Хенджину нравятся маркеры яркие, что пахнут спиртом горьким и почему-то мылом черничным, что в коробках бумажных в любом хозяйственном, это сбивает. На руках пятна кривые татуировок: цветы, птицы, планеты — смысла не больше, чем орехов в сникерсе (все это из оперы «раньше было лучше»), беспорядок по сути и только. На языке привкус коньячный и едва различимый — сахара горелого; все в полосах цветных и пятнах, что плывут лужами кривыми по зубам, потому что Хенджин маркеры облизывает постоянно, ведь иначе — не пишут. Красит Юпитер на предплечье в синий, потому что другого нет, только красный еще, но он для маков, что россыпью мелкой на локтях, поэтому нельзя. Все это отмываться часами будет, пачкаться по одежде, расплываться пятнами мутными по коже, но Хенджину нравится вся эта грязь сине-красная, что он так умело зовет «искусством». Потому что она — только его.
Футболка мокрая примерно в той степени, когда прилипает к спине и груди плоскостями жирными, оседая хлоркой и «мифом» с лавандой на коже потной. Малышева сказала бы, что «это норма», Хенджин согласен в каком-то плане, поэтому пихает только шнурки длинные в носки фиолетовые, что в наборе «радуга» по скидке пятипроцентной шли, и прячет маркеры в сумку черную, ту самую, с белым «bukcet» широкой полосой.
У Хенджина всегда какое-то сбитое постоянство и разбавленная водой необходимость в нем же, поэтому он покупает в артемиде «нури» листовой с какой-то картинкой серо-синей на пачке и зефир (белый), который сухой процентов на тридцать, но плевать. Накипь в чайнике не смывается, поэтому Хван просто ждет секунд семнадцать после щелчка громкого кнопки, чтоб вся эта муть седая упала куда-то на дно, а не в легкие: выходит ничего, но результата и не требовалось. Четыре ложки сахара и столько же заварки, чтоб на языке свертывалось в массу черную, разъедая и скручивая: Хенджину нравится эта сладость черствая. Пальцами за стекло горячее, обжигая кожу заметно — у всех свои источники температуры, у Хвана — извращенные. Кружка, однако, не лопается осколками цветными по ладони, и это в какой-то степени разочарование.
В видео по типу «распаковка кукол лол», каждое из которых — минут сорок бесполезных комментариев, необходимости нет никакой, однако Хенджин смотрит уже четвёртое, перематывая иногда, но все же. Смотреть на что-то без остановок — миссия из разряда «нереально», однако Сынмин, вероятно, непроходимый уровень, его даже на паузу поставить невозможно. У Хвана буквально белый флаг вокруг шеи, но все еще без петли: поражение вне его интересов.
Стены в пыли желто-серой и краске сухой, что режет едва ощутимо кожу кусками кривыми синей массы, но все это в своей пьяной трактации заезженно и необходимо, как эта грязь под ногтями или заколки цветные в сальных волосах. Хенджину нравится водить пальцами вдоль стен бесконечных, перил или косяков обрывистых дверей, касаниями тупыми отмеряя каждый шаг, что треском неприятным по полу. У него взгляд сбитый с четкостью в мегапикселей так семь, как на каком-нибудь нокиа из Китая, плывет мертвым катером по окнам, врезаясь в гребни света слепого: есть ли смысл в этих зановесках из паутины? Футболка все еще мокрая, но это скорее факт, чем средство описания.
— А Данко принц?
У Сынмина стикеры розовые на руках (сердечки, цветочки) и уже привычная толстовка бежевая с капюшоном высоким, что падает на глаза простыней выгоревшей, хотя это только средство выражения. Хенджин смотрит куда-то мимо, пальцами рисуя на полу холодном секунды: пошла уже двести третья, но Сынмин все еще молчит.
— Он вырвал свое сердце, верно, Сынмин-а?
— Ты краткое содержание читал или что?
— Нет, там и полное короткое максимально.
— Тогда ты идиот.
— Почему?
Сынмин — отстраненность. Он постоянно куда-то сквозь, как эти лучи рентгеновские в кабинке железной вагончика, что раз в год для проверки, или даты очередные по истории — мимо. У Хенджина сравнительных оборотов примерно восьмерка на боку в запасе, ему терять нечего, поэтому, если Ким — шашка черная, то Хван — клетка белая на поле бумажном игры, и Сынмину ступать на него, как минимум, не по правилам, как максимум — бесполезно. Футболка на спине сухая и мятая (от батарей), на груди все еще тряпкой половой свернута, однако не хуже, чем семью минутами ранее, поэтому за результат считается, пусть картина общая и сбита один черт. На локтях маки красные, что выветрились почти, и планеты, мимо галактик поплывшие: Хенджин не художник все-таки, однако никто не спрашивал.
— Если б я был Данко, то знаешь кем ты?
Сынмин даже не смотрит в ответ, штампует только страницу очередную, пальцы вытирая о рукав бежевый толстовки.
— Ты был бы Горьким, Минни.
Однако все еще мимо, без разницы.
— Тоже убиваешь меня.
***
У Джисона пятна черничные на шее, чертой ломаной уходящие куда-то за ворот высокий свитера клетчатого с этикеткой необрезанной. Полосы красные вдоль ребер, обрываясь где-то на бедрах многоточием несмываемым — ближе к безрассудству, чем к иронии. Это уже не текст печатный и даже не аудиокнига, скорее нарезка из фильмов с низким рейтингом, потому что у таких жанров априори нет шанса на кинопоиске, дело не в режиссуре. Теплые пальцы по коже, разбиваясь током колючим о спину, и это фактически хэппи энд.
— Иди сюда.
Хан Джисон — запрещенное. Как эти конфеты по рублю на кассе, от которых потом рак зубов, или молоко по скидке (причина та же), в любых количествах —слишком. Однако Минхо, вероятно, очередной экстремал с ютуба, потому что Джисоном давится буквально, позволяя поперек горла застревать, ему постоянно мало. И дело даже не в просмотрах или комментариях по шаблону «го еще», просто у Хана куча заморочек и щеки беличьи в комплекте, а Минхо слишком глупый клиент, если берет это все с переплатой. Однако без права возврата, договор по купле-продаже сам составлял.
— Хен, ты меня до смерти зацелуешь.
Джисон уворачивается ловко, путаясь в пледе полосатом, однако не убегает, утыкается только носом куда-то в шею, выдыхая смешно и фыркая.
— А ты против?
— Нет.
И Минхо целует осторожно, потому что страшно немного, но это первичное, у них еще миллиарды в запасе, будь то секунды или мгновения — все еще десятки нулей в конце.
— Ты как черника.
— А ты малина.
И Джисон готов поспорить, что вместе они — тот чай фруктовый по тридцать семь рублей из фикспрайса.
***
Сынмин руки мылом хозяйственным моет, жмурясь от запаха резкого, как если бы это помогало хоть на процент, однако вода холодная и пачкает только рукава бежевые в разводах морских, предсказуемо в каком-то плане. Ким пальцы холодные прячет и улыбается криво: ему бы тоже раствориться во всем этом. По субботам в школе тихо и это как круг бело-красный, что на борту у катера любого, — подобие спасения, хотя в океане умирают скорее от холода, чем от кислорода нехватки, спасибо «Титаник».
В библиотеке пусто непривычно и сыро: второе — следствие весны приближающейся, а первое — просто факт неинтересный, который и не нужен никому, кроме этих батарей железных. У Сынмина на парте деревянной «Легенда о Данко» Горького, и все это в целях повторения, конечно. Однако в десяти страницах смысла в умножение на целые больше, чем в томе любом Толстого (без обид), поэтому оправдано все в своем искаженном понимании и опровергнуто оправданиями отрепетированными, хотя без признаний сегодня. Сынмин же всем этим дышит, он только читать и умеет, кажется.
Однако на странице последней маркером красным (испорченным явно) выведено немного кривое «даже тени нужен свет, чтобы существовать», и у Сынмина треск глухой между ребер, как если бы он о плиту бетонную разбился, прыгнув с высоты метров в сорок. Нарочно.
Ким книгу прячет куда-то в раздел искусств, пальцами за полки полупустые цепляясь, и лучше бы это было вино вишневое, чем безумство.
— Ты почему здесь?
У Хенджина опять футболка черная и кеды грязные, но это всего лишь однородность.
— А не должен быть?
— Сегодня суббота, — Сынмин все еще куда-то мимо, однако Хван и сам не по цели ударяет.
— Ясно.
У Хенджина руки теплые-теплые, однако это не ощущается, он ведь не прикасается, ему нельзя.
— Не Горький Данко убил.
— А кто?
Сынмин руки в рукава прячет и обрывает все шансы лезвием из стопки аккуратной букв.
— Надежда.
Сынмин прыгает с сорока метров в никуда.
