Чёрный ворон, Что ты вьёшься над моею головой? Ты добычи не дождёшься, Чёрный ворон, я не твой!
Воздух горячий и затхлый. В крепости воняет, словно в выгребной яме; сыро и крысы по углам копошатся. Крыс Павел давно уже не боится, да и к запаху специфическому привыкнуть успел... К самому факту своего нахождения здесь привыкнуть никак не может. Поистине достойное пристанище для Русского офицера. Предателя и бунтовщика, если хотите... звания и титулы в прошлом остались, там им место. Теперь Павел Иванович не серьезнее грязи под ногтем, а может и того мельче. Павел не знает какой идет день, в смысле календарной недели, он давно бросил считать и зачеркивать палочки. Какая разница в среду ему висеть или в чистый понедельник? Знает только, что день этот крайний, еще пара часов и завершится он, а вместе с ним и эпоха свершений, побед и бессмысленно растраченных жизней. Шесть месяцев. А ведь кажется, будто гораздо больше... Пестель знал на что шел, и надежд пустых не деражл в уме. «Без права на царскую милость»... Хотя какой он им царь?! Мальчишка, сумевший заручится поддержкой сената, но не заслуживший уважения у солдат. А царь без армии, как поп без креста — всякий смысл тут же теряется. Оттого-то прутья Николай еще пуще сгибает, и жалости себе не позволит. Россия задыхается под гнетом самодержавия, но будье ж уверенны, труды их не напрасны! «Что посеяли, то и взойти должно и взойдёт впоследствии непременно!» Менять своих мыслей Павел не желал, хотя и видел теперь, спустя месяцы, где нужно было действовать, а в чем повременить. Родителям он написал одно только письмо, еще, кажется, в прошлом месяце — короткое и емкое, но по-своему трогательное. Оно было прощанием и надеждой, что поймут его и его стремления верно. И простят, коль при жизни он чего дурного им сделал. За день до казни назначили очную ставку. Ради чего теперь уж? Язык давно стерся по двадцать раз одно и то же повторять... С тех самых пор, когда сам Николай к ним «на огонек пожаловал» и не было никаких визитов. То еще зрелище, конечно... Разговор у них выдался чересчур содержательный, Пестель молчал и смотрел в маленькое круглое окошко, под самым потолком, решетками напрочь заколоченное. Николай же делал вид, будто сам не знает отчего пришел. Спустя четверть часа царь покинул подвальное помещение в весьма мрачном настроении. Всю дорогу обратно ни словом не обмолвился и только приехав к дому, стрелой в кабинет свой умчался, кричал, сметая со стола бумагу и книги, как в припадке. В первый и последний раз за полгода, если казни не считать, свиделись. И ведь будто спецаильно, даже в этом их унизить решились, до последнего не пускали. Павел даже вдруг сомневается, вдруг, и правда привиделся ему Сергей, чего только за шесть месяцев в застенках ему не виделось... Мало. Не хватило. Вначале Муравьев на него не посмотрел даже, украдкой мазнул по осунувшемуся, некогда крепкому телу и в стенку уперся взглядом, нечитаемо. По сердцу тут же приложило, не заслужил я и последней милости, Сергей Иванович? — Вас требуют к генералу! — совсем молоденький еще, копна рыжих волос на лоб поручику спадает, когда тот в дверь протискивается. — К чему? — бубнит старый полковник. — Не могу знать! — Да издеваетесь, что ли, Вы там все? Сами же потребовали допрос!.. — усы свои крутит, с прищуром на поручика глядит. Точно пес старый, пыльный уже и видит плохо, да все в сторожке своей сидит, никак его списать не могут... — Не могу знать! Прикажите по комнатам развести? — пожимает плечами юнец. — Ну да, что б потом туда-сюда бегать по лестнице, нет уж, пущай сидят, стой за дверью, я мигом... — и под нос себе бубнит, взгляд косой на «заговорщиков» бросает, да сплевывает рядом. — Все равно уже ничего не сделают, ручонки-то закованы... Верно. Как же сделать, когда руки в кандалы закованы. На воде, да на хлебе черном — сил больших не наберешься. Секунда, другая... Никто дверь не отворяет, шагов на лестнице не слышно. — Паша!.. — в руку намертво вцепляется Муравьев, и взгляд на грани, совсем больной. Пестель руку вырвать не решается. Последнюю радость забирать у себя самого не хочется. Пальцем большим ладно его ледяную обводит, по костяшкам сбитым, видно совсем недавно, едва касаясь, проходится. Глаза вот только прежний блеск потеряли, посерели будто... — Не говори ничего, — одними губами просит Павел, — не трави душу, Сереженька, помолчим просто... — Помолчим... — эхом отзывается Муравьев. Хотя молчать ему тошно. Но слова сейчас, какие не скажи — все будут лишними. И так хорошо им сейчас, в секунду эту, самим Богом милостиво подаренную, напоследок. Сергей запомнить хочет образ его, чтобы в секунду смерти перед глазами только он был. Да никак не складывается, расплывается в глазах образ милый. И по щекам слезами горячими стекает. — Глупости, Сережа, я ведь в Ваших руках весь, что Вы плачете... То он и плачет, что руки скоро разомкнуть придется. Навсегда. — Верно, глупости. — опять только повторяет слова Павлом сказанные. Словно своих уже никаких не имеет. Павелу хочется ужасно, до зуда в костях, стереть, сцеловать дорожки мокрые, но, увы — не положена им такая роскошь. Не здесь, да и уже нигде. Где ж вы, дни те, воистину счастьем до краев наполненные — когда можно все было, и касаться и прижимать, не боясь и не лукавствуя. Где ж вы, юности моей вчерашние мечты? Сергей, безумец точно, вперед подается, локтями ударяясь, и к руке сухими губами припадает, будто к образу святому на иконе. — Прошу, за все простите... И знайте, что люблю! Навеки Ваш...— шепчет отчаянно в пальцы холодные Сергей, теплом дыхания отогревая. Глупость сущая и Павла, зараза, охватила. Ком в горле и резь в глазах от таких признаний. Секунда-другая, и все для них закончится. Но пускай же мгновение остановиться, и Земля свое движение вспять примет, иначе сил никаких уж нет... *** — Не веришь значит мне? — совершенно невинно, по-детски удивляется Муравьёв. Его известное оружие против дамских сердец, да что там дамских, любых! — Верю, да толку тебе от моей веры много? — Знаете, Павел Иванович,— многозначительно начинает Муравьев, — Есть такая фраза «И одного человека достаточно, чтобы мир изменить!», подумайте на досуге, глядишь, чего путного придет... Пестель хмыкает и головой качает — ну какой же юнец все-таки... Хотя ведь оба они хороши! Спрятались в дальнем углу и жмутся друг к другу, как подростки, впервые винные погреба отцовы обчистившие. Недаром, запретный плод сладок, а их - сладок вдвойне. — Женитесь на мне, товарищ полковник? — смеется Муравьев, все никак в покое орден святой Анны не оставит, петелька уже трещит вовсю. Носом в щеку утыкается наглец, промахивается - метил-то он пониже... — Женюсь непременно, если Вы вдруг дамою станете. — А если не стану? — возмущается Сергей. Что же дамы... Чем он хуже? Пестель нарочно вымучено вздыхает и тянет хмельного подполковника на себя. Ловит за подбородок и целует, по-настоящему, как полагается. А то, будто щенок слепой, все ему показывать приходится... Впрочем, не Павлу жаловаться. Поначалу, признаться честно, у них ничего не выходило. Ко всему, в первый раз оба были изрядно пьяны, и если у Павла имелся какой-никакой, но опыт, то Сергей напрочь позабыл, что одной одежды, по полу в порыве раскиданной, для исполнения задуманного маловато будет... Постепенно, раз за разом, получалось все лучше. Как говорил один умудренный опытом поручик — в этом деле главное инициативу не бросать! Чего и придерживались. Сентябрь тысяча восемьсот двадцать четвертого года выдался на редкость холодным. Особых морозов еще не видать было, но в обыкновенной конюшне, без толстых стен и мягких пледов, градус весьма ощутим. Поцелуи становятся настойчивее, руки Сергея так и лезут под уже, прилично им же и помятый мундир, медом там намазали что ли?.. — Полно вам, холодно здесь будет, давайте в доме. — голос разума в лице Пестеля, возвращает с небес на землю. — Не могу! Я Вас даже на секунду отпустить не могу, а до дома еще столько секунд будет... Павел усмехается - ну нет, куда там... Такого даже голос самого Всевышнего не вернет на бренную землю, совсем пропащий. — Тогда сделаем по-моему, — китель теплый, на зиму уже сделанный, с подкладом, на пол дощатый скидывает, и Сергей опускается следом на жесткую ткань, к брюкам тянется, но рука твердая останавливает. — Я сам все, — в сумраке вечернем глаза у Павла совсем черные, заговорчески сверкают, мол напросились, подполковник, сами! — Давно хотел Вам показать одну вещь, да все никак руки не доходили, позволите? Спрашивает для вида. Потому что никогда Сергей ему не запрещал ничего. В предвкушении и желании взгляд, обычно приветливо-светлый, теперь жгучей синевой горит, как будто море кто Северное поджег... Красив, чертовски красив! — Вот он я, как есть перед Вами весь... — одними губами произносит Сергей, — Показывайте! Павел не спешит. Он из тех, кто любит растягивать удовольствие. От самого адома яблока губами ведет, и ниже, по мокрой от пота рубашке спускается. Ни одно вино в голову так не ударяет, как запах Сергея собственный. Пахнет он елью и ладаном, еще яблоками запеченными, что бабушка августовскими вечерами к чаю подавала, в детстве еще... Мысль на задворках сознания мелькает, не к месту совсем — «Простудится ведь еще, доски-то промерзнуть успели...» — и сразу теряется в череде всхлипов и вдохов. Павел никогда на ласку скуп не был, нравилось ему подолгу лежать в постели разомлевши, в простынях путаться и чтобы кожа к коже, сердце к сердцу. Себя отдавал без остатка и получал столько же — а разве иначе как-то могло быть? — Паш, ты чего?... — понимает наконец Муравьев к чему все идет. И не то, чтобы он против был, вовсе нет! Но ведь они даже никогда... Да что там они! Некоторые дамы-то подобных форм проявления любви сторонились! Всё-таки руками как-то привычнее... — Сам согласился, и не порти момент, успеешь потом покраснеть еще...— последний шанс в шутку все превратить, вместе с завязками стягивает. Сергей ответить не знает что. Да и нужно ли? Раз уже и за него все решили... Хотя, чего греха таить — хотелось, ещё как! Казалось бы, всякого во Франции насмотрелся, вот только где та Франция, а где они, думалось всегда Муравьеву. Оказалось — кругом неправ был... Век живи — век учись! *** В конце концов оба понимали — всю жизнь скрывать не получится. Только вот иначе поступить как? Один был шибко баранист и горд, чтобы на уступки идти, а второй больно пылок, да наивен ещё в своих решениях. Вот и получалось у них каждый раз, что не разговор — то выкручивание нервов. — Ничего не изменить, все уже решено. — отчеканивает Муравьёв. Как будто кто его под прицелом здесь держит... Женитьба эта как снег на голову. И что, в самом деле такая любовь большая, Сергей Иванович? — Боже упаси, трагедия-то какая! — закатывает глаза Пестель и тянется к бокалу. На трезвую голову подобные разговоры он воспринимать не намерен! — Ты бы тоже мог. Сам ведь знаешь, если кто-нибудь один начнет говорить... — А что по-Вашему начнут говорить, Сергей Иванович? И жениться я не могу, потому что попросту не собираюсь делать этот совершенно глупый шаг, другое дело — Вы! К чему, скажите, обманывать хорошую девушку? Она ведь, наверное, ждет от Вас многое... — Я никого не обманываю, если бы на вечер в доме княгини Бельской пришли — А не нужно мне смотреть на Ваши виляния хвостом перед семьей княгини Бельской, и дочкой ее в частности, чтобы понять, какой же Вы наивный мальчишка еще, к тому же трус! Боюсь представить, что бедная Анна подумает о Вас в первую ночь... Удар был ощутимый. Хотя и бил Муравьев, что называется, в пол силы — хлестнул по щеке в порыве и тут же, сам, своего действия постыдился. Пестель до щеки горящей дотрагивается и улыбается, горькой улыбка выходит. Больно. Но не там. — Впрочем, я вам не судья Апостол, хотите жениться — женитесь, делайте вообще все, что заблагорассудиться, mon cher, Ваше здоровье! - напоследок осушив бокал, Павел стягивает со стула китель, едва стул сам не перевернув, - Не провожайте-с! Дверь хлопает. И внутри у Сергея тоже что-то хлопает и рвется с треском. Лучше б в ответ ударил, ей богу. А так только в спину его гордую, в мундир на все пуговицы застегнутую смотреть и не сметь возвратить. Нельзя. Любить его нельзя. Иначе ведь оба ко дну. Так дай же! Дай мне спасти нас, от нас самих! Позволь последнюю трусость, ведь сам я себя уже давно проклял, зачем тебе такой камень на шее, Пашка? Чтобы легче тонуть? *** Двадцать первого числа Пестель вновь объявился на пороге у Рылеева. Правда, причины тому были весьма непонятные и мало похожие на правду. Пьяный и неоправданно злой, Павел Иванович ввалился и потребовал сию минуту начать революцию, как будто Рылеев обладал возможностью начать ее по щелчку пальцев... Ежели революция не начнется именно сейчас, то он обещался, что под окнами Рылеева к утру соберутся две дюжины солдат, чтобы начать наступление. Только вот непонятно наступление на кого конкретно, или, может, на голову кто наступил самому Пестелю? Боже, вот знал бы Кондратий Федорович, что так его щедрость приемов восприниматься будет... Но ничего ему бедному не оставалось, как набраться терпения и разместить источающего богатые винные букеты Пестеля в комнате для гостей, которых никто и не ждал. Погубит Вас, ваша мягкосердечность, ой погубит! — Зачем изводить меня так? Что я в самом деле... Я живой человек тоже, у меня есть чувства, пропади они пропадом! — не то в полусне, не то в полубреду бубнил развалившийся на софе Павел Иванович. Рылеев знал, что слушать ему все это ненадобно! Не ему оно адресовано, слава богу, и не ему с этим всем разбираться. Но вот пришел-то Пестель к нему... Уж не обессудьте, Кондратий Павлович, все-таки — «живой человек и чувства...» — Жить без него могу, но не хочу... Кондратий у дверей застыл, почти ушел...почти. А Павел Иванович и не думал свой пьяный бред останавливать, он в принципе сейчас не думал... Да где ж там, Остапа несет и винные букеты радостно ему в этом подмахивают. — Переболит, само собой все сладится, останется только долг и воля, сам себя уверял... Да только ничерта не ушло, болит только пуще с каждым днем, и деваться от этого некуда — осекается Пестель, как будто решаясь, продолжать или нет, итак ведь уже наговорил многого... — Мне здесь, В Петербурге, сказать даже некому, если вправду, а я чувствую сейчас, будто ночь эту не переживу, коли один на один останусь, понимаете? — и язык даже не заплетается, голос сама сталь, хоть режь. Рылеев дверь с легким щелчком затворяет. Дороги назад нет. Сам себе все пути к отступлению перекрыл, разве только окно... — Но ведь, Павел Иванович, мы с вами даже не друзья близкие... — акуратно начинает Кондратий, ведь понятно кому сейчас, если вдруг что, все шишки достанутся. — Знаю. Но мне надобно сказать... Если не хотите совсем слушать, сразу уйдите. «Да только я и не приходил к Вам! Это вы изволили среди ночи прийти и разговоры разговаривать!..» — думается Рылееву, но вслух он только глубоко вдыхает, подле софы на стул садится. Самым внимательным образом слушает, одним глазом — второй уже спит давно. — Говорите, раз уж пришли, я выслушаю, насчет советов не ручаюсь, но за конфиденциальность не беспокойтесь. — Вам ведь понятно уже, о чем я, Кондратий Федорович? Ну, раз так настаивают... — Предельно, — нет, все-таки правдоруба из Рылеева не получится, воспитан не так, уж извините... — Признаться честно, я не был удивлен. — Отчего же? Так заметно? — совсем без удивления спрашивает Пестель. Да ему на все сейчас глубоко и далеко, это завтра он будет за последствия думать... — Вовсе нет, но Ваше поведение, оно скорее вначале вызывало у меня некоторые подозрения, когда Вы только прибыли к нам. На собраниях Вы никого кроме Сергея Ивановича не слушали, идеи общие принимали в штыки, а стоило Сергею Ивановичу поделиться взглядами, так сразу соглашались... Это, конечно, не мое дело, не подумайте, что я стыдить вас пытаюсь. Пестель усмехается. Стыдить? Его? Ну, попробуйте конечно, мало только что у вас получится. — Идеи мне близки исключительно наши всегда были - южные! — Разумеется, однако, все же мы пришли к общему решению, так что я больше не вижу здесь каких-либо проблем. Наступило молчание. Павел думал о своем, уже немного жалея за сказанное. Трезвел стремительно. Кондратий же рассматривал собственную руку и надеялся, что тот все-таки случайно уснет... — Вы пойдете на свадьбу? — все-таки не уснул... — Вам так нужен мой ответ, касательно этого? Вы же хотите услышать только, что я думаю о самой свадьбе, а не факт моего на ней присутствия. А думаю я, что свадьба это хорошо, и не смотрите так Павел Иванович, время сейчас неспокойное, всякое может случится, когда человек семейный... — Неужели и Вам эту чушь в мысли вплести успели? Ведь вы же... — Я - человек семейный, Павел Иванович. — И значит Вы уверенны, будто если жена и дети имеются — значит все, не подкопаешься? — Не совсем так, но это надежная защита. В самом деле, неужели Вы думали, никто в нашем, уж простите за прямоту, дремучим до мозга костей обществе, на место поставить не захочет? Если так, то тогда Вы просто влюбленный мальчишка и не более того! И коли Вы не согласны, советую представить ситуацию, когда вдруг захочется Сергею Ивановичу прогуляться по набережной, скажем, в сумерках уже, а кто-нибудь захочет пройти за ним следом, да не просто пройти, а припугнуть или даже чего хуже... Неужели Вы думаете, будто все здесь так прозападно и свежо в мыслях? Я вас разочарую, Павел Иванович. Мы все дремучи поголовно, и в отличиях друг друга видим лишь искажение себя самих — что, естественно, сразу же хотим подальше спрятать и чего не принимаем ни под каким соусом. Речи Рылеев говорить умел. Его и сам дьявол бы слушать стал, если оно зачем-то понадобится Кондратию Федоровичу. И ведь действительно пристыдил, да так незаметно, чтобы никакой паники и скандала. Талант! — Кондратий Федорович?.. — Да? — Вы верите, что мы будем жить? После... Не в бровь, что называется... Рылеев думал, часто думал о призрачном «после», но с мыслями своими ни с кем пока не делился, да и не собирается, к чему лишние тревоги сеять? Еще не хватало панике предаваться совместно, вместо того, чтобы правое дело вершить! Да только паника или нет, но чувствует он неладное. Всегда чувствует. — Одна мысль у вас сегодня, дурнее другой, отоспитесь Павел Иванович, а завтра обсудим.. — Это не ответ. — Мы в любом случае уже на все подписались, если же вы вдруг в последний момент выйти решились... — А я не говорил ничего о выходе! Вопрос был только о будущем, и есть ли мы в нем. — терпеть Павел не мог, когда его воспринимают невсерьез и неверно. — Разумеется, где мы, если не в будущем? *** Кто сказал, что героям умирать не страшно? Это выдумку придумали для романтиков и глупцов. Смерть для всех одинаковая. Умирать-то по разному можно, но вот сам факт, что и царь-государь и последний пьяница умрут однажды — понятнее всего самую суть объясняет. Останутся только лишь труды при жизни сделанные. Хорошие или плохие — решать тем, кто жив будет. Вот и Павел надеялся, что если не они сами, то хоть труды их будут жить. Не признания для себя искали, не славы вечной, но чтобы помнили, какую цену заплатить пришлось и от чего даже она остановить их не смогла. Себя было не жаль уже. Пестель, по-правде говоря считал, что смертная казнь — не самое худшее, что могло бы с ними случится. Потому, что всю жизнь в застенках провести он бы и врагу не пожелал. Однако, если бы выбор был, как ему умереть, то ответил бы не задумываясь — в сражении. Плечом к плечу, рука к руке - с ним. По истине лучшая смерть. Чтобы кровью умывшись пасть на землю, и к ней, родной, щекой прижавшись, смерть свою встретить. *** — Так Вы меня осуждаете, Павел Иванович? Правду скажите, не обижусь! — заверяет Муравьев, а сам едва смех сдерживает. — Обидитесь. — отвечает Павел, и за ворот форменной рубашки тянет. Жарко. К реке бы... — Я не ребенок — тут же находится Сергей, настроение у него сегодня весьма балагурское, хоть сейчас в пляс пустился бы. А вечером за фокусы примется... — Еще какой... — поверх страниц взглядом за фигурой его следит, дурачатся, как дети малые... Но куда интереснее смотреть, как Муравьев по всему двору, будто лань подстреленная скачет, когда он без рубашки, сразу даже книжку задом наперед читать обучаешься. Чудеса, да и только! Пестель обратно в гамак ныряет, даже спорить сегодня ни с кем не хочется, такая погода, черт возьми, солнце от души шпарит и ветер неугомонный волосы взлохмачивает. Красота. И вид соответствующий! Трубецкой в шахматы сам с собой играет. Рылеева только не хватает, вся в делах, пчелка-труженица наша! — Бросьте Вы книги свои пыльные, успеете прочесть, вон, даже Сергей Петрович сегодня шумнее Вас будет! — заливается Бестужев. Детство в одном месте еще не отзвенело, зато какой обворожительно-милый взгляд и кудри эти ангельские, и с какой улыбкой лучистой его за шею к себе притягивает Сергей Иванович... Ах, Ну чем не повод подальше отсюда сбежать? К реке прогуляться и мысли столпившиеся растолкать заодно, а то ведь подумать можно, будто мир на этом Муравьеве клином сошелся. Как бы не так! — Куда же Вы? — кричит в догонку бес кудрявый. «Подальше от вас!» — подсказывает внутренний голос. Муравьев вот тоже интересуется «куда?», да Мишка только плечами пожимает, и отшучивается, мол — нужда зовет! Сергей ждет минут двадцать. Уже не скачется отчего-то. И друг передохнуть в гамак ушел... Солнышко за тучки спряталось, и ветер непойми куда делся. Духота. — Может, к реке пошел Павел Иванович? - за спиной раздается спокойный голос Трубецкого. — Возможно. — Так, может быть Вы сходите, проверите как там дела обстоят? — Да, — соглашается тут же Сергей, — схожу, печет сегодня лихо, как бы солнечного удара не случилось... — А я о чем, ну, так идите же! И Сергей идет. Бежит. Для приличия все-таки не сразу, только когда рощицу за домом проходит шаг ускоряет, откуда-то мысли нехорошие лезут. В самом деле голову напекло... Сергей находит полковника, когда тот уже по пояс в воде стоит, грудь его ровная вздымается, волосы, слегка влажные от воды, на солнце переливаются. Несчитано раз видели без одежды друг друга... Но сейчас будто все иначе, не ради желания нахлынувшего или по ласкам соскучившись. Обыденно. И оттого только прекраснее. — Никак искупаться решили, Павел Иванович? А чего за компанию не позвали? — Вы были заняты... Весьма, отвлекать не смею. — Через плечо сообщает Павел. И непонятно, то ли злится он, то ли просто не в настроении говорить... Поди разбери, что там в голове этой кудрявой творится. — Ну, скажете тоже... Я Вас обидел чем-то? Последний элемент одежды летит на мокрый песок и Муравьев бесстрашно сверкая босыми пятками, отправляется прямо в само логово чудища морского. Или просто по шее от Пестеля получать, как придется, в общем. — Ну, посмотрите на меня, что ли... — Смотрю. Дальше что? — куда же гордость-то всю эту девать? — Идиот, сглупил, неправ кругом, мне продолжать? — улыбается Муравьев. — Что я, по-Вашему, барышня кисейная, чтобы предо мной вот так оправдываться? —ощетинивается Павел. Сергей в ступоре. Барышни, обычно, немного другие. С меньшим количеством запросов. Зря, выходит, бежал, о камни и принципы спотыкаясь... — Если Вы быстрее меня, вон к тем скалам проплывете, тогда и поговорим! — Вы что, вызов мне сейчас бросаете? — Как хотите, — руки вскидывает нарочно, дразнит. — Не заставляю. — До скал говорите? — плыть, по-правде, не так уж много... — Догоняйте! — и первым под воду ныряет. Павел не отстает. Вода только сопротивляется, течение в этих местах сильное, того и гляди снесет. Не совсем разумно было прыгать в воду, будучи весь день под солнцем палящим, но азартом подстегнутый Муравьев о таких мелочах не думает. Впрочем, не он это все начал. Когда уже метров десять, не больше, остается, чувствует Сергей, как нога его под ключом судорогой заходится. Да с такой силой, будто кость там насквозь пробивает. От шока даже не сразу понимает, что течением бурным сносит, и вода тело его держит едва. Павел, на счастье, замечает почти сразу, и сзади подплывает. Сергей уже нахлебаться успел, и ртом воздух, как рыба на берег брошенная, хватает. — Не паникуй! Видишь, держу...Все к берегу, — поперек живота рукой хватает, крепко, вздохнуть едва можно. — Ты мне ребра так сломаешь! — прижимаясь всем телом, хрипит Муравьев. — Иначе выскользнешь, терпи, почти доплыли, — у самого уже "язык на порог", придумал тоже на свою голову... На песок оба буквально выползают, и падают сразу. Ну-с, водные процедуры окончены. Надо бы врача. Причем обоим. Специализация только разная. — Ты как? — едва отдышавшись, над Сергеем повисает. Беспокоится. Это он для виду только безразличным кажется, а стоит за руку взять у запястья, так пульс тут же пальцы прошибет. — Жить буду, — сплевывает воду Муравьев, — Выходит, выиграли Вы, Павел Иванович... Хороший удар, Муравьев! В яблочко. Или, вернее, сердце. — Идиот, сглупил, кругом не прав?.. — повторяет за ним Пестель. И в глаза заглядывает, мол, такие вот мы дураки с тобой, чего уж поделать... Песок со щеки Сергея стирает, и от виска по волосам мокрым ведет, нежничает. Вину заглаживает. Да только не злиться никто. Что, мы, в самом деле, барышни кисейные? — Правда не знаю, что тв мыслях творилось, когда глупость эту затеял... Прости. — Ревность творилась... — спокойно сообщает Муравьев. И нечего так смотреть, не слепой же в конце концов, — Я сразу понял, только хотел, чтобы сам ты это сказал. Ну, Паш, ведь смешно же, к Мишке... Не стыдно Вам к ребенку ревновать, Павел Иванович? Пестель голову мокрую на грудь себе водружает, и в макушку носом утыкается. «Ох, что же ты со мной делаешь!..» — Очень стыдно. — Исправляться будете или как обычно? — пальцами длинными по бедру ведет, дразнит. Его очередь, не все Вам! — Будем, как только голову Вашу дурную залечим, сразу начнем. — Столько времени терять безрассудно! К тому же, если начнете прямо сейчас, есть надежда на смягчение приговора... Исправительные работы решено было перенести на более подготовленную для таких целей площадь. Прежде, естественно, основательно проверив намерения Павла Ивановича исправляться, и результатом весьма довольны. *** И все-таки есть что-то трагическое в закатках. Дело ведь не в самом солнце, а в том, как оно светит в этот час, прощается с миром на одну ночь, чтобы утром воскреснуть и снова сиять. Может и у них будет нечто подобное? Не телесно конечно, но кто его знает... — И я Ваш. Навеки. — голос у Павла совсем хриплым сделался, артерия под тугими веревками последние свои секунды бьется. В памяти только лето знойное, мягкость вечерних сумерек и взгляд, из-под ресниц влажных - пронзительный. Во взгляде том и счастье и погибель Павла была. Две бездны, синевой Нивы до краев наполненные. И губы, от спелой антоновки сладкие-сладкие...Что ты когти распускаешь Над моею головой? Иль добычу себе чаешь? Чёрный ворон, я не твой!