Limitless (2); сборник

/я проведу ночь за сигаретами/день в рюмке/и улетучится вся моя грусть/ты можешь ебаться с другими поэтами/но не смей носить их сборники в сумке/и читать их стихи наизусть/

Джемин ему изменяет - так будет звучать, если играть по правилам большинства и использовать общепринятые условные обозначения; а если говорить так, как есть на самом деле между ними: Джемин встречается с другими и иногда им отдаётся; Дэцзюнь знает. Потому что время от времени Джемин возвращается слишком поздно или слишком рано, потому что от него пахнет чужими одеколонами и шампунями, потому что у него новый браслет на лодыжке; Дэцзюнь знает, и ему, в общем-то, плевать: они говорили об этом давно, в начале или в середине, и решили, что это не страшно - так вместе жить, если не мешает. Дэцзюню плевать, потому что Джемин всё равно ведь любит только его стихи, только их знает все наизусть и думает, какую строчку набить в тату; потому что тело бренно, и монополией на плоть друг друга они не обладают и не просили об этом никогда, и всё это такое пустое, второстепенное, стоит ли вообще думать; потому что от стихов Дэцзюня Джемин никуда не уйдёт, не найдя им замены, потому что дорожит ими так же, как Дэцзюнь, а может, и больше - дотрагивается до строф осторожно, как до хрусталя, и качает на языке, раскрывая смыслы, распутывая по проволоке, ловя озарения, как солнечные зайчики. Дэцзюнь, конечно, не любит, когда их больше двух, потому что идиллия немножко искривляется, но совершенства в мире всё-таки нет, а Джемин слишком понимает и чувствует всё до последней строчки и последнего вздрагивания, слишком тёплый, в нём слишком много мелодичного понимания и бесстыдной какой-то любви, чтобы из-за других что-то в их жизни менять; и Дэцзюнь просто морщится на запах чужого одеколона на знакомом синем свитере и обнимает со спины, руки кладя Джемину на талию; и идёт допивать чай без сахара, потому что сахар он всегда рассыпает. И Дэцзюню плевать; пока однажды Джемин не начинает между своих слов в разговорах вставлять чьи-то мысли о том, что от любви остается линия на тетрадном пустом листе и что всё к зиме клонится, холодеет, циклонится; Дэцзюнь в этих словах ощущает смутные отголоски, слышит эхо знакомого, читанного когда-то, но не может распробовать; но напрягается, повторяет в голове, вертит фразы, разглядывая; и понимает всё окончательно, когда вечером из книги Джемина выпадает закладка с рукописными текстом, и почерк не Джемина, а строки не Дэцзюня; знакомые. И хрусталь разбивается, разбивается счастье, которое настоящее - только в стихах; рассыпается высохшими символами, которые с коленок переползли на листы, а теперь, выдохшиеся, распадаются на чёрные крошки; ярость, злость и обида бушуют, непокорные, а крошки эти - жалкие, теряющиеся - прячутся между страниц и, прижатые с двух сторон, оставляют пятна на белом; и если между пальцев растереть - испачкают и кожу, растушёвываясь. - Так и что мне теперь? Дэцзюнь спрашивает, дрожа расстроенными струнами и глушась порванным барабаном, - звуки вдруг вырываются не так и не те, половина застревает в мыслях, в горле, наталкивается на зубы, не находя выхода, не формируясь, умирая до рождения в воздухе. Спрашивает коротко и неполно и осекается, понимая, что вопросом тоже цитирует, - то, что было любимо когда-то как поэзия друга, но теперь ненавистно. (Так и как мне теперь – весёлым, чудным, кричащим – кочевать по чужим квартирам, теням и песням, притворяться, что мир внекомнатный, как и раньше, познаваем и мне, конечно же, интересен?) - И что мне теперь? Джемин не отвечает, но в молчании Дэцзюнь читает между строк.