешь, что я перестану стебать твоего блондинчика и бить ту крашеную телку только потому, что ты мне сказала. «Бу-бу-бу, Мишенька, это неправильно!» Знаешь, что реально неправильно? То, что ты меня бросила. Он выглядит, черт возьми, на 100 из 10, его горячее дыхание пахнет мятной жвачкой, а кожа — дорогим одеколоном. Молод, красив и харизматичен. Но Кристина уже съела на этом деле собаку, поэтому лишь огрызнулась, нахмурив брови: — А ничего так, что ты мне изменил? Ты считаешь это нормальным, у тебя всё «ок» с башкой? — Да ладно тебе заводиться, это всего лишь мимолётное помутнение, все парни так делают, мне нужна была только ты. — Да? Именно поэтому ты меня постоянно оскорблял и делал то, что ты делал. Это тоже были мимолётные помутнения? — Это всего лишь шутки, да и все было не так плохо, как ты рассказываешь. Правда? Кристина открыла телефон, яркий свет ударил в глаза. Миша 04:28 «И не игнорируй меня, сволочь, поняла? Я тебе повторяю: если ты ещё раз наденешь эту уродскую кофту — я тебе руки переломаю. Если будешь ещё отнекиваться или что-то мне говорить — я тебя урою. Закрой хавальник, понятно?» Кристина открыла недавние вызовы, а через несколько секунд сонный, мягкий голос забеспокоился: — Кристин, ты чего так поздно звонишь, я думал, ты уже заснула… — Майкл, мне страшно, он опять угрожает, и пишет там всякое, и, и… — Тише, тише, успокойся, подыши, — она прерывисто вздохнула, прикрывая рот ладонью, — ничего он тебе не сделает, ничего не бойся. А если у него и рука поднимется, то у тебя всегда есть я. Если что, я помогу, поговорю, попробую уладить вопросы, друзей попрошу, ты же меня знаешь, мы с тобой всегда найдем выход. Кристина заплакала. И не только от страха. — Твой Майкл вообще превратил тебя в неженку, все тебе спокойно да без агрессии. Хрупкая ты наша: «не трогать, а то разобьётся». Кристина почти рыкнула, стараясь сдержать злость: — Я всегда была неженкой, как ты это называешь. Просто тогда был такой период, он закончился и повторяться не собирается. — Ты мне такой больше нравилась, — он повел цепкими пальцами по девичьему телу, и Кристина могла поклясться, что почувствовала себя грязной шлюхой. Теперь ее моральные принципы перемешаны с грязью на бульваре, в порту, на вокзале, под ногами мимоходом заехавших в этот злачный город людей. — Да пошел ты! — она оттолкнула его, освобождая себе путь. — Да ладно тебе недотрогу строить! Ты ещё прибежишь ко мне! А подружка твоя вообще… Последние слова Кристина уже не слышит, потому что их плотно заглушает гомон разноцветных голосов.

***

— И ещё он сказал, что ты превратил меня в неженку! Майкл одернул черную джинсовку, завязал шнурки на громоздких кроссовках, а потом задумчиво произнес: — Ты всегда была неженкой. Хотя та ещё стерва! Кристина стояла спиной у длинной вешалки, увлеченная поиском хоть каких-нибудь денег в кармане куртки. Ещё пара дел и внеурочка, поэтому сегодня Майкл пойдет домой один. — Я так ему и сказала, урод тупой, — она выудила из кармана купюру, — о супер, наконец куплю эту булочку с яблоками, просто чудеса! Неделю уже забываю на нее деньги и… Майкл взял Кристину за хрупкие плечи и аккуратно развернул к себе. Она подняла недоуменные глаза и утонула в заботливом, нежном взгляде, давно никто так на нее не смотрел. — Не лезь ты к нему больше, ты же видишь, что он даже не хочет меняться, — мягкая просьба совсем не давит, лишь предостерегает, в попытке сберечь. — Ты офигеть как прав, но у меня есть глупая привычка, — я постоянно надеюсь на лучшее в людях. Майкл слегка нахмурился: — Это не глупая привычка, это называется человечность. И зачем мне нужна такая человечность, если она тупая и постоянно против меня оборачивается? Хотела бы я стать совсем уж сволочью, чтобы ни о чем не беспокоиться, чтобы просто делать, что хочется, а последствия пусть разгребает кто-то другой. А то всё это послевкусие, тяжкие телесные, пропитые деньги и пустые пачки от сигарет, все эти оправдания, объяснения, ложь о том, где я была, с кем тусила и чем занималась. Фу! Оно мне надо? — Ладно, всё, я пошел, — он мягко приобнял Кристину, и его горячее дыхание на секунду согрело шею, — все будет хорошо, не переживай. Она расплылась в глупой улыбке и проводила Майкла теплым взглядом серых глаз, уверенно держа в руках сотку на самую вкусную булочку в своей жизни.

***

Почти солнечно. Прохладный ветер скользит по рукам, заставляя Ури кутаться в большую, мягкую толстовку, стараясь согреться самой, а не искать тепло извне. Я так боюсь, так боюсь. Как же хочется найти опору, чтобы чьи-то сильные руки и теплые слова всегда были рядом. Чтобы можно было почувствовать себя в безопасности, хоть на секунду расслабить спину, заплакать и рассказать наконец, насколько глубоко проникла эта боль. Я так устала, так устала. Все вокруг смешивается между собой, образуя грязную, серую массу: панельки, киоски, мрачные лица измученных горожан. Остаются лишь редкие яркие пятнышки: желтеющая берёза, оранжевый ларек с фруктами и, кажется, кровь на асфальте. Чья-то сильная рука крепко схватила за плечо, рывком разворачивая к себе, и теплый голос хрипло обрадовался: — Фух, догнал! Ури испуганно свела плечи, явно не ожидая, что ее прервут на полумысли и нарушат эмоциональный дискомфорт. — Сейчас, погоди… — Майкл старался восстановить сбившееся дыхание, облокотившись ладонями на коленки, — так, окей. Он выпрямился, и прядка золотых волос упала на его висок. Ури ощутила, как чьё-то теплое запястье обвило ее ладонь. Он сейчас что, черт возьми, взял ее за руку? Нет! — Не трогай меня, — она спрятала ледяные запястья в карманы. Майкл нахмурился и шикнул: — Тихо ты, пойдем быстрее, — он непринужденно увлек ее вперёд, невесомо приобняв за плечи, — ты домой идёшь? Она кивнула. — Вот и пойдем, мне в ту же сторону. Воцарилось молчание, продолжавшееся добрых минут пять. Ури откровенно пялилась на Майкла, поджав губы в немом недоумении. А он молчал, будто ничего не случилось, пока она наконец не поинтересовалась: — Что ты делаешь? Что происходит? — Подожди, прямо две минуты, потом скажу, просто иди за мной. — С чего бы мне с тобой идти? Майкл недовольно посмотрел на нее: — Хочешь умереть? Ури шире раскрыла глубокие глаза и многозначительно промолчала. Майкл бросил на нее обеспокоенный взгляд: — Просто доверься мне, я потом тебе все объясню. И она почему-то доверяет ему, обходит по периметру обшарпанные пятиэтажки, петляет сквозь колючие кусты, через теплые заборы. Бегство между гаражей от сонных домов закончилось внезапно. Майкл юрко нырнул в лазейку меж ржавых стен, а Ури остановилась, потеряв его худую фигуру из виду: — Там можно пройти? Что вообще за этими гаражами? Майкл обернулся, цокнул языком и взял Ури за плечо, забирая с собой ее лёгкое тело и тяжёлое сознание: — Сейчас увидишь. Минуя узкий проход, очерченный облупленными стенами ржавых гаражей и укрытый от посторонних глаз старыми вишневыми деревьями, они вышли куда-то, где свет поначалу ударил в глаза. Время в этом маленьком дворике будто остановилось. Солнце заливало уютную детскую площадку, очерченную жёлтым заборчиком. По периметру росли низенькие, но на удивление красивые и ухоженные деревца, а пятиэтажка из красного кирпича идеально дополняла эту теплую картинку. Ури открыла глаза шире, утопая в немом восторге. И совершенно не замечая, как довольно улыбается Майкл, пристально смотря на нее. — Так от чего мы бежали? — спросила она будто бы сама у себя. Майкл улыбнулся, уже беззаботно: — За тобой шел какой-то подозрительный мужчина, вот я и подумал, что нам лучше быть вдвоём.

***

Боже мой, какая же ты красивая. Я ни на одной картине не видел такой красоты, а ты уж поверь, я много картин повидал. По сравнению с тобой, эти женщины просто меркнут. И что странно, ты не выглядишь как одна из них. У тебя мягкие, слегка округлые, но в то же время острые черты лица и вздёрнутый нос. Кто-то мог бы сказать, что ты выглядишь как ребенок, но это неправда. Есть в твоём лице кусочки, которые говорят, что ты нечто большее, чем простой человек. Может, это шрамы на щеках (я до сих пор не могу понять, как ты их получила), может, темные круги под глазами, а может, сами глаза. Твои нежно-зелёные, почти белые глаза. Мне кажется, что я утонул в них и, честно, больше не хочу всплывать на поверхность. Позволишь мне задохнуться на этой глубине? Пожалуйста. Тебя освещают мягкие лучи солнца, ты сидишь на лавке, закинув ногу на ногу и облокотившись локтем на спинку. Ты такая искренняя, простая и сложная одновременно, ничего из себя не изображаешь, не хочешь показаться лучшем, чем ты есть. Но мне и не нужно. Не нужно быть идеальной, чтобы я хотел тебя нарисовать. — Майкл. На ум идут только нежные, пастельные оттенки: розовый, приглушенно-гранатовый, охра, оливковый, — создают цвет твоего голоса. Мягкий, теплый, спокойный и чуть замедленный. — Майкл. Наверное, на холст в основном лягут круги и плавные кривые, хотя есть в тебе что-то, что я бы изобразил черными квадратами или кривыми звёздами с острыми концами. Как бы не порезаться об их углы, как бы не сломать лучик одной из таких звёзд, иначе изнутри польется ядовитая отрава и прожжет до кости мои огрубевшие пальцы. — Ты меня вообще слушаешь? Ах да, ты же что-то говорила, а я, такой дурак, совсем замечтался. — А, да, да, я слушаю, просто задумался. Ури недоверчиво нахмурилась, а потом продолжила, неотрывно смотря прямо на Майкла, будто стараясь найти подтверждение тому, что он действительно слушает: — Я думаю, ты просто психанул. Именно психанул, потому что провокация действительно была слабой. — Отрицать не буду. Но как там говорится? Я спокоен, вежлив, сдержан тоже, Характер — как из кости слоновой точен, А этому взял бы да и дал по роже: Не нравится он мне очень. Ури задумалась, а потом одобряюще покачала головой и протянула: — Мне бы тоже не понравился тот, кто издевается над теми, кого я люблю. — Просто, знаешь, было много случаев, когда я жалел, что она вообще с ним познакомилась, угрозы, ссоры, крики, это было отвратительно, и я не хочу, чтобы что-то такое повторилось, — Майкл слегка морщится, а перед глазами стоит лишь кровь. Мысль скачет рысью, несётся гепардом, летит кровожадным орлом и захватывает всего Майкла: карие глаза, тонкие губы, пластиковые черные очки, — и я устал держать всё под контролем, постоянно ходить за ней на вечеринки, смотреть, чтобы она не напилась и не спуталась ни с кем. Он поднял на Ури глаза и попытался улыбнуться, будто сейчас ожидается веселье, но улыбка вышла кривой и даже болезненной: — Представляешь, она мне недавно в четыре утра позвонила и сказала, что она на другом конце города ждет такси, накупила себе энергетиков, просила поговорить с ней, а то скучно. Ну, я разговаривал, пока она домой не доехала, а потом просто отрубился до обеда. Ури тяжело вздохнула: — Так, то есть она поехала на другой конец города. В четыре утра. Чтобы купить энергетики. Я правильно понимаю? — Ооо, это отдельная история, — устало протянул Майкл, откидываясь на спинку лавки. По нежно-голубому небу плывут пушистые, чуть рваные облака, — сейчас расскажу. И я рассказываю. Но ты ничего не слушаешь, я знаю, я вижу боковым зрением твой мутный, задумчивый взгляд, блуждающий по моему лицу, и мысли твои совершенно не переплетаются с моим рассказом. А я всё говорю, говорю, говорю, я отделился от своего тела, оно продолжает сотрясать воздух впустую, а я смотрю на тебя. Скажи мне, о чем ты думаешь прямо сейчас, когда сидишь вот так отрешенно, совершенно не обращая ни на что внимания? Кто в твоих мыслях? Может, я? Может тот, кто ждёт дома? Или ты сожалеешь о чем-то, что не вернуть больше никогда? Или тебе просто хочется поспать? История почему-то заканчивается внезапно, Майкл смущенно приглаживает рукой растрепавшиеся золотые волосы и сонно моргает. Ах, если бы Ури только могла заглянуть ему в голову, увидеть, что там творится, насколько сильно там все запуталось. Наверняка, она бы ужаснулась. И не видать ему больше розовых волос и нежных запястий. Но Ури лишь облизывает губы, смотря куда-то сквозь Майкла, и выдает тягучее: — Какой же ты болтливый. Внутри что-то кольнуло, но Майкл придушил это чувство, затем усмехнулся, стараясь казаться невозмутимым, и его голос стал чуть ниже: — Что ещё тебе во мне нравится? Ури хитро улыбнулась, и, боже мой, от этой улыбки из глаз посыпались искры. — Я скажу, — она в один миг приблизилась к Майклу, заглядывая в глаза, и ее мягкие волосы коснулись его груди, — но только если ты будешь хорошим мальчиком. Черт. От одного до десяти слишком быстро разогнались. В воздухе витает благородный, нежный запах ее тела. Близко, даже слишком. Глаза, волосы, губы, плечи, и так по кругу, пока один и единственный, не приковывает к себе. Взгляд. Скажи, чего ты хочешь от меня? Что я должен сейчас сделать? Это намеки или ты просто издеваешься? Если я ошибусь, то в груди завяжется очередной тугой узел, которые испортит мне жизнь на годы вперёд. — Это шантаж, — сглотнул Майкл, чувствуя, как медленно краснеют щеки, а Ури лишь усмехнулась, чуть наклонив голову вбок. — Это шантаж, — повторила она, — я знаю, что тебе нравится. Как же ты права, до одури. Меня привлекают игривые речи, грубоватый флирт и глубокие фразы, которые ты мне даёшь в попытке взять верх, почувствовать власть. Я могу притвориться маленьким и глупым мальчиком, но сегодня я не в настроении. И ты вправду думаешь, что я тебя не переиграю? — Я сам впутаюсь в твои сети, — не отвести горячий взгляд, — но сначала ответь мне на вопрос. Она ехидно улыбнулась: — Задавай свой глупый вопрос. Думаешь, всё так просто? Для меня, разумеется, да. Я всегда получаю, что хочу. Я выиграл. — Из-за чего ты плакала в столовой? Ее лицо сделалось сначала недоуменным, потом растерянным, а затем — серьезным. Она нахмурилась и села на место, приятный запах ее волос сразу же улетучился, и тут нахмурился уже Майкл. — Тебя это не должно беспокоить. — Откуда ты знаешь, что меня должно беспокоить, а что нет? Она заложила за ушко выбившуюся прядь волос: — Это в любом случае только моя боль, и тебе на нее плевать. Какой смысл спрашивать? — Если спросил — значит хочу знать, что тебя так расстроило. Ты на самом деле выглядела очень грустной. Может, я вообще хотел тебе помочь, откуда ты… — Все! Хватит, я поняла! — она всплеснула руками и зажмурилась, будто стараясь сдержать не вовремя подступившие эмоции. — Но можно было как-то потактичнее? — Как потактичнее? — Ой да не строй из себя дурачка. Всё ты знаешь, что к теме надо подступиться, плавно заходить со спины, всё это я уже видела. — Я не знал, как к этой теме можно было подвести, и всё произошло очень быстро, — Майкл сконфуженно пожал плечами, — ну прости, что я не экстрасенс, не смог залезть тебе в голову и узнать, что об этом не стоило спрашивать. — Я не прошу лезть мне в голову, я прошу не задавать в лоб личные вопросы и видеть очевидное. Если я сказала, что не плачу, значит, я не хочу рассказывать о причинах. Можно не лезть, куда не просят? И не говорить об этом больше? И Майкл не заметил, как впервые повысил на нее голос, полный недовольства и с трудом сдерживаемой агрессии: — Интересно. То есть я должен стелиться под тебя, чтобы тебе нравилось каждое моё слово? У нее расширились зрачки, глаза открылись чуть шире: — Успокойся, — холодно сказала она, но это только добавило Майклу злости. С чего бы ты строишь из себя принцессу? — С чего я должен успокиваиться? Ты говорила все то же самое, но другими словами. Ты вся тут такая крутая, говоришь мне, что я должен делать и каким мне надо быть. То тебе не нравится, это тебе не нравится. Что же ты прямо меня не пошлёшь? Вместо этого всем своим видом показываешь, что я даже взгляда твоего не достоин, не то, что слова. Она как можно более спокойно ответила: — Я ничего не показываю и не думаю. Я не требую быть идеальным, я просто хочу, чтобы ты видел берега и знал, когда стоит заткнуться. Вот и всё. Один словесный просчет для восприимчивого на речь Майкла, и всё самообладание трещит по швам. Глаза вспыхивают: — Так это я должен заткнуться? Может ты сама заткнешься?! Ури резко отвернулась, волосы упали на лицо, не позволяя увидеть ни единой эмоции. Ах вот ты какая, все тебе не так! Я бы посмотрел на тебя, когда ты будешь ко всем подбираться, чтобы не обидеть, да не оскорбить. Такие слова не говори, об этом не вспоминай, такую тему не затрагивай. Так может ты хотя бы немного разберёшься со своими проблемами, дура, чтобы я по тонкому льду не ходил?! Я в своей то жизни стараюсь забыть сотни вещей, лишний раз не думать о бывших, о школе, об отце, у меня статус «измотан» стоит по умолчанию. Я орать хочу, матами крыть, выплеснуть эту агрессию, которая внутри у меня кипит, словно адское варево. Сил моих нет это все жевать, внутри держать, а другим в лицо улыбаться, мол, вот, посмотрите, какой я добрый, хороший и приличный друг, я угадываю ваши желания и никогда не сделаю вам больно. Вот такой вот я хороший! А я ведь хороший на самом деле, любить хочу, как не в себя, нежность давать нерастраченную, да некому. Все вам во мне не нравится, все не так. А вы то многим лучше? Да я чертова икона! Мои моральные ценности в порту не валяются, я деньгами не подкупаю и не вру по-грязному, да что-то всем моя правда глаза колет! — Ну посмотри на меня, разве я не прав?! — Майкл больно дёрнул ее за плечо, развернув к себе. И увидел это лицо, израненное обидой и болью, взгляд, затуманенный горячими слезами, губы, поджатые в вынужденной злости. И будто бы пыльные, приглушенного оливкового цвета глаза кажутся чем-то действительно искренним посреди этой будоражущей душу картины. Они так нежны, там испуг маленькой беззащитной девочки, которую обидел кто-то большой и сильный. — Ури, послушай, — он хотел было наклониться ближе, когда она оттолкнула его и вскочила с лавки. — Отвали! — она так груба, но голос, боже, ее голос, нежный, дрожащий. — Если не умеешь слушать и во время остановиться, то можешь сразу проваливать. И если ещё вопросы остались, то не нужна мне ни забота твоя, ни з-защита, ничего мне от т-тебя не н-нужно, я сама справлюсь! Доходчиво объяснила?!

чтоянатворилчтоянатворилчтоянатворил

На запястье теплится фантомное прикосновение мягкой толстовки. Когда он очнулся, двор был на том же самом месте, не дернулся и не погас, будто ничего и не заметил. А вокруг — никого. Майкл снял очки. Закрыл руками лицо, склонив голову. Сердце нестерпимо заныло.

***

— Ты! — сурового вида парень ткнул пальцем в зеркало, висящее в прихожей, и посмотрел в глаза отражению. — Давай мы с тобой не будем тут оправдываться и скажем прямо: ты сбежал со смены, как последний трус! Никому ничего не сказал, просто взял и смылся, наверняка, твою пропажу ещё даже не заметили, неудивительно, ты ведь до дома добрался за три минуты, а то вдруг догонят и вернут! В нежно-голубых глазах отражения появились красноватые прожилки, а кобальтовая радужка будто запылилась, превратившись в черничную. Кудрявые темно-болотные волосы спутались, выпадая из наскоро сделанного хвостика. Лицо такое бледное и уставшее, щетина опять отросла, придавая вид совершенно грубый и небрежный. И без того широкие плечи стали, кажется, еще шире, а руки — сильнее. Настоящий солдат, ей богу! — Да задрало потому что это все, сил нет никаких, тошнит уже, вырвет скоро! — он отбросил шлем, и тот с грохотом ударился об металлический пол. — Шлем этот тупой, в нем дышать невозможно, и пахнет он дерьмом каким-то! Комбинезон ещё этот глупый, всё тело облегает, вплоть до шеи, темно-черничный, с голубоватыми зонами. В целом матовый, но местами блестит, на плечах — с железками и пластиковыми вставками, будто обшивка робота. И снимать аккуратно надо, — с телом синхронизируется, пульс считывает и температуру. Сейчас бы взять да содрать его, вырвать с мясом все эти клапаны, отковырять от тела железяки и выбросить, да нельзя, — с костями переплетаются. — Ну свалил ты один раз, молодец, успешно! — он снова ткнул в отражение, на этот раз всей ладонью. — Да ты хоть представляешь, что теперь с тобой будет?! Тебе завтра устроят такой разнос, что ты костей не соберёшь, тебе руки переломают и ноги, ты будешь зубы с пола собирать! Да-да, ты, Дисо Циммераль, ты! Он ударил со всей дури, совершенно не соображая, что одурманен злостью. Острый треск любимого маминого зеркала разрезал воздух. Во все стороны пошли кривые трещины, — расколол. Он отпрянул, поднимая виноватые глаза, уже в который раз не рассчитал грубую силу. Отражение смотрело с немой укоризной: «Ну и чего ты добился своей импульсивностью?» — Черт… Стыд пополз по телу липкими ладонями. Дисо нахмурился и постарался отогнать от себя все эти мысли, проходя глубже в дом, подальше от места преступления. Мать прибудет только через неделю, есть время поменять это зеркало, оно все равно никогда ему не нравилось, слишком уж строгое и правильное. Он сменил комбинезон на футболку и какие-то старые пижамные штаны, расчесался и собрал волосы по новой, от груди отлегло что-то тяжёлое и давящее. Никто не сможет ему дозвониться, выломать дверь, выбить стекла, здесь безопасно и надёжно. Дверь шкафа с металлическим лязгом закрылась, когда Дисо повесил комбинезон на вешалку, которая выдвинулась оттуда, стоило только подойти к зоне считываемости движений. Комната была неприятной, вся серая, белая, то ли с голубым, то ли с фиолетовым отливом. На полу какие-то полосы, номера и буквы в углах, пунктирные линии, обозначающие зоны, в которые не стоит заходить, если не хочешь случайно активировать какой-нибудь прибор. Стены будто давили, отливая металлическим блеском, на прикроватном столике стояла тарелка с остывшим супом, оставленным ещё утром. Незастеленная кровать располагалась словно в нише, окружённая со всех сторон стенами и придавленная сверху отсеком для постельного белья. Дисо залез в это до одури неуютное место и задернул металлическую заслонку на окне, которое смотрело на него со стены поодаль левой руки. Все равно на улице пасмурно, перед окном качаются лишь верхушки деревьев, и сил уже нет слушать этот ветер, с остервенением бьющийся в стекло. Дисо уставился в потолок, стараясь расслабить тело и сознание, но все вокруг раздражало и мешало своей неспособностью соответствовать минимальным ожиданиям. Простынь пахла неприятно, строго, да к тому же имела противный белый цвет. А под головой будто и вовсе лежали кирпичи, черт бы их подрал, и без того шея болит! Дисо со злости швырнул единственную подушку об стену, она сползла на пол. — Ну и лежи там! Он фыркнул и нахмурился. Как же не хватает минимального комфорта. Я что вам, псина какая? Чтобы на этой кровати жёсткой спать да на подушках непонятных. Завтрак за пять минут, душ холодный за три, одеться за две, на осмысление — одна. А иногда и ни одной. Чушь, просто чушь. Мать приказала, чтобы мальчишка превратился в сильного и чёрствого солдата, значит так тому и быть. Чтобы пушки собирал, стрелял без промаха, чтобы работал и не расслаблялся. Но быть таким — противно, мерзко, холодно. Теряется чувствительность горячего сердца. Зачем? Ведь куда приятней желать нежных рук в своих волосах, бережных прикосновений, безмолвной любви. Тепла. Заботы. Ласки. Малышка? Дисо окутывает томительное, приятное наваждение, стоит мыслям об Ури проникнуть в его уставшую, тяжёлую голову. Среди потока фраз и образов горит одно слово, особенно яркое, цвета глубокого озера, наполненного кровью мертвых солдат. Нужна. Очень. Я день ото дня ловлю себя на глубокой мысли о тебе, когда собираю очередную тупую пушку, от запаха которой уже воротит, когда кричу в ярости, не в силах сдержать свой пыл, когда ледяной ветер пробирается в мои волосы, холодя тонкие усики, когда ужасный дым от многочисленных заводов отравляет мое тело. Всё, что происходило вокруг, вечно мешало тебе и мне, попросту не позволяло нам сбыться: война, лагерь, бунт, тюрьма, — всё. Вот и сейчас. Я то и дело занят, занят, занят, заставляют работать, нет времени умыться и поесть. А я уже не могу держаться, меня трясет от злости, несправедливости и яростной нужны в тебе. И мне не хватит минуты, и десяти минут не хватит, и часа. Я ненасытен, малышка, ты даже не можешь себе представить, насколько я жадный. Мне нужны часы разговора с тобой, чтобы ты все мне рассказала, чтобы я ощутил тебя всю, каждый кусочек твоего то надтреснутого, то гладкого голоса. Не детский он у тебя, не беззаботный, я бы даже сказал, что он слегка грубоват, низковат, но благороден до ужаса, неподвластен и даже строг порой, но есть в нем что-то такое глубинное, сладкое, слабое, но ты это скрываешь. И только те самые часы диалога смогут вывести тебя на чистую воду. Но нет у меня никакого времени, кроме вырванного зубами и когтями, с кровью, — я пошел на жертву и знаю, что завтра мне устроят тотальный разнос. Ну и плевать! И на Короля, и на сыночка его глупого тоже плевать, пусть проваливают, да куда подальше! Дисо быстрыми, почти агрессивными движениями грубых пальцев набрал на голограмме браслета сообщение, но в последнюю секунду остановился, нахмурив густые брови. Он потёр острый нос и зажмурился, пытаясь отогнать это противоречивое чувство, внезапно замельтешившее перед вечно задумчивыми глазами. Нужно просто нажать «отправить». Почему сейчас, черт тебя сожри, это так сложно?

Глупый мальчик!

Как орать о своем недовольстве — ты тут как тут, а как признаться в истинных чувствах, сделаться уязвимым — так ты смущаешься!

Давай! Ну же!

«Малышка, я весь день о тебе думал, не могу уже, очень хочу поговорить. Я сегодня пораньше закончил, позвони, как сможешь, и я буду весь твой.» Отправлено. На хмуром мужском лице, тронутом изнуряющей работой и грязным воздухом, проступило предательское смущение. Дисо положил на глаза тяжёлую руку и даже не успел погрузиться в мысли, как тут же провалился в бредовый, усталый сон, окутанный сладостным дурманом.

***

Ури сидит в душе, на полу, усеянном маленькими квадратиками-плиточками: оттенок ореха, коньяка, черешни, и так по кругу. Затуманенные глазки видят лишь размытые пятна: кофейные, древесные и, кажется, цвета вина. Горячая вода стекает по аккуратным плечам, по теплым щекам, смешивается со слезами, слегка щиплет утренние царапины. Пальцы выписывают узоры по воде, набравшейся на полу кабины, пар блуждает влажными клубами, пробирается под кожу, заполняет лёгкие, становится сложно дышать. Ури смотрит на свои грешные руки. Они собирали лесные ягоды, хватались за коряги, за ветки поваленных деревьев, лишь бы выбраться из затягивающей трясины голодного болота. Они томились в наручниках в ожидании расправы, стирались в кровь, стреляли поверх голов, смешивая выстрелы с яростными криками бессмертного народа. Эти руки привели ее сюда. Вода на пару секунд становится чуть горячее, приятно обжигая изящную спину, обтекая бордовые, почти слившиеся с кожей, железки, спускающиеся от лопаток до пояса, по одной на позвонок. Струйки стекают по рваному шраму, который лежит на нежной коже от левого плеча и до талии. Рана затянулась годы назад, но о таком нельзя забыть, и рубцы от когтей зипсилы становятся очередным напоминанием о детской боли. Ах, Майкл, если бы ты только знал, кто я, ты бы даже не подумал защищать меня. Это ведь правда то, чего ты хотел. Пусть иногда ты груб, несдержан, пусть ненасытен и горяч, словно огонь, но твоё благородное нутро, доброе сердце и заботливый взгляд я вижу издалека. Ты не сможешь избежать моих глаз. Тебе и вправду было важно, почему я плакала. Но я просто не могу сказать, не могу открыться, как бы сильно ни хотела. Стоит тебе узнать, какая я на самом деле, и ты больше не захочешь иметь со мной дело, ты вонзишь охапку ножей в мое и без того израненное сердце. Но к тебе почему-то тянет, может, потому что ты болтаешь, болтаешь, болтаешь без умолку, и каждое слово немного помогает? Может, потому что прикосновения твоих теплых рук почти мимолетны, и я бы, возможно, даже не заметила их, если бы не взгляд, который выдает тебя с головой: такой глубокий, изучающий, пристальный взгляд. Он говорит, что ты снова думаешь, чего таить греха, ты всегда думаешь, размышляешь, анализируешь. Ты так меня манишь, Майкл, ты бы знал. Но я всё равно тебе не доверяю. Я никому не доверяю. Разве что Дисо, но где он сейчас? Где его горячие, сильные руки, его кудрявые темно-болотные волосы, которые он вечно собирает в пушистый хвостик? Где его глубокий, плавный голос с пленительной, мучительно-обворожительной хрипотцой, нестерпимо приятные слова, которые покоятся настолько глубоко в моем сердце, что уже пустили там корни? Это все настолько далеко, что, кажется, и не существует вовсе. Я так отчаянно нуждаюсь в тебе, что неосознанно и безуспешно стараюсь заменить тебя кем-то другим, в попытках заполнить неизбежно надвигающуюся пустоту. Это так неправильно. Я знаю, что мне нет прощения, но, Дисо, пожалуйста, прости меня, только не злись. Минута за минутой капают, словно песок, ускользающий сквозь пальцы… …Ох, черт. Ури открывает нежные, заплаканные глазки. Кажется, она заснула. Всего на пару минут. Под ухом слышится плеск воды, почти монотонный шум душа и слегка вибрирующее, глубинное гудение корабля. Ури опускает голову на коленки, покрытые синяками, и зажмуривается так сильно, что перед глазами начинают плясать искры, а виски стягивает тугой обруч тягостной боли. Вода обнимает оглушительным ревом, перед глазами стоит образ Дисо, отлитый из благородного серебра, а в голове клубятся одни и те же слова, повторяясь снова и снова.

«Ну посмотри на меня, разве я не прав?!»

***

Браслет звонил, неприятно вибрируя на запястье. Сдохни, сдохни, сдохни, Гон, чтобы тебя черти драли, тварь поганая! Мне вообще плевать на тебя и на работу твою, просто исчезни! Чтобы ты подавился, урод, пушки твои и тросы уже в глотке сидят, иди другим промывай мозги, мне вообще до лампы! Дисо чуть ли не со щелчком открыл уставшие, полные злобы глаза и не глядя щёлкнул кнопку на браслете: — Да, что тебе опять надо? — из горла выходит хриплый рык. — Я сплю! Хватит мне звонить и задавать свои тупые вопросы, засунь себе их в жопу! Меня всё это бесит и я имею право уйти пораньше, мне никто не запрещал, я приду завтра и буду работать, а сейчас отвали, я устал, ясно? Пауза затянулась, а после из браслета послышался дрожащий, донельзя виноватый голос: — Прости меня, пожалуйста, я не знала, что так тебя раздражаю…

Так. Стоп. Черт!

Нет, нет, нет, малышка, я не знал, что это ты, я не знал! — Подож… Он глянул на браслет, и там увидел лишь черноту — уже отключилась. — Да чтобы я сдох! — Дисо чуть ли не взвыл, больно дёрнув себя за волосы, в попытке справиться с нахлынувшими эмоциями. И в груди зародилось весьма пугающее осознание того факта, что при наличии физической боли куда легче пережить эмоциональную. Потребовалось добрых полчаса, чтобы он пришел в себя, сполз с кровати полумертвым телом и сел за стол, попытавшись подключить браслет к экрану. После сонных попыток попасть в разъем, успешного осуществления задуманного через две неудачи и прочих казусов, экран наконец вспыхнул, осветив неприятным светом широкие плечи и спутанные волосы. Дисо сам набрал Ури, и, что удивительно, она ответила. И теперь так стыдно смотреть в ее нежные, добрые глаза. Взгляд блуждает по стенам, столу, по чему угодно, пока Дисо сконфуженно оправдывается: — Я думал, что это опять звонят с работы, они так меня достали. Она понимающе вздыхает и ни капельки не злится: — Прости, что разбудила тебя. Просто я плакала, не могла позвонить раньше… Дисо убрал руки от лица и поднял глаза на экран. Уловил, как Ури откинулась на спинку кожаного сиденья, начала что-то говорить, может, даже спрашивать, но он уже ничего не слушал. Ты снова плакала? Как же так? Эта картинка снится мне в кошмарах, твои слезы ранят глубже сотен ножей. Будто все ножи, которыми меня могли ранить другие, я собрал в охапку и отдал тебе. Тягучий, изучающий взгляд ползёт по ее телу, снизу вверх. Бордовый комбинезон, облегающий всё тело, вплоть до шеи, с металлическими вставками и кусочками глянца. Ножки, подтянувшиеся к груди, острые коленки, тонкие пальцы, покрытые бордовым материалом, розовые растрёпанные волосы, узкие хрупкие плечи, сжатая поза. Дисо откровенно пялится, отыскивая хоть одну зацепку, маленькую деталь, которая ответит на его вопрос. И эта деталь — л и ц о. На нем ссадины, лёгкие синяки у виска и смущение на мягких щеках. Видимо, слишком горячий был взгляд. Ну уж какой есть. — Дисо, ты вообще слушаешь? — Что у тебя с лицом? — на его серьезный вопрос она лишь отводит глазки и царапает коленку. — Да так, ничего. Он нахмурился: — Я всё вижу, пока что не слепой. Можешь не врать. Тебя били? Она закусила губу и смущенно убрала за ухо выбившуюся прядь волос. Расскажи мне, давай. И в голове Дисо факты потихоньку начинают складываться в цельную картинку, один за одним, по кусочкам. Миша не клоун, Миша целый цирк, он сильно бьёт, ломает нос и хрупкое сердце. Он проиграл, сдался, подчинился, и вовсе не в хорошем смысле, но это не отменяет того, что вывода из ситуации всего три. Миша тварь. Миша урод. Миша сволочь. Дисо глубоко вздохнул, неотрывно смотря в одну точку: — Будь я там, я бы проломил ему башку. Но Ури нахмурилась, улавливая токсичные вибрации: — Это уже перебор, ты перегибаешь палку. Может и так, но это оправдано. Если бы ты только знала, какой огонь вспыхивает внутри меня, стоит проскочить лишь мысли, что тебя кто-то обидел. Я хочу впечатать его лицо в асфальт, переломать ему руки и поставить перед тобой на колени, чтобы он просил прощение, чтобы умолял, чтобы целовал твои грубые ботинки. Но я прекрасно знаю, что ты заставишь его встать и отправишь восвояси, а меня отругаешь за такое жестокое поведение. Ведь уже сейчас ты смотришь с укоризной, поэтому мне приходится смягчиться: — Извини, само как-то вырвалось, — он вздохнул, потирая глаза в безуспешной попытке заглушить эмоции. Она чертовски права, никто не отменял гуманизм. Но о каком гуманизме может идти речь в такой ситуации? — Я сегодня злой. — У тебя что-то случилось? — заботливо поинтересовалась Ури, и Дисо только и успел, что вздохнуть. Мысль скачет рысью. — Все задолбало. Сбежал со смены пораньше, как смог. И почему вообще кто-то мной командует? Что я, вещь какая-то или наемник? Я такой же ядерщик, как и все. И почему я должен делать эти пушки, даже не зная, зачем они нужны? Все они меня бесят, и Ноа, и Гон, и Соба особенно, — с каждым словом монолог становится все более агрессивным, горячим и злым, — я сегодня спал непонятно как и вообще ничего не жрал, и все потому, что Соба в кучу собрать все не может. Завод при замке и такие условия. Мать куда-то слиняла по делам, сказала, будет вообще не скоро, и я тут один кручусь-верчусь, утром ухожу, прихожу поздно вечером, жрать хочу, терпеть всю эту работу не могу. Злость перетекала, переливалась, принимая все новые и новые формы, заполняясь темными оттенками и ломаными линиями. Все больше агрессии, все больше повышенного тона, все ближе и ближе к излому. И Дисо ничего не замечает: как слегка блестят ее глаза, как в них то и дело проскакивает испуг, как сжимаются плечи, стоит ему повысить голос. Не на нее, разумеется, но все же. — Как я ещё не подох?! И ответом становится вопрос:  — А если бы умерла я, ты бы сильно расстроился? Дисо резко замолчал, никаких больше монологов, никаких разговоров о себе любимом. Он молчит, молчит губительно и остро, каждая секунда тишины даётся с трудом, потому что внутри все сжимается. Он нахмурился и спросил почти грубо: — К чему ты клонишь? Она молчит, покручивая на пальце спутанную прядь и явно не желая продолжать разговор. — Ури, я задал тебе вопрос. Она непроизвольно дёрнула волосы: — Я знаю, что это глупо и всё такое, но я просто уже не в состоянии это выносить. Может, мне просто покончить с собой и всё…

д у р а ты д у р а скажи мне, ты совсем ненормальная?

— Не вздумай, ты совсем с ума сошла?! — Н-не кричи на м-меня… — Как мне не кричать, когда ты думаешь о таких вещах?! — Ты м-меня пугаешь, п-перестань кричать, мне с-страшно… — А умирать тебе не страшно?! И когда перед глазами рассеивается туман злости, Ури уже отключила вызов, и всё, что отпечаталась в создании — кусочек ее напуганного лица и глаза, наполненные жидкой солью. Ты как обычно, Дисо, как обычно, довел ее до слез.

п р е д а т е л ь

Он судорожно позвонил ей раз, три, десять, но она не ответила, не взяла трубку, не прочитала сообщения, а потом и вовсе отключила браслет. Дисо отпрянул от экрана, держась из последних сил, чтобы не разломать тут все к чертям собачьим.

п р и д у р о к

Он крепко сжал кулаки, царапая нутро запястья, а потом ударил в стену со всей дури. Непрожеванная агрессия вылилась кровью, капающей с грубых пальцев. Нет даже боли, лишь жгучая, всепоглощающая ярость, окутывающая всё существо, заполняющая каждый миллиметр.

и д и о т

Он ведь эмоциональная лавина, чувствует глубже некуда, до дна не достаёт, кричит громогласно и четко. Вот только нежным быть не умеет, сладкими речами осыпать, признаваться в любви. Боится, отворачивается, рычит, и всё тут!

т у п и ц а

В подсознании рисуются страшные картинки, а Дисо старается отогнать их от себя, хватаясь за голову и безуспешно пытаясь дышать ровно. Но глаза лишь наливаются кровью, а острые клыки начинают влажно поблескивать. Он никогда себе не простит, если Ури себя покалечит, специально сделает себе больно или как-то навредит. Он царапает руки, оставляя белые полосы, шепчущие о том, что он не в состоянии справиться сам и что он, о боже, был этой эмоциональной лавиной опрокинут. Белая простыня, неприятно пахнущая порошком, медленно, но четко пачкается грязной солдатской кровью. Дисо в своем репертуаре: калечит себя, делает больно и вредит. И почему-то все никак не может отделаться от той тупорылой мысли, что, на стыке всего происходящего, он, с пугающе высокой вероятностью, полнейший

м у д а к

***

Н е т Ч е р т

Тело дрожит, покрывается мурашками, руки не слушаются, все вокруг застилает пелена страха. Паника накрывает волной, дыхание сбивается, солнечное сплетение колет.

прячься прячься прячься

Ури забилась под стол и закрыла руками хрупкую голову, совсем как в детстве.

НЕТ НЕТ НЕТ ОН ТАМ А ТЫ ЗДЕСЬ ОН ТАМ А ТЫ ЗДЕСЬ ОН НЕ НАВРЕДИТ ТЕБЕ ЕГО ЗДЕСЬ НЕТ ТЫ МОЖЕШЬ ОТКЛЮЧИТЬ БРАСЛЕТ СПРЯТАТЬСЯ СБЕЖАТЬ ОН ТЕБЯ НЕ РАНИТ НЕ НАЙДЕТ НЕ ОБИДИТ Ц И М М Е Р А Л Ь ТЫ ВСЕ ИСПОРТИЛ ТЫ СДЕЛАЛ ХУЖЕ МЕНЯ НАКРЫВАЕТ УЖАС КОГДА Я ДУМАЮ О ТЕБЕ О ТВОЕМ ГОЛОСЕ О ТВОИХ МЫСЛЯХ РУКАХ ГЛАЗАХ ВОЛОСАХ ОБО ВСЕМ МНЕ СТРАШЕН САМ ТВОЙ ОБРАЗ

Она случайно задела ножку, и со стола упала вилка, звеня по полу. Ури захлебнулась вскриком, прикусив язык до крови.

ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ВИЛКА ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ВИЛКА ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ВИЛКА

Стало адски холодно, как будто всё вокруг покрылось льдом, многолетней мерзлотой, ввинтившейся в самое нутро.

ТЫ В БЕЗОПАСНОСТИ ТЫ В БЕЗОПАСНОСТИ ТЫ В БЕЗОПАСНОСТИ

Ури сжалась до боли в руках, уткнулась лбом в колени и зажмурилась, стараясь сделаться меньше, пропасть, испариться. В нежно-зелёных глазах застыл животный ужас, а жидкая соль обожгла щеки. он там, а ты здесь

***

Глубокий, пыльный красный. Прошли часы. Дисо весь извелся, каждая часть его дома обжигает руки, ни до чего нельзя докоснуться, ничего нельзя взять, никуда нельзя сесть. Он пытался забыться сном, глушить успокоительный чай, найти себе место уже наконец, лишь бы не ходить из угла в угол и не сжимать пальцы до хруста, до белизны. Он сбился со счета. Сколько уже отправил сообщений? Сколько раз позвонил? Не отвечает, не берёт. У меня уже руки трясутся, настолько сильно я хочу извиниться, но даже возможности такой нет. Наружу выворачивает от мысли, что ты плачешь из-за меня; не из-за отца, не из-за кошмара или какого-то полудурка. Это я тебя ранил. Собственное тело становится мне противно, я бы так хотел избавиться от него, чтобы перестать чувствовать себя таким мерзким и грязным. Чтобы я больше не мог грубить, кричать и пугать, сам того не понимая. Смогу ли я когда-нибудь стать нежным, как ты любишь? Хотя бы разочек, маленький такой, мне хватит, никто и не заметит. Мягкая вибрация браслета тронула запястье, поползла вверх по локтю ленивыми волнами, растеклась по плечу. Дисо дернулся от бережных прикосновений и непроизвольно перестал дышать. Щёлк! Боже мой… Только не отключайся! В полнейшей тишине, окружённой квадратом, он вцепился в этот истощенный, ослабевший голос: — Я тут долго думала и поняла, что ты, ну, всё правильно сказал, — она прерывисто вдохнула, стараясь говорить спокойно, — прости, что расплакалась… Какая же ты иногда глупышка, за что ты извиняешься? За искренние чувства, за эмоции? Они ведь, как бы то ни было, позволяют тебе чувствовать себя живой. Я люблю тебя живой, понимаешь? — Это ты прости, опять разорался сгоряча, я не хотел, оно само получилось, я здесь чуть не подох, весь извелся, если бы ты только могла залезть мне в голову, прошло может только пара часов, а у меня уже руки трясутся, я себе место найти не могу, потому что только о тебе думаю, только о тебе, понимаешь? Порыв скорее благородно-свирепый, чем изнеженно-сладкий, но он остужает жаркий пыл, усмиряя дикого зверя. — Просто, послушай меня, — Дисо продолжил, не в силах дождаться ответа, панически боясь быть отвергнутым или допустить оплошность. Он глубоко вздохнул и постарался подкорректировать хрипловатый голос: теперь он низкий, тихий и спокойный, словно водная гладь, он ни в чем не обвиняет и не упрекает, — я тебя умоляю: не принимай необдуманных решений, ты же у меня не глупая. Ури вздохнула: — Я понимаю, я всё понимаю. Но мне так плохо, я держусь из последних сил. Я вообще не нужна никому, ну, то есть, Урусу нужна, но это вообще не то. Я даже себе самой не нужна… Да что же ты такое несёшь? Твои губки шепчут такие несуразные глупости, что я не верю своим ушам. — Да откуда ты это взяла вообще? — Дисо сжал грубую ладонь в кулак, стараясь подавить приступ агрессии, — ты же… да ты ведь, ты просто… черт! Он выругался хрипло и свирепо, наполняясь бордовой злостью на собственную неспособность к искренности. Не могу! Секунды капают ужасающе медленно, пока их туманную пелену не рассеивает мягкий, не давящий и ни к чему не принуждающий голос: — Ты ведь скажешь, что хотел сказать, правда? — просьба такая аккуратная, бережная и невинная, что каким бы сильным и жёстким ты ни был, тебе захочется покориться этим нежным словам и рукам, просто сдаться их обладательнице со всеми потрохами. Чтобы она приласкала тебя, погладила по голове и прошептала на ушко что-то сладкое, от чего бы наконец растаяло твое давно замёрзшее сердце…  — Ну скажи, Дисо, ну пожалуйста. Сменить футболку снаружи мало, солдат, выворачивайся нутром! — Ури, ты просто, в общем… — Дисо прислушивается к монотонному гудению стен, он ведь знает, как будет лучше, и поэтому пересиливает себя, компонуя чувства в спрессованный кубик. И будто испаряется из собственного тела на пару секунд, — ты мне нужна… Чёрт! Чёрт! Чёрт! И это всё? Эти три слова не в состоянии измерить любовь, которую ты чувствуешь сейчас к своей малышке. А ты больше ничего и не можешь сказать, ни сладких слов, как она любит, ни нежности, ничего. Ты же сам чувствуешь, что не договорил, хотел сказать ещё что-то, но просто не смог. Что ты любишь ее, любишь не как любят семью, друзей или авторитетную фигуру. Любишь как маяк в тумане, который всю жизнь тебя направляет. Ей бы понравились такие глубокие речи. Но ты их не говоришь. Туман злобы на себя рассеивают мягкие слова, действующие на Дисо куда более успокаивающе и расслабляюще, чем таблетки: — Д-дисо… — он не смеет дышать, пока она молчит, молчит, молчит. Это тягучее, томительное молчание становится тягостным, но Дисо адски терпеливый. И смущение в нежном, хрупком голосе во сто раз приятнее и слаще, когда перед этим ты был утоплен в нестойком ожидании. — Ты мне тоже нужен… Чёрт, малышка, что ты делаешь со мной, я же сейчас- Она, кажется, всхлипнула и добавила уже совсем тихонько: — Очень-очень… И Дисо мог себе поклясться: он почти з а д о х н у л с я.

***

Уютную маленькую гостиную мягко освещал оранжевый торшер, стоящий рядом с диваном, покрытым узорным пледом. Майкл уже битый час щелкал каналы на телевизоре, подложив под голову руку. Ничего интересного не показывали: комедии, фильмы про войну, глупые сериалы, — просто скукотища. Майкл прикрыл глаза, и звук телевизора будто растворился, уплывая куда-то в даль, всё дальше и дальше от тревожного сознания. Какой же я тупица. Все ору да ору на других, а сам с собой до безумия спокоен, никакой физической агрессии, будто замер. Сейчас бы сломать что-нибудь, кинуть о стену стеклянную бутылку, кружку, тарелку, чтоб на осколки разлетелась, прямо раскололось. Да нельзя, сам эту посуду покупал. В магазине часами ходил, выбирал, чтобы недорого и красиво, и чтобы маме понравилось. Она расстроится, если я буду бить посуду. Наорать бы на кого-нибудь, матами покрыть, сказать, как много не нравится, не устраивает. На какие я ради них уступки иду, а они не видят, не ценят, а ещё кидают предъявы. Да нельзя, всех этих друзей сам выбирал, годами с ними отношения строил, на жертвы шел, все это потерять, как пачку денег сжечь, которые незаконным путем заработаны. Глупо. Может быть, пригодятся. Я мог бы навредить себе, да не хочу, чем потом на гитаре играть? Слишком уж я сильный, чтобы себя калечить, я могу выдержать этот напор, меня хватит до конца этой грешной жизни, но чего мне это будет стоить? Каждодневных страданий! И, возможно, все это очень глупо, но я каждый раз задаю себе одни и те же вопросы. Что без страданий жизнь поэта? И что без бури океан? Это буду уже не я, если стану глуп и счастлив, как эти тупые парни, не могут и двух слов связать, как начнёшь что-нибудь умное говорить, так они и затыкаются. Недоумки. Кто бы что ни говорил, что надо быть терпеливым, добрым, понимающим, но я ненавижу. Им об этом говорить не буду, потому что смысла нет, но в глубине души презираю люто. Они меня тоже не любят, говорят, что слишком умный, слишком глубокий, слишком загоняюсь. Хах, окей, знаю, что порой такой «бред» говорю, что они думают, мол я пьян. Да не пьян я! Трезвый абсолютно, давным давно не пил. И если одурманен, то лишь искусством. Живу ради искусства и любви. Только и всего! Майкл устало простонал, выпадая из раздумий, перед глазами восстановилась знакомая картинка: оранжевый диван, бежевая стена и кофейный шкаф. Телефон приятно завибрировал в кармане, звонила Кристина. И снова нужно стать хорошим мальчиком. — Да чтобы вас всех черти драли…

Щелк

Ее голос затуманен внезапно подступившей дремотой, которая тихими шагами подкралась сзади. — Привет, там по третьему каналу идёт документалка на случай вторжения пришельцев. Майкл вздохнул, накрываясь кусочком пледа: — Все равно никогда этого не будет, никто к нам не прилетит. — Сам недавно говорил, что мы во вселенной не одни. — Я романтик, а не реалист. Объективно, если бы они существовали, то давным давно бы прилетели. — Так и заканчиваются все надежды и мечты. На объективности. Разговор медленно перетек в другое русло, смешал чувства и мысли, заставляя Майкла злиться, злиться, злиться, выплескивать эмоции одну за другой, не в силах остановить эту лавину, набирающую скорость с каждым словом. И стоит лишь немного остыть, как Кристина вновь начинает недовольно упрекать. Упрекать ли? — Это было реально очень грубо с твоей стороны. — Она пытается меня переделать, это нервирует, что я тебе, кукла какая-то? Не хочешь так — не будет никак. Кристина выдержала осуждающую паузу: — Вообще то, я каждый день тебя переделываю уже много лет, если ты не заметил. — Ну ты сравнила, это другое. Между прочим, меня всегда это раздражало, честно, меня это и сейчас раздражает. Но время проходит, и я осознаю, что все твои слова это чистая правда. Ты почти всегда оказываешься права, была права, и будешь, а я глупый и вспыльчивый, мне нужно время, чтобы перестать злиться и посмотреть здраво на то, что ты говоришь. И, Кристин, знала бы ты, как я тебе благодарен, без тебя я бы не был тем, кто я есть. Может, это меня и нервирует, но ты делаешь меня лучше, мир сдвигается в сторону юга. — Куда-куда? — недоуменно спросила она. — В теплую сторону, Кристин, в теплую. Майкл откинулся на диван и закрыл глаза, слушая, как глубоко она вздохнула, видимо, уставшая от такого откровения. — Ну так возвращаясь к теме. Тебе самому не стыдно? Он немного помолчал и выдал сжатое: — Ну прости меня… — Не извиняйся передо мной, тебе жить с такой головой. И перед ней нужно извиниться. — Да знаю я, но как это будет выглядеть, типо: «прости, что я такой эмоциональный, да и день был дурацкий и вообще…» — Нет, лучше молчать и делать вид, что ничего не произошло, — съязвила она, — просто будь искренним и скажи ей все, как есть. Она должна понять. А если нет, то и пошла она в задницу! Майкл сморгнул волнение: — Какая ты категоричная. — Я права, потому что если человек хочет понять, он хотя бы попробует, а если нет, то как хочешь вертись, — Майкл снял очки и положил их на пол, — зачем вообще такой человек нужен? Если можно найти кого-то, кто, типа, понимает не все, но готов слушать и меняться к лучшему. Где бы ещё найти таких, Кристин, где найти? Я так много людей попробовал, и все по мне. Вот вроде кажется, что идеальный, а потом пару слов скажет и думаешь: «боже, как я мог с тобой связаться?» Этот глупый, этот жадный, этот подлый, этот вспыльчивый, этот плаксивый, этот молчаливый, этот в руки себя взять не может, хотя для этого есть все условия. Цирк уехал, а клоуны остались. Да ну их всех, мне и одному хорошо… Майклу кажется, будто его опоили чем-то сладким и усыпляющим, или это голос Кристины так дурманит голову? Попытки выбраться из этого состояния бесполезны, поэтому Майкл просто отдается ему, и оно опьяняет, медленно окутывая приятным предвкушением глубокого сна, больше подходящего на краткосрочную кому. Он уже почти не слушает слова, только женский голос, слегка игривый, но от этого не менее серьезный: — Эй, дурачок, ты вообще здесь? — Твой дурачок почти уснул, — еле внятно произнес Майкл, и на его лице проступила ласковая улыбка, — его здесь нет… Он знал, что Кристина тоже улыбается на том конце провода.

***

Из браслета послышался тихий, но уверенный голос: — На его месте я бы обязательно извинилась. — Вот и он извинится, — протянул Дисо, покручивая на пальце колечко болотных кудряшек и смотря куда-то в стену, — вот увидишь, завтра приползет к тебе на коленях, будет умолять о прощении, скажет, что сгоряча наговорил всякой хрени и теперь очень жалеет об этом. — Почему ты так в этом уверен? — спросила Ури, и Дисо сконфуженно замолчал, облизывая обветренные губы. Да потому что я абсолютно такой же. — Просто уверен и всё. Кровать все ещё холодила спину, а жёсткая рука совершенно не годилась на роль подушки. На улице давно стемнело, и теперь за окном слышались только грубые приглушённые крики и грохот, будто роняли что-то тяжёлое. В комнате царил полумрак, лишь с кухни пробирался слабый лучик света от настенной лампы, которую кто-то забыл выключить, когда ходил пить снотворное. Ури сладко зевнула, и Дисо заулыбался, как дурак. — Мы уже два часа разговариваем, мне так хочется спать, — сонный голосок совсем затухает, и Ури заворачивается в шуршащее одеяло, — но я хочу ещё поговорить с тобой… Дисо закрыл глаза, и его окутало какое-то приятное, доселе невиданное чувство, стремительно захватившее сознание и мысли. Я люблю тебя, люблю, люблю, веришь ты или нет. Вибрации голоса, глубокий смысл слов, зелень глаз. Как смотришь, как говоришь, как ведёшь плечами. Тебя, тебя, тебя. л ю б л ю — Иди спать, ты устала. Я позвоню тебе завтра вечером. — Правда позвонишь, не забудешь? — ее сонный голос становится обеспокоенным и смущенным, а под конец совсем заминается. — У тебя не будет никаких важных дел? Дисо глубоко вздохнул, в груди завязался тугой, горячий узел. Какая же ты глупенькая, малышка, разве может быть что-то важнее тебя? Работа, власть, сон? Да мне плевать на это всё, я отложу любые дела, наору на любого, лишь бы ещё раз услышать твой голос. — Нет, не будет. А если кто-то попробует всучить мне эти дела, я ему шею сверну, а тело в лесу закопаю, — наконец выдал он после задумчивой паузы. — Какой же ты у меня дурачок, — и в ее нежном, по-детски наивном смешке не было и тени злости. Дисо тоже усмехнулся: — Хах, да, дурачок, — а потом сделался пугающе серьезным, — самый настоящий. Но Ури ничего не заметила: ни надломленного голоса, ни громкого выдоха, ни шероховатых слов. Наверное, очень хотела спать, лишь мягко пожелала спокойной ночи и отключилась. Дисо снова остался наедине с самим собой, уставившись в такой привычный, но донельзя осточертевший потолок. Тепло отлегло от тела, в голову ядовитыми змеями полезли неприятные мысли. Вернулся эмоциональный холод, металлическая тишина и строгость стен. Ещё немного в таком состоянии, и хрупким тарелкам на кухне будет приказано долго жить. И слава богу, что снотворное начинает действовать. Дисо заворачивается в одеяло, оно обволакивает грубой, неприятно-тяжелой волной, и теперь, почему-то, становится ещё более некомфортно. Кажется, что у стен есть глаза и уши, чтобы постоянно наблюдать, подслушивать, стучать властям, в каком часу ты ложишься спать, с кем говоришь и о чем. Но это незначительно и несущественно, всё это: и сон, и разговоры, и законы, и наказания, и власть, — всё-всё. Ведь есть кто-то куда более важный, и пусть она далеко, пусть она даже с кем-то другим, — наплевать. Все равно её лелеешь, оберегаешь, заботишься, в конце концов, любишь. Потому что если с ней что-то случится, ты не будешь царапать стены, сдирая пальцы до крови. Ты полезешь сразу на потолок. Малышка, прошло столько лет, а я все ещё не могу поверить, что ты досталась мне. Я прокручиваю в голове свою жизнь, пытаясь понять, что же такое великое я сделал, чтобы заслужить тебя? Да, я спас твою шкуру, когда ты тонула в болоте, помог сбежать из лагеря, где, каюсь, и сам пытал тебя, я, как бы то ни было, защитил тебя на том бунте. Я больше, я сильнее, в моей руке была пушка, которой я мог снести любому из присутствующих башку. Но меня передёргивает при мысли о том, что я, как наемный солдат в числе подавляющих восстание, обязан был заломать (о чёрт) твои нежные руки, жёстко схватить тебя за волосы, рвануть (боже нет) и грубо придать подошвой сапог к земле. А потом вытереть твоим обворожительным личиком асфальт на горящей площади, чтобы там остались следы твоей королевской крови. Я должен был. Но я этого не сделал. Не смог. Не хотел. Я должен хотеть служить Королю, но всё, чего я страстно желаю — лишь знать и чувствовать, что ты слаба и могущественна в один и тот же момент, что ты награждаешь меня сложными эмоциональными конструкциями, заставляя чувствовать мир глубже и куда изысканнее, чем я привык. Когда ты научила меня этому, тогда то я впервые и почувствовал этот запах: ты пахнешь чем-то ненавязчиво-сладким, не пойму, то ли это карамель, то ли какой-то травяной чай. Ты даёшь мне возможность почувствовать себя сильным, у этого чувства какой-то странный вкус, тоже сладковатый и томительный такой, что-ли, не знаю. Но одно знаю точно: я этот вкус не заслужил, — и слова твои нежные не заслужил, и взгляд заботливый, и прощение, ничего из этого. Я не заслуживаю тебя, малышка. Как же ты этого не понимаешь? Уже сквозь сон, почти в бреду, не соображая трезвой головой, он шарит в темноте руками, ищет вчерашний день, но ловит лишь воздух и хмурится. Сквозь пелену злости отчётливо горит осознание: не хватает чего-то очень-очень важного, здесь что-то должно быть, под его грубыми, мужскими руками. Что-то мягкое, теплое и пахнет, кажется, карамелью. Или всё-таки травяным чаем? Но этого нет. Дисо утробно рыкнул, обнажив острые клыки, горячо желая перегрызть глотку тому, кто это отнял. Кто бы это ни был, мальчик Циммераль не пожалеет ни зубов, ни когтей. Он засыпает злым, а значит дело пахнет дрянью. Ему снится Ури. Снятся ее нежные запястья, ее аккуратные плечи, ее мягкие волосы. Он ухватывает кусочки почти удушающих образов, будто в сладостном дурмане, лелея желание снова ощутить всё это под своими грубыми пальцами. Ее светлый образ составлен из осколков, которые Дисо запомнил особенно хорошо. Из нежно-зелёных глаз, из радужки цвета топкого болота, из еле заметных царапинок на пальцах. Он смотрит на нее, чистую, сияющую, и пытается понять, что она в нем такого нашла? Он ведь такой импульсивный тупица, такой неотёсанный раздолбай, а порой ещё и грязный грубиян. А она улыбается, и ее улыбка такая теплая, ласковая и невинная, что Дисо не выдерживает. Он рвется к ней, тянет грубые от тяжёлой работы ладони, яростно желая коснуться, почувствовать, согреться и согреть. Но она лишь растворяется белоснежной дымкой, от нее не остаётся ни одной чёрточки, ни вкуса, ни запаха, ничего, а Дисо проваливается в безобразную, ужасающую своей бездонностью дыру. Безуспешно стараясь ухватиться за остатки рассудка, за обрывки слов, за кусочки поломанного мира.

Но он лишь падал, падал, п а д а л

Малышка?..